Размахивая согнутыми в локтях руками, пошатываясь от усталости, он наконец-то преодолел долгий подъем, чувствуя, как солнечный жар пытается превратить содержимое его желудка в жаркое и с тем же рвением зажарить его мозги.

Уходящая вдаль лента межштатного шоссе мерцала в отражении солнечного света. Когда-то он был Дональдом Мервином Элбертом, теперь же он навсегда, на веки вечные, стал Мусорщиком, и вот он созерцал сказочный город Сибола.

Давно ли он шел на запад? Как долго после встречи с Малышом? Один Господь ведает, Мусорщик же не знал. То были дни. Ночи. О, ночи он помнил!

Он стоял в своих лохмотьях, раскачиваясь из стороны в сторону и глядя с высоты на Сиболу. Город, который был ему Обещан. Город Мечты. Сам же Мусорщик являл собой настоящую развалину. Кисть руки, которую он сломал, спрыгнув с лестницы, огибающей нефтяную цистерну, еще не зажила до конца, она представляла собой бесформенное месиво, обмотанное грязным обтрепанным бинтом. Все пальцевые фаланги были странным образом вывернуты, превращая руку в лапу Квазимодо. Все его левое предплечье представляло собой массу плохо заживающего горелого мяса. Рука уже не пахла дурно и не гноилась, но вновь наросшая плоть была лишена волосяного покрова и имела розоватый оттенок, какой бывает у дешевой куклы. Его ухмыляющееся лицо безумца, загоревшее и шелушащееся от загара, обросшее неряшливой бородой, покрывали шрамы, полученные от падения головой вниз с велосипеда, когда переднее колесо вдруг рассорилось с велосипедной рамой. На нем были выцветшая голубая рабочая блуза с пятнами от разрастающихся под мышками полукружий пота и грязные вельветовые брюки. Его рюкзак, еще недавно совсем новый, приобрел стиль и форму своего хозяина — одна лямка была порвана, Мусорщик связал ее обрывки как можно крепче, и теперь рюкзак косо висел на спине, словно ставня посещаемого призраками дома. Он был весь в пыли, в складках его одежды залег песок пустыни. На ногах были кроссовки, зашнурованные обрывками бечевки над ними виднелись поцарапанные, покрасневшие от постоянного трения о песок щиколотки, никогда не ведавшие носков.

Мусорщик пристально всматривался в раскинувшийся далеко внизу город. Затем обратил лицо к беспощадному небу горохового цвета, к неистово палящему августовскому солнцу, которое обволакивало его печным жаром. Он закричал. Это был триумфальный вопль дикаря, очень похожий на тот крик, который издала Сьюзен Штерн, когда раскалывала череп Кролику Роджеру прикладом его же собственного ружья.

Когда Люси Суэнн проснулась, стрелки на ее часах «Пульсар» приближались к полуночи. На западе, где были горы — «Скалистые горы», — поправила она себя с восторгом, разгоралась тихая зарница. До этого путешествия она никуда не выезжала западнее Филадельфии, где жил ее сводный брат. Жил — до этого.

Другая половина двойного спального мешка была пуста; именно это разбудило ее. Люси собралась было повернуться на другой бок и уснуть — он придет спать, когда будет готов, — но затем встала и бесшумно направилась туда, где, как она предполагала, находился он — в западную часть лагеря. Она передвигалась, как кошка, не потревожив ни души. За исключением, конечно же, Судьи; на его часах было без десяти двенадцать, и его невозможно было застать на посту врасплох. Судье было семьдесят, он присоединился к ним в Джолиете. Теперь их было девятнадцать человек — пятнадцать взрослых, трое детей и Джо.

— Люси? — тихо окликнул Судья.

— Да. Ты не видел…

Тихий смешок.

Разгорался рассвет, окрашивая на востоке небо в нежно-розовые тона. Стью Редмен и Глен Бейтмен преодолели почти половину подъема на гору Флагстафф в восточном Боулдере, где из плоских равнин поднимались первые холмы у подножия Скалистых гор. При свете зари сосны, кривые стволы которых извивались среди голых и почти отвесных горных пород, казались Стью венами, избороздившими торчащую из земли руку неведомого великана. Где-то на востоке Надин Кросс наконец-то погружалась в чуткий, беспокойный сон.

