Когда я пытаюсь визуализировать свои представления о счастье, покое и радости, в голову приходят разные образы, но всегда где-нибудь в углу картинки обнаруживается кошка – трехцветная, полосатая или белая. Она не делает ничего особенного, иногда вылизывается, чаще спит, но убери ее – и гармония нарушится.

Я заметила это прошлой осенью, в Крыму, где пыталась отдохнуть от тяжелого московского лета. Путешествие получилось не слишком комфортное, и ощущение отпуска пришло только к вечеру, на набережной. На сером камне у воды сидела юная пестрая кошечка и деликатно ела свежевы-ловленную рыбку. А рыбак рядом смотрел на нее с таким лицом, будто все его кармические долги на сегодняшний день закрыты. И даже кефалька гибла, изящно выгнув хвост и серебрясь в лучах заходящего солнца. И сердце мое вдруг, без особого повода, начало расправлять свои лепестки и крылья, и петь, и цвести, а я все пыталась его увещевать: «Ну, посмотри, дорога была ужасной, мотель неуютный, обслуга сонная. Чему ты радуешься?!». А оно пело, цвело и серебрилось, как та рыбка, и ничего не хотело знать.

И я тогда подумала, что счастье – это... много чего, очень много. Но обязательно – «и кошки».

Лет до двадцати семи я помнила «всю свою жизнь» очень ясно, вплоть до каких-то младенческих будней. А после вдруг забыла все к чертовой матери, как выключили. Нет, конечно, я могла рассказать что-то по накатанным рельсам, но вот картинок больше не показывали.

А тут эта унылая свистопляска с выборами, и, видимо, я так упорно, с такой неотступной ледяной ненавистью думала об этих лживых восьмидесятых, что мне показали во сне два куска из детства. И я написала мемуар – настоящий мемуар, долгий и подробный, как супружеская обязанность, сочинение на тему «Как я провел жизнь».

Давным-давно, когда мне было лет девять, наши соседи по площадке, одна еврейская семья, добились разрешения на выезд в Израиль. Была эпоха застоя (до сих пор не понимаю – почему «эпоха», это же лет десять всего?), и простое путешествие весьма парадно обставлялось – отъезжант объявлялся предателем Родины и врагом, должен был сдать квартиру и машину, по-моему, государству и подписать бумажку о том, что никогда-никогда не вернется. А еще его клеймили в газетах и по телеку. Не знаю, со всеми так было или нет, но Ма-рика (конечно, его звали Мариком, как же еще?) это дело не обошло. Наше парадное наводнили массмедиа – я не очень хорошо все помню, так, рваный видеоряд. Вот Марик, представитель редкой для мужчины интеллигентной профессии «библиотекарь», бледный, рыхлый, круглый, похожий даже не на луну – на отражение луны в темной воде, и вся его перепуганная семья (маленькая еврейская жена, маленькая еврейская теща и двое маленьких толстеньких очкастых еврейских детей) сидят на чемоданах в почти уже пустой квартире, на них светят софитами злые дядьки, а злая тетка лающим голосом задает злые вопросы и тычет им в лица микрофоном. Марик отвечал им очень тихо, и взгляд у него был совсем подводный – в себя. Я вообще удивляюсь, как он смог все это вынести – маленький тихий человечек, который никогда не поднимал глаз. И ходил-то он