Когда это произошло, то произошло быстро.

Было четверть десятого утра 30 июля. Они выехали на дорогу не более часа назад. Двигались медленно, поскольку минувшей ночью прошли проливные дожди и дорога была еще скользкой. Они вчетвером мало разговаривали между собой со вчерашнего утра, когда Стю разбудил сперва Фрэнни, а потом Гарольда и Глена, чтобы рассказать о самоубийстве Перион. Он винил себя, с горечью подумала Фрэн, винил за то, в чем был виноват не больше, чем в разразившейся грозе.

Ей очень хотелось сказать ему об этом — отчасти потому, что его нужно было отругать за самоистязания, а еще потому, что она любила его. Последнее она уже не могла больше скрывать от себя. Она полагала, что сумела бы убедить его в том, что смерть Перион — не его вина, но… Эти увещевания неизбежно покажут ему ее истинные чувства. Это все равно что приколоть свое сердечко булавкой к рукаву, чтобы он увидел его. К сожалению, Гарольд тоже сумеет его увидеть. Значит, это отпадало… но лишь пока. Она думала, рано или поздно ей придется открыться независимо от реакции Гарольда. Она не могла оберегать его вечно от этого удара. Рано или поздно ему придется узнать… и принять это или не принять. Она боялась, что Гарольд скорее всего выберет последнее. А такое решение может привести к чему-нибудь ужасному. В конце концов, они тащат с собой полным-полно стреляющих железок.

Она размышляла над всем этим, когда шоссе сделало поворот, и они увидели посреди дороги огромный перевернутый домашний трейлер, перегораживающий шоссе от одной обочины до другой. Его розовый покореженный бок еще блестел от ночного дождя. Одно это уже вызывало достаточное удивление, но было и еще кое-что: три машины — все фургоны — и большой грузовик техпомощи стояли по краям дороги. Вокруг них столпились люди, по меньшей мере дюжина.

Фрэн так поразилась, что слишком резко нажала на тормоз. Ее «хонду» занесло на мокром асфальте, и ее чуть не выбросило из седла, прежде чем она смогла выровнять мотоцикл. Потом все четверо остановились чуть ли не в одну поперечную линию и замерли, моргая от изумления при виде такого количества живых людей.

Пошатываясь и размахивая руками, он взбирался на пологий подъем; солнце поджаривало его желудок и припекало мозги. Блестящая поверхность шоссе излучала жар. Когда-то он был Дональдом Мервином Элбертом, а теперь — Мусорщиком и только Мусорщиком на веки вечные, и он видел перед собой сказочный город Циболу — одно из Семи чудес света.

Как долго он шел на запад? Как долго со времени встречи с Малышом? Одному Богу известно, но только не Мусорщику. Много дней. И ночей. Ночей — о да, ночи он помнил!

Он стоял, пошатываясь, в своих лохмотьях и смотрел на Город Надежд, Город Снов. Он был калекой. Запястье, которое он сломал, когда спрыгнул с лестницы на цистерне «Чири ойл», срослось неправильно и торчало уродливым сучком, обмотанным грязным обтрепанным бинтом. Все пальцы искалеченной руки скрючило, и кисть превратилась в клешню Квазимодо. Его левая рука представляла собой медленно заживающую массу сожженной ткани от локтя до плеча. Она больше не гноилась и не пахла скверно, но новая плоть была безволосой и розовой, как пластиковое тело дешевой куклы. Его ухмыляющаяся, безумная, заросшая бородой до самой шеи физиономия обгорела на солнце и шелушилась. Она была сплошь покрыта ссадинами от падения с велосипеда, когда его переднее колесо отвалилось от рамы. На нем была голубая рабочая спецовка, вся в темных кругах от пота, и грязные вельветовые штаны. Рюкзак, еще не так давно совсем новенький, стал похож на своего хозяина: одна лямка порвалась, Мусорщик связал оборванные концы как сумел, и теперь рюкзак висел у него за спиной криво, как ставень на разваливающемся домике; он был весь в пыли, а в его складки набился песок. Из старых кед, перевязанных обрывками бечевки, торчали выпачканные в песке, исцарапанные щиколотки без малейшего намека на носки.

Он уставился на раскинувшийся внизу, далеко впереди город, потом задрал лицо к сверкавшему блеском ружейного ствола небу, к раскаленному солнцу, которое окутывало его своим палящим зноем. И закричал. Это был резкий торжествующий вопль, очень похожий на тот, что издала Сюзан Стерн, когда разбила череп Кролика Роджера прикладом его собственного ружья.

Он начал исполнять какой-то дикий победный танец на горячем блестящем асфальте регионального шоссе 15, а ветерок в пустыне посыпал шоссе песком, и голубые пики горной гряды Пахранагат и Споттед своими острыми зубьями равнодушно пронзали прозрачное небо, как делали это уже много тысячелетий. На противоположной стороне шоссе «линкольн-континенталь» и «тандерберд», за небьющимися стеклами которых застыли мумифицировавшиеся обитатели, почти совсем зарылись в песок. Впереди, на той стороне шоссе, где плясал Мусорщик, лежал перевернутый вверх днищем пикап, до предела погрузившийся в песок, так что торчали лишь колеса и бамперы.

