Где-то через месяц после смерти жены Ральф Робертс впервые в жизни начал страдать бессонницей. Поначалу проблема была не слишком серьезной, но чем дальше, тем тяжелее она становилась. Через шесть месяцев после первых нарушений прежде ничем не примечательного цикла сна Ральф достиг такого отчаяния, с которым уже просто не было сил бороться, не говоря о том, чтобы одолеть его. К концу лета 1993 года он даже начал подумывать о том, каково будет провести оставшиеся годы не смыкая глаз, в мутной дреме бодрствования.

Конечно, до этого не дойдет,

говорил он себе,

так просто не бывает.

Но так ли это на самом деле? Этого он не знал — вот в чем вся чертовщина, и книжки на эту тему, которыми снабдил его Майк Хэнлон

[53]

из Публичной библиотеки Дерри, мало помогли. Там было несколько книг о нарушениях сна, но все они, казалось, противоречили друг другу. Одни определяли бессонницу как симптом, другие называли ее болезнью, а в одной книге она вообще рассматривалась как миф. Однако проблема уходила глубже; насколько Ральф мог судить по этим книгам, кажется, никто точно не знал, что вообще такое — сон, какова его природа и что он делает с человеком.

Ральф понимал, что ему нужно прекратить разыгрывать из себя исследователя-любителя и пойти к врачу, но, к своему удивлению, обнаружил, что ему чертовски трудно сделать это. Он полагал, что у него до сих пор остался зуб на доктора Литчфилда. В конце концов именно Литчфилд первым поставил диагноз Кэролайн, приняв мозговую опухоль за сильную мигрень (правда, Ральфу приходило в голову, что Литчфилд, всю свою жизнь остававшийся холостяком, мог на самом деле считать, что Кэролайн страдала обыкновенной мнительностью), и именно Литчфилд показал себя совершенно беспомощным, как только Кэролайн был поставлен диагноз. Ральф не сомневался, что, если бы он спросил Литчфилда об этом напрямую, тот заявил бы, что передал этот случай Джемалу — специалисту данного профиля… Все совершенно правильно и справедливо. Да. Только пару раз, когда Ральф встречался с ним между первыми конвульсиями Кэролайн в июле прошлого и ее смертью в марте нынешнего года, он не преминул как следует заглянуть в глаза Литчфилду и пришел к выводу, что видел там не что иное, как смесь неловкости и вины. Это был взгляд человека, изо всех сил старающегося забыть, что дал маху. Ральф полагал, что единственная причина, по которой он еще был способен смотреть на Литчфилда без желания врезать ему как следует, кроется в том, что говорил ему доктор Джемал: более ранний диагноз скорее всего ничего бы не изменил; к тому времени как у Кэролайн начались головные боли, опухоль уже укоренилась и, вне всякого сомнения, рассылала маленькие сгустки пораженных клеток в остальные участки мозга словно вредоносных гонцов.

В конце апреля доктор Джемал уехал, чтобы открыть практику в южном Коннектикуте, и Ральфу его сильно недоставало. Он думал, что мог бы поговорить с доктором Джемалом о своей бессоннице, и полагал, что Джемал выслушал бы его так, как Литчфилд не захотел бы… или не смог.

К концу лета Ральф прочитал о бессоннице достаточно, чтобы узнать, что тот ее вид, который мучил его, был хотя и не редкостным, но намного менее распространенным, чем обыкновенная бессонница, связанная с медленным засыпанием. Люди, не страдающие бессонницей, обычно проводят на стадии засыпания от семи до двадцати минут после того, как улеглись в постель. Что же касается медленно засыпающих, то порой им требуется около трех часов, чтобы скользнуть под поверхность бодрствования, и если люди с нормальным сном погружаются в третью стадию сна (которая, как выяснил Ральф, в некоторых старых книжках называется тета-сном) минут через сорок пять после засыпания, то медленно засыпающим требуется лишний час или два, чтобы очутиться там… И нередко выдаются ночи, когда они так и не могут одолеть весь путь до конца. Они просыпаются измученными, порой со смутными воспоминаниями о неприятных, беспорядочных сновидениях, чаще всего с ложным ощущением, будто они всю ночь не смыкали глаз.