— Днем голова будет раскалываться, — сказал Глен. — Что-то не припомню, чтобы я пьянствовал всю ночь с тех пор, как был безусым студентом колледжа.

— Восход солнца стоит того, — заметил Стью.

— Да, действительно. Красиво. Ты когда-нибудь раньше бывал в Скалистых горах?

— Нет, — ответил Стью. — Но я рад, что довелось. — Он опрокинул флягу с вином и сделал глоток. — У меня самого голова трещит. — На какое-то мгновение он замолчал, восхищенно глядя вокруг, затем повернулся к Глену с хитрой улыбкой. — И что же должно произойти теперь?

Листовки с объявлением о назначенном на 18 августа собрании были расклеены по всему Боулдеру. Это вызвало немало оживленных споров, которые большей частью касались сильных и слабых сторон семерки, вошедшей в организационный комитет. ‹

Дневной свет еще не покинул небосвод, когда матушка Абигайль улеглась в постель совсем измученной. Этот день был бесконечным потоком посетителей, каждый хотел знать ее мнение на этот счет. Она считала большинство кандидатур в комитет вполне достойными.

Людям также не терпелось узнать, войдет ли она в состав постоянного комитета, если таковой будет сформирован на общем собрании. Матушка Абигайль ответила, что это не так просто, но она, конечно же, будет оказывать комитету избранных представителей посильную помощь, если люди обратятся к ней за советом. И ее вновь и вновь заверяли в том, что если будущий постоянный комитет откажется от ее помощи, то его публично заклеймят, и очень скоро. Итак, матушка Абигайль легла спать уставшая, но вполне удовлетворенная.

Как и Ник Андрос в тот вечер. За один день, благодаря листовке, отпечатанной на ротаторе, Свободная Зона Боулдера превратилась из аморфной группы беженцев в сообщество потенциальных избирателей. Людям это понравилось; у них появилось чувство места, за которое можно держаться после долгого периода свободного падения.

В тот день Ральф повез Ника на электростанцию. Он, Ральф и Стью договорились провести через день предварительное собрание на квартире у Стью и Франни. Это даст всем семерым дополнительные два дня, чтобы послушать, что говорят люди.

Темный человек расставил свои дозоры вдоль всей восточной границы штата Орегон. Самый большой охранный пост расположился в Онтарио, где проходило шоссе № 80 из Айдахо; шесть часовых разместились в трейлере. Они находились здесь уже больше недели и все время играли в покер на деньги, такие же бесполезные, как и банкноты игры в «Монополию». Один из них выиграл почти шестьдесят тысяч долларов, а другой — тот, чья заработная плата в доэпидемическом мире достигала десяти тысяч в год, — задолжал более сорока тысяч.

Почти всю неделю лил дождь, и нервы у них были на пределе. Они выехали из Портленда и хотели вернуться обратно. Там, в Портленде, остались женщины. На гвозде висела рация, не вещавшая ничего, кроме статических разрядов. Они ждали, когда же им передадут два простых слова:

«Возвращайтесь домой».

Это означало бы, что человека, которого они ищут, поймали в другом месте.

Человеку, которого они разыскивали, было около семидесяти, он был грузен и лысоват. Он носил очки и ехал на бело-голубой машине — либо «джип», либо «интернациональ-харвестер». Его допросят, а потом убьют.

Им надоело все до чертиков — игра в покер на большие, настоящие деньги утратила новизну дня два назад — но не до такой степени, чтобы плюнуть на все и по собственной воле вернуться в Портленд. Они получили приказ от самого Странствующего Хлыща, а они боялись

его.

Если они не выполнят работу, а он об этом узнает, то им не сдобровать. Поэтому они сидели и играли в карты, по очереди наблюдая в смотровое устройство, вмонтированное в стальную стену трейлера. Шоссе № 80 было пустынным под нудным, непрекращающимся дождем. Но если Лазутчик задумает пробраться здесь, его обнаружат и остановят.

— Он шпион с той стороны, — сообщил им Странствующий Хлыщ, ухмыляясь своей внушающей дикий ужас улыбкой. Никто из них не мог сказать, что же в ней такого ужасного, но когда ее очередь доходила до вас, то возникало такое чувство, будто кровь в жилах превращается в горячий томатный суп. — Он шпион, и мы можем принять его с распростертыми объятиями, показать ему все и отпустить с миром. Но он нужен мне. Они оба нужны мне. И мы отошлем их головы обратно через горы, до того как выпадет снег. И пусть они пережевывают это всю зиму.