Когда Люси Суонн проснулась, на дамских часиках «Пульсар», которые она носила, было без четверти полночь. На востоке сверкала молчаливая зарница, там, где были горы, Скалистые горы, поправила она себя с каким-то благоговением. До нынешнего путешествия она никогда не бывала западнее Филадельфии, где жил ее сводный брат. Раньше жил.

Вторая половина двойного спального мешка была пуста, это ее и разбудило. Она было решила перевернуться на другой бок и снова заснуть — он вернется в постель, когда захочет, — а потом встала и тихонько пошла туда, где, по ее предположению, он должен был находиться, — в западную часть лагеря. Она шла бесшумно и не потревожила ни души. Кроме Судьи, разумеется; без десяти двенадцать приходилось на время его дежурства, а застать Судью Фарриса дремлющим на посту никому никогда не удастся. Судье было семьдесят, он присоединился к ним в Джолиете. Теперь их стало девятнадцать — пятнадцать взрослых, трое детей и Джо.

— Люси? — понизив голос, спросил Судья.

— Да. Вы видели…

Раздался тихий смешок, потом:

Рассвет начал окрашивать восточную часть небосклона в бледно-розовый цвет. Стю Редман и Глен Бейтман были на полдороге к вершине горы Флагстафф в западном Боулдере, где уступы Скалистых гор высились над гладкими равнинами как доисторические видения. На рассвете Стю подумал, что сосны, раскиданные среди голых и почти отвесных скал, похожи на напрягшиеся жилы высунувшейся из земли руки какого-то великана. Где-то к востоку Надин Кросс наконец погрузилась в беспокойный, чуткий сон.

— Боюсь, днем у меня разболится голова, — сказал Глен. — По-моему, я ни разу со студенческих лет не пьянствовал целую ночь напролет.

— Восход того стоит, — сказал Стю.

— Да. Это прекрасно. Вы когда-нибудь раньше были на Скалистых горах?

— Нет, — покачал головой Стю, — но рад, что я здесь. — Он поднял кувшин с вином и сделал глоток. — У меня тоже будет трещать башка. — Он несколько секунд помолчал, глядя на открывшуюся панораму, а потом повернулся к Глену с ехидной улыбкой. — Что же теперь произойдет?

Листовки Ральфа, объявлявшие о собрании 18 августа, разошлись по всему Боулдеру. Начались возбужденные разговоры, большинство которых сводилось к обсуждению достоинств и недостатков семи членов организационного комитета.

Матушка Абагейл так вымоталась, что легла спать даже до наступления темноты. Весь день нескончаемым потоком к ней шли визитеры, желавшие узнать ее мнение. Она говорила, что, на ее взгляд, большинство кандидатур в комитете вполне подходящие. Люди тревожились о том, будет ли она состоять в постоянном комитете, если таковой сформируется на большом собрании. Она отвечала, что это стало бы для нее чересчур утомительным, но она непременно окажет им посильную помощь, если люди захотят, чтобы она помогала им. Ее снова и снова заверяли в том, что, если какой бы то ни было комитет отвергнет ее помощь, его всем скопом распустят, причем сразу же. Матушка Абагейл легла спать усталая, но удовлетворенная.

Как и Ник Андрос. В один день с помощью одной-единственной афишки, размноженной на ручном мимеографе, Свободная Зона превратилась из кучки растерянных беженцев в сообщество потенциальных избирателей. Это понравилось им; это дало им ощущение твердой почвы под ногами после долгого свободного падения.

Днем Ральф отвез его на электростанцию. Ник, Ральф и Стю договорились провести послезавтра предварительное совещание в доме Стю и Фрэнни. Таким образом, у них оставалось еще два дня, чтобы послушать и проанализировать, что говорят люди.

Ник улыбнулся и прижал ладони к своим бесполезным ушам.

Темный человек расставил свои сторожевые посты по всей восточной границе Орегона. Самый большой расположился у Онтарио, где границу пересекало шоссе I–80, идущее из Айдахо; тут было шесть человек, разместившихся в трейлере здоровенного тягача «питербилт». Они торчали здесь уже больше недели, все время играя в покер на десятки и двадцатки, ставшие теперь совершенно бесполезными. Один из них был в плюсе почти на шестьдесят тысяч, а другой, чей заработок в мире дочумного периода не превышал десяти тысяч в год, проигрывал больше сорока косых.

Почти всю неделю шел дождь, и атмосфера в трейлере становилась напряженной. Они приехали сюда из Портленда, им ужасно хотелось вернуться обратно. В Портленде были женщины. На гвозде в трейлере болталась мощная рация, из которой не доносилось ничего, кроме треска статических разрядов. Они ждали, когда из рации раздадутся два простых слова: «Возвращайтесь домой». Это будет означать, что тот человек, которого они поджидают, схвачен кем-то еще.

Человек, которого они ждали, был лет семидесяти, тучного телосложения, почти лысый. Он носил очки и сидел за рулем бело-голубой тачки с приводом на четыре колеса — или джипа, или «интернэшнл-харвестера». В случае обнаружения его нужно было убить.