Ральф договорился о визите к доктору Литчфилду меньше чем через час после разговора с Лоис на скамейке у парка; звонким сексуальным голоском секретарша сообщила ему, что может записать его на следующий вторник, на десять утра, если его устроит, и Ральф сказал ей, что это просто идеально. Потом Ральф повесил трубку, прошел в комнату, сел в кресло, развернутое в сторону Харрис-авеню, и стал думать о том, как доктор Литчфилд поначалу лечил мозговую опухоль его жены тайленолом-3 и брошюрками с описаниями различных способов расслабления. Потом он подумал о выражении, которое заметил в глазах Литчфилда после того, как результаты магнитных тестов подтвердили плохие показания компьютерного сканирования… О выражении неловкости и вины.

На противоположной стороне улицы горстка ребятишек, возвращавшихся в школу с перерыва, вышла из «Красного яблока», накупив леденцов и пирожных. Глядя, как они садятся на свои велосипеды и катят прочь по залитой солнцем жаркой улице в одиннадцать часов утра, он подумал то, что думал каждый раз, когда на поверхность его воспоминаний выплывали глаза Литчфилда: скорее всего это ложная память.

Дело в том, старина, что ты

хочешь,

чтобы Литчфилд смотрел с неловкостью… И даже более того, ты хочешь, чтобы он выглядел виноватым.

Вполне возможно, что так оно и было, вполне возможно, Карл Литчфилд был чудесным парнем и классным врачом, но тем не менее через полчаса Ральф снова позвонил в приемную Литчфилда. Он сказал секретарше с сексуальным голоском, что сверился сейчас со своим календарем и обнаружил, что десять утра в следующий вторник — это вовсе не идеальное для него время. Он совсем забыл, что уже записан на этот день к окулисту.

— Память у меня уже не та, что прежде, — извиняющимся тоном пояснил Ральф.

Эд и Элен Дипно жили в маленьком особнячке — шоколадно-коричневом, ухоженном, как игрушка, домике вроде тех, что пожилые женщины часто называют милыми, — на четыре номера выше двухэтажного дома, в котором обитали Ральф и Билл Макговерн. Кэролайн любила повторять, что семейство Дипно принадлежит к «Церкви Современных Яппи»

[63]

, хотя ее искреннее расположение к ним лишало эту фразу всякой ядовитости. Элен и Эд были умеренными вегетарианцами, считавшими как рыбу, так и молочные продукты вполне удобоваримыми, на последних выборах они голосовали за Клинтона, и на бампере машины, стоявшей на подъездной дорожке — теперь это был уже не «датсун», а новенький микроавтобус одной из последних моделей, — красовались наклейки с надписями: РАСЩЕПЛЯЙТЕ ДЕРЕВО, А НЕ АТОМ и МЕХ НА ЖИВОТНЫХ, А НЕ НА ЛЮДЯХ.

Дипно наверняка до сих пор хранили все пластинки, которые были приобретены в шестидесятые — Кэролайн считала эту черту одной из наиболее приятных в них, — и теперь, когда Ральф подходил к особнячку, сжав кулаки, он услышал, как Грэйс Слик, подвывая, напевает песню, популярную некогда в Сан-Франциско:

Музыка раздавалась из динамика размером с почтовую марку, стоявшего на миниатюрном крылечке. Оросительная установка вертелась на лужайке и издавала негромкое

«иша-иша-иша»,

выбрасывая в воздух радужные струи, и влажное пятно на подъездной дорожке становилось все шире. Эд Дипно сидел без рубахи в садовом кресле, слева от бетонной дорожки, скрестив ноги, и так отрешенно смотрел на небо, словно пытался решить, похоже ли пробегавшее над головой облако на лошадь или на единорога. Одна босая ступня подергивалась в такт музыке. Раскрытая книга, лежавшая корешком вверх у него на коленях, вполне соответствовала музыке, льющейся из динамика. «Пастушки тоже понимают блюз» Тома Робинса.

Ни дать ни взять — чудесный летний пейзажик; идиллическая сценка из безмятежной жизни в маленьком городишке, которую вполне мог бы изобразить Норман Рокуэлл

[64]

. А потом озаглавить: «Воскресный полдень». Вот только нужно бы счистить кровь с суставов пальцев Эда и стереть капельку крови с левой линзы его круглых, как у Джона Леннона, очков.

Хотя циники всегда кажутся более разумными, чем все лупоглазые оптимисты на свете, опыт Ральфа подсказывал ему, что они ошибаются ничуть не реже, если не чаще последних, и он был рад обнаружить, что Макговерн оказался не прав насчет Элен Дипно, — в ее случае одного куплета «Блюза Разбитого Сердца и Избитого Тела», похоже, оказалось достаточно.