Дайана Юргенс, обнаженная, лежала на огромной двуспальной кровати, прислушиваясь к монотонному шуму воды в ванной и глядя на огромный подвесной зеркальный потолок той же формы и размера, что и кровать, которую он отражал. Она думала о том, что женское тело всегда лучше выглядит, когда оно распростерто на спине, вытянуто, живот плоский, а грудь естественно приподнята, а не обвисает под действием силы земного притяжения. Было девять тридцать утра, восьмое сентября. Судья был мертв уже восемнадцать часов, Бобби Терри — значительно меньше (к несчастью для него).

Вода все шумела и шумела.

«У этого мужчины просто пунктик насчет чистоты, —

подумала она. —

Интересно, что с ним произошло, если он моется уже полчаса?»

Мысли ее снова вернулись к Судье. Интересно, кто это придумал? По ее мнению, это была отличная идея. Кто же станет подозревать старика? Что ж, Флегг, кажется, это сделал. Каким-то образом он знал, когда и точно где. Линия пикетов была расставлена по всей границе между Айдахо и Орегоном, и приказ был один: «Убить!»

Но работа была почему-то испорчена. С определенного момента прошлого вечера высший эшелон здесь, в Лас-Вегасе, прятал глаза и ходил с понурыми лицами. Уитни Хоган, отличный повар, приготовил нечто, напоминающее по виду собачью еду, к тому же настолько подгорело, что у блюда вообще не было вкуса. Судья был мертв, но что-то произошло неправильно.

Ближе к вечеру десятого сентября Динни играл в маленьком парке, удаленном от отеля и от многочисленных казино. Его «мама» на этой неделе, Ангелина Хиртфилд, сидя на скамейке, разговаривала с молоденькой девушкой, прибывшей в Лас-Вегас около пяти недель назад, дней через десять после того, как сама Анги появилась здесь.

Анги Хиртфилд было двадцать семь. Девушка была лет на десять моложе, одета в плотно облегающие джинсовые шорты и короткую маечку, абсолютно ничего не оставляющую воображению. Контраст между ее вертлявым, упругим телом и детским, надутым, бессмысленным выражением лица был почти непристойным. Речь ее была монотонной и, казалось, бесконечной: рок-звезды, секс, ее нудная работа в «Индиан-Спрингс», секс, ее бриллиантовое кольцо, секс, телепрограммы, по которым она так скучает, и снова секс.

Анги хотела, чтобы девушка убралась заниматься сексом с кем угодно и оставила ее в покое. И она надеялась, что Динни будет, по крайней мере, лет тридцать, когда дойдет очередь до этой девушки заменять ему мать.

В этот момент Динни отвлекся от своих игрушек, улыбнулся и крикнул:

— Том! Эй, Том!

Умирающий открыл блокнот, снял колпачок с ручки, мгновение помедлил, а затем начал писать.

Это было удивительно: ручка касается бумаги, покрывая каждую страницу от начала и до конца, все это казалось волшебством, только слова теперь шли вкривь и вкось, буквы были большими и неровными, как будто он снова перенесся в первый класс школы на собственной машине времени.

В те дни отец и мать все еще любили его. Эми еще не расцвела, и его собственное будущее в качестве Оганквитского Толстяка и Потенциального Гомосексуалиста еще не было предрешено. Он помнил, как сидел за залитым солнцем кухонным столом и переписывал слово в слово одну из книг Тома Свифта в голубую тетрадь, а рядом стоял стакан с колой. Он слышал голос матери из гостиной. Иногда она разговаривала по телефону, иногда с соседкой: «

Доктор говорит, что это просто детская полнота. Слава Богу, с железами внутренней секреции у него все в порядке. К тому же он такой смышленый!»

Наблюдать, как растут слова, буква за буквой. Наблюдать, как растут предложения, слово за словом. Наблюдать, как растут абзацы, каждый из них представляет собой кирпичик в огромной стене бастиона, который называется языком.

«Это будет моим самым большим изобретением,

 —

увлеченно говорит Том. — Смотри, что случится, когда я столкну тарелку, только, ради Бога, не забудь зажмурить глаза!»