В следующую среду, как раз когда Ральф подумывал о том, чтобы разыскать женщину, с которой Элен разговаривала в больнице (Тиллбери — ее звали Гретхен Тиллбери), и попытаться удостовериться, что с Элен все в порядке, он получил от нее письмо. Обратный адрес был простой — всего лишь:

Элен и Нат, Хай-Ридж, 

— но этого было достаточно, чтобы заметно успокоить Ральфа. Он уселся в свое кресло на крыльце, надорвал конверт и вытряхнул два листка, исписанных почерком Элен с обратным наклоном.

Она писала о занятиях, которые ей поручали. О том, что приходится работать в саду, помогать перекрашивать склад для оборудования, мыть жалюзи водой с уксусом, и о том, как Нат учится ходить. Остальная часть письма касалась того, что произошло и что она собирается делать в этой связи, и вот тут Ральф впервые по-настоящему осознал силу эмоционального стресса, который пережила Элен: ее тревогу о будущем и, как противовес этому, трудное решение поступить так, как будет лучше для Нат… И для нее самой тоже. Казалось, Элен только начала открывать для себя, что у нее тоже есть право на правильные поступки. Ральф был рад, что она пришла к этому, но грустил, когда думал обо всех потемках, через которые она должна была пройти, чтобы добраться до этого простого озарения.

Подумайте об этом таким образом, — посоветовал Уайзер пять минут спустя. Они сидели в ставшем популярным в последнее время кафе под названием «От обеда до заката». Заведение показалось Ральфу не особенно уютным, он предпочитал более старомодные закусочные, с сверкающие хромом и пахнущие жиром, но пирог был хорош, и хотя кофе и не соответствовал стандартам Лоис Чэсс — Лоис варила лучший кофе, какой он только пробовал в жизни, — он был горячим и крепким.

— Каким же? — спросил Ральф.

— Есть на свете несколько вещей, за которые человечество — в том числе и женская его половина — боролось всегда и продолжает бороться до сих пор. Не та ерунда, которая описана в исторических и прочих книгах, — по крайней мере в большинстве из них. Я говорю сейчас о самых основных вещах. Крыша над головой, чтобы укрыться от дождя. Печка и постель. Упорядоченная сексуальная жизнь. Здоровый кишечник. Но, быть может, самое основное вы, дружище, как раз утратили. Потому что на самом деле ничто на свете не может сравниться с хорошим сном по ночам, не так ли?

— Да, это вы верно подметили, — согласился Ральф.

Уайзер кивнул:

Дерри старых алкашей был не единственным тайным городом, тихонько существовавшим внутри того пространства, которое Ральф Робертс всегда считал своим домом; еще мальчишкой, выросшим в Мэри-Мид, где жилые дома Олд-Кейпа стоят и по сей день, Ральф обнаружил, что, кроме Дерри, принадлежавшего взрослым, существует еще один Дерри, который принадлежит только ребятишкам. В него входили заброшенные джунгли бродяг возле железнодорожного депо на Нейболт-стрит, где порой можно было отыскать консервные банки из-под томатного супа с остатками пряной тушеной смеси и бутылки с пивом на дне; аллея за Театром Аладдина, где курили сигареты «Булл Дирхам» и порой запускали шутихи «Блэк Кэт»; свесившийся над рекой большой старый вяз, с которого десятки мальчишек и девчонок ныряли в воду; сотня (а может, сотни две) перепутанных тропок, вьющихся через Барренс — заросшую долину, разрезавшую центр города, как плохо заживший шрам.

Эти скрытые, потайные улочки и тропки находились за пределами поля зрения взрослых и потому не замечались ими, хотя… и среди взрослых бывали исключения. Одним из таких исключений являлся полицейский по имени Алоизиус Нелл — мистер Нелл для многих поколений детишек Дерри, — и лишь теперь, когда Ральф шел к зоне отдыха — туда, где Харрис-авеню становилась развилкой Харрис-авеню, ему пришло в голову, что Крис Нелл, вероятно, был сыном старого мистера Нелла…

Только так быть не могло, поскольку полицейский, которого Ральф впервые увидел в компании Джона Лейдекера, был слишком молод, чтобы оказаться сыном старого мистера Нелла. Внук — еще куда ни шло.

Ральф узнал о существовании второго тайного города — того, что принадлежал старикам, — примерно в то время, когда ушел на пенсию, но так до конца и не осознал, что сам является его жителем, пока не умерла Кэролайн. То, что он открыл для себя тогда, оказалось полузатонувшим географическим образованием, пугающе похожим на то, которое он знал в детстве, — место, в основном не замечаемое спешащим-на-работу и спешащим-поразвлечься, суетливо снующим вокруг него миром. Дерри старых алкашей скрывал в себе третий тайный город — Дерри проклятых, жуткое местечко, населенное в основном пьяницами, бродягами и психами, которых невозможно держать взаперти.

Именно на площадке для пикников Лафайет Чапин когда-то познакомил Ральфа с одним из самых важных законов жизни… жизни тех, кто стал bona fide

Что случилось, Лоис?

Она подняла голову и взглянула на Ральфа, и прежде всего ему вспомнился спектакль, на который он повел Кэролайн в «Пенобскот-театр» в Бангоре восемь или девять лет назад. Некоторые персонажи в нем по ходу пьесы были уже мертвы, и их грим представлял собой клоунскую белую краску с темными кругами под глазами, чтобы создавалось впечатление огромных пустых глазниц.

Вторая его мысль была гораздо проще:

енот.

Или она прочитала его мысли по лицу, или просто сообразила, как сейчас выглядит, потому что отвернулась, торопливо нащупала замочек своей сумочки, а потом просто подняла ладони и прикрылась ими как щитом, чтобы заслонить лицо от его взгляда.

— Уйди, Ральф, прошу тебя, — попросила она глухим, сдавленным голосом. — Я сегодня не очень хорошо себя чувствую.

Лоис? — Собственный голос показался Ральфу эхом, доносящимся из какого-то громадного глубокого каньона. — Лоис, ты видишь это?

— Я не… — Ее голос сорвался. — Это ветер открыл дверь? Нет… Там кто-то есть? Потому и собака встрепенулась?

Розали медленно пятилась от лысого человечка, отведя лохматые уши назад; ее морда сморщилась, обнажив настолько стертые зубы, что они выглядели не более угрожающими, чем твердые резиновые шипы. Она несколько раз хрипло и отрывисто гавкнула, а потом начала отчаянно скулить.

— Да! Ты что, не видишь его, Лоис? Смотри!

Он же вон там!

Ральф вскочил на ноги. Лоис тоже встала, приставив ладонь козырьком к глазам, и стала напряженно разглядывать склон холма.

Было без четверти четыре, когда Ральф перешел через улицу и одолел короткое расстояние до собственного дома. На него снова наваливалась усталость; он чувствовал себя так, словно он не ложился спать столетия три, не меньше. И в то же время он чувствовал себя лучше, чем за все время после смерти Кэролайн. Более собранным. Более

самим собой.

Или, может быть, ты просто хочешь верить в это? В то, что человек не может ощущать себя таким несчастным без какой-то положительной компенсации? Замечательная мысль, Ральф, только не очень реалистичная.

Хорошо,

подумал он,

так, может, я просто немного смущен сейчас.

Он и в самом деле был смущен. Равно как и напуган, оживлен, сбит с толку и немножко возбужден сексуально. Однако одна мысль ясно разливалась в этой смеси эмоций — одна вещь, которую он должен сделать прежде всего: он должен помириться с Биллом. Если потребуется извиниться, он сумеет сделать это. Быть может, ему даже следует извиниться. В конце концов, не Билл пришел к нему и сказал: «Эй, старина, ты ужасно выглядишь, расскажи-ка мне обо всем». Нет, это

он

обратился к

Биллу.

Он решился на это с плохим предчувствием, это правда, но это не отменяет факта…

О Господи, Ральф, что же мне с тобой делать?

Это был удивленный голос Кэролайн, говорящий с ним так явственно, как в первые недели после ее смерти, когда он пытался справиться с самым страшным своим горем, мысленно обсуждая с ней каждую мелочь… Порой даже вслух, если ему случалось остаться одному в квартире.

Это Билл вышел из себя, а не ты, родной. Я вижу, ты и теперь стараешься грызть себя по малейшему поводу точно так же, как и раньше, когда я была жива. Наверное, какие-то вещи никогда не меняются.

Без двадцати семь хорошо ухоженный «линкольн-таун» выпуска конца семидесятых подкатил к тротуару возле Дома Лоис. Ральф, проведший последний час за бритьем, Душем и попытками успокоиться, стоял на своем крыльце и смотрел, как Лоис вылезает с заднего сиденья. Были произнесены все прощания, и ветерок донес до него веселый женский смех.

«Линкольн» отъехал, и Лоис пошла по дорожке к дому. На полпути она остановилась и обернулась. Долгое мгновение они наблюдали друг за другом с противоположных сторон Харрис-авеню, отлично видя, несмотря на сгущающуюся темноту и разделявшие их двести ярдов. В этой темноте они светились друг для друга, как потайные фонарики.

Лоис наставила на него палец. Жест был очень похож на тот, который она сделала перед тем, как выстрелить в дока № 3, но Ральфа это нисколечко не огорчило.

Цель,

подумал он.

Все преследует свою цель. В этом мире очень мало неправильностей, и… когда находишь свой путь, понимаешь, что в нем, быть может, правильно все.

Узкий блестящий серый луч силы появился на конце пальца Лоис и начал вытягиваться через сгущающуюся тень Харрис-авеню. Проезжавшая машина беспечно прокатила прямо сквозь него. Окна тачки на мгновение ярко осветились, а передние фары, кажется, коротко моргнули, и ничего больше.

Пока «олдсмобил» катил по шоссе, между Ральфом и Лоис произошел один-единственный диалог, и диалог этот был кратким.

— Ральф?

Он глянул на нее, а потом быстро перевел взгляд на дорогу. Снова слышался тот пощелкивающий звук под капотом, но Лоис пока что не упоминала о нем. Он надеялся, что она не станет о нем говорить и впредь.

— По-моему, я знаю, где он. Я хочу сказать, Эд. Еще там, на крыше, я была почти уверена, что узнала это старое, ветхое строение, которое они показали нам.

— Что это было? И где?

Закусочная «Данкин донатс» на Ньюпорт-авеню была похожа на веселую церквушку из розового сахара в окружении унылых, однообразных домов возле шоссе. Большинство из них были построены в одном и том же году — 1946-м — и теперь разваливались. Это и был Олд-Кейп, где бамперы старых машин с прикрученными проволокой глушителями и треснувшими ветровыми стеклами были утыканы наклейками вроде НЕ ВЗЫЩИТЕ, Я ГОЛОСОВАЛ ЗА ПЕРО и ВСЕГДА ПОДДЕРЖИМ НСА

[112]

, где ни один дом не обходился без по меньшей мере одного мотоцикла, торчащего на унылой лужайке, где девчонки становятся взрывоопаснее динамита в шестнадцать лет и очень часто превращаются в толстозадых, тусклоглазых мамаш с тремя детьми к двадцати трем.

Двое мальчишек на светящихся, как флуоресцентные лампы, велосипедах с экстравагантными, похожими на изогнутые обезьяньи хвосты рулями выписывали круги на автостоянке, пересекая дорожки друг друга с ловкостью, свидетельствующей о солидном опыте в видеоиграх и возможной в будущем хорошо оплачиваемой профессии авиадиспетчеров… Если им, конечно, удастся держаться подальше от кокаина и автомобильных катастроф. Оба носили свои кепки задом наперед. Ральф мельком прикинул, почему они не в школе в пятницу утром или по крайней мере не на пути в школу, и решил, что ему наплевать. Наверное, им тоже.

Вдруг два велосипеда, с такой легкостью до этого момента разъезжавшиеся друг с другом, столкнулись. Оба парня упали на мостовую и почти тут же вскочили на ноги.

Ральф с облегчением увидел, что никто не пострадал; их ауры даже не мигнули.

— Сыкун чертов! — раздраженно крикнул парень в майке «Нирвана» своему дружку. Ему было лет одиннадцать. — Что с тобой стряслось? Ездишь, как старый пердун!

Дверь на крыльце открывалась в центральный коридор, ведущий от фасада дома к его задней части, и весь этот коридор сейчас лизали языки пламени. Ральфу они виделись зелеными, и когда они с Лоис прошли сквозь них, то ощутили прохладу — это было все равно что проходить сквозь толщу ментола. Треск горящего дома стал приглушенным; стрельба стала такой же отдаленной и не важной, как звук грома для плывущего под водой, и… да, вот на что это похоже, решил Ральф, — на подводное плавание. Невидимыми существами они с Лоис плыли в реке огня.

Он указал на дверной проем справа и вопросительно взглянул на Лоис. Она кивнула. Он потянулся к дверной ручке и с отвращением поморщился, когда его пальцы прошли сквозь нее. Конечно, это было к лучшему: если бы он действительно ухватил эту штуку, два верхних сустава его пальцев повисли бы на медной ручке поджаренными колбасками.

[Нам нужно пройти сквозь нее, Ральф!]

Он окинул ее оценивающим взглядом, увидел, что ее глаза полны страха и тревоги, но не паники, и кивнул. Они вместе прошли сквозь дверь, как раз когда люстра в середине коридора рухнула на пол с немузыкальным звоном осколков стекла и железной цепи.

По другую сторону двери была гостиная, и от того, что они увидели там, желудок Ральфа свела судорога ужаса. Две женщины привалились к стене под огромным плакатом Сюзан Дэй, изображенной в джинсах и рубахе в стиле Дикого Запада (НЕ ПОЗВОЛЯЙ ЕМУ НАЗЫВАТЬ ТЕБЯ БЭБИ, ЕСЛИ НЕ ХОЧЕШЬ, ЧТОБЫ ОН ОБРАЩАЛСЯ С ТОБОЙ КАК С ДУРОЧКОЙ — советовала надпись на плакате). Обеим выстрелили в голову в упор; мозги, клочья кожи и волос, осколки костей забрызгали обои в цветочек и высокие ковбойские сапоги Сюзан Дэй на плакате. Незнакомая ему женщина была беременна. Вторая — Гретхен Тиллбери.

Он сказал, что хочет, чтобы я вел машину, — сообщил им Уайзер, осторожно разворачиваясь у въезда на полянку.

— Куда? — спросила Лоис. Она сидела сзади с Доррансом. Ральф сел спереди, рядом с Джо Уайзером, выглядевшим так, словно он точно не знает, где находится и кто он такой. Пожимая руку фармацевту, Ральф скользнул взглядом вверх — только чуть-чуть, — желая увидеть ауру Уайзера. И аура, и «воздушный шарик» были на месте и выглядели вполне здоровыми, только… яркий оранжево-желтый цвет показался ему слегка тускловатым. Ральфу пришло в голову, что это скорее всего влияние старины Дора.

— Хороший вопрос, — сказал Уайзер и издал тихий смущенный смешок. — Если честно, я понятия не имею. Сегодня самый дикий день за всю мою жизнь. Никаких сомнений.

Лесная дорога закончилась Т-образной развилкой — в обе стороны тянулось двухрядное шоссе с черным асфальтовым покрытием. Уайзер остановился, посмотрел, нет ли машин. И свернул налево. Они почти сразу проехали знак с указателем «НА Ф-95», и Ральф догадался, что на первом же перекрестке Уайзер свернет на север. Теперь он знал, где они находились — всего в двух милях южнее шоссе 33. Отсюда они смогут вернуться в Дерри меньше чем за полчаса, и Ральф не сомневался, что именно туда они и направляются.

Он резко рассмеялся.

Они медленно шли через заасфальтированную стоянку, всю расчерченную желтыми полосами. Ральф знал, что сегодня вечером большая часть мест здесь будет занята. Прийти, посмотреть, послушать, себя показать… И самое главное, показать всему городу, а через него всей наблюдающей стране, что все чарли пикеринги на свете не могут тебя запугать. Даже то меньшинство, что не придет от страха, заменится охваченными болезненным любопытством.

Приблизившись к гоночному треку, они одновременно подошли и к краю «мешка смерти». Здесь он был плотнее, и Ральфу стало видно медленное круговое движение, словно «мешок смерти» был сделан из крошечных крапинок обуглившегося материала. Это было немного похоже на воздух над открытым мусоросжигателем, пронизанный жаром и частичками сгоревшей бумаги.

И до него доносились два звука — один, накладывающийся на другой. Верхний напоминал серебристое звяканье и вздохи. Такой звук мог бы издавать ветер, подумал Ральф, если бы он научился рыдать. Звук был не из приятных, но тот, что раздавался из-под него, вызывал активное отвращение — слюнявый, жующий шум, словно где-то рядом гигантский беззубый рот перемалывал большие куски мягкой пищи.

Когда они приблизились к темной, как бы состоящей из мелких частичек шкуре «мешка смерти», Лоис остановилась и испуганными виноватыми глазами уставилась на Ральфа. Голосом маленькой девочки она проговорила:

— Не думаю, что сумею пройти сквозь это. — Потом запнулась, сделала над собой усилие и наконец выпалила: — Знаешь, оно живое. Вся эта штуковина. Оно видит их. — Лоис указала большим пальцем через плечо на людей, толпящихся на стоянке, и сотрудников служб новостей, стоявших ближе к зданию. — И это погано, но оно видит и

нас,

а это еще хуже… потому что оно знает, что и мы видим его. Оно не любит, когда его видят. Когда

чувствуют,

еще ничего, но только не

видят.