Они пребывали в дурном настроении и здорово скучали — новизна игры в покер на настоящие крупные бабки окончательно приелась два дня назад даже самым тупым из них, но не настолько, чтобы взять и самовольно слинять в Портленд. Они получили приказ от самого Праздного Гуляки, и даже когда в кабине улеглась лихорадка раздражения от замкнутого пространства, тот ужас, который

он

у них вызывал, остался. Если они обмишурятся с этим заданием и он узнает об этом, то помоги им всем Бог.

Итак, они сидели, коротали время за игрой в карты и следили по очереди за местностью через щель, прорезанную в боку стальной стенки трейлера. Шоссе I–80 было пустынным в унылой завесе дождя. Но если разведчик появится, они его увидят… и остановят.

Дайна Джургенз лежала голая на огромной двуспальной кровати, прислушиваясь к ровному журчанию воды, доносившемуся из душа, и смотрела на свое отражение в большом круглом зеркале на потолке, размером точно совпадающем с величиной кровати, которая в нем отражалась. Она подумала, что женское тело всегда выглядит наилучшим образом, когда оно раскинуто на спине: живот втянут, груди естественным образом торчат вверх, свободные от земного притяжения, вечно влекущего их книзу. Была половина десятого утра 8 сентября. Судья умер около восемнадцати часов назад, Бобби Терри — намного позже… К сожалению для него.

Вода из душа текла и текла.

«У этого мужика жуткая страсть к чистоте,

 — подумала она. —

Интересно, что такое с ним случилось, что заставляет его стоять под душем по полчаса без перерыва».

Ее мысли вновь вернулись к Судье. Кто мог представить себе такое? В своем роде это была великолепная идея. Кому придет в голову подозревать старика? Ну, Флаггу, видно, пришло. Каким-то образом он знал, когда и приблизительно где тот появится, Линия сторожевых постов была выставлена на всем протяжении границы Айдахо — Орегон с приказом убить его.

Но дело почему-то завалили. Со вчерашнего ужина все из верхнего эшелона здесь, в Лас-Вегасе, бродили с мрачными лицами и опущенными глазами. Уитни Хорган, прекрасный повар, приготовил что-то похожее на собачью жратву и подгорелое до безобразия. Судья был мертв, но что-то сорвалось.

Поздно днем 10 сентября Динни играл в маленьком городском парке, лежащем северней района отелей и казино. Его мама на этой неделе, Анджелина Хершфилд, сидела на скамейке в парке и болтала с молоденькой девчонкой, приехавшей в Лас-Вегас недель пять назад, то есть дней через десять после того, как прибыла сама Анджи.

Анджи Хершфилд исполнилось двадцать семь. Девчонка была на десять лет моложе. Она сидела в обтягивающих джинсовых шортах и крошечной майке, не оставляющей абсолютно ничего для воображения. Было что-то непристойное в контрасте между упругой пленительностью ее молодого тела и по-детски надутым личиком, лишенным практически всякого выражения. Ее монолог был монотонным и, казалось, бесконечным: рок-звезды, секс, ее нудная работа по очистке оружия от смазки «Козмолайн» в Индиан-Спрингс, секс, ее бриллиантовое кольцо, секс, телепрограммы, по которым она так скучает, и снова секс.

Анджи хотелось, чтобы та сходила и позанималась с кем-нибудь сексом, оставив ее одну. И она надеялась, что Динни будет по меньшей мере лет тридцать, прежде чем ему доведется заполучить эту девку в мамочки.

В это мгновение Динни поднял головку, улыбнулся и завопил:

— Том! Эй, Том!

Умирающий раскрыл блокнот в твердой обложке, снял колпачок с ручки, выждал секунду, а потом начал писать.

Странное дело: там, где когда-то ручка летала по бумаге, исписывая страницы сверху донизу, влекомая какой-то чудодейственной силой, слова теперь выписывались с трудом, буквы были большими и корявыми, словно он на своей собственной машине времени вернулся обратно в дни учебы в средней школе.

В те дни у его отца и матери еще оставалось немножко любви для него. Эми еще не расцвела, а его собственное будущее Поразительно Толстого Мальчишки и Предполагаемого Педика еще не определилось. Он помнил, как сидел со стаканом кока-колы за залитым солнцем кухонным столом, медленно переписывая одну из книжек Тома Свифта слово за словом в тетрадку с дешевой бумагой в голубую линейку. Он слышал голос матери, доносящийся из гостиной. Иногда она говорила по телефону, а иногда — с соседкой.

«Это просто детская полнота, так говорит врач. Слава Богу, с железками все в порядке. И он такой смышленый!»

Он следил за тем, как вырастают слова, буква за буквой. Следил за тем, как растут предложения, слово за словом. Следил за появлением абзацев: каждый — кирпичик в огромном бастионе, который был языком.

К северу от Лас-Вегаса лежит Эмигрантская долина, и той ночью слабый отблеск костра мерцал в ее пустынной глуши. Возле него сидел Рэндалл Флагг, угрюмо жаривший тушку маленького зайца. Он медленно поворачивал ее на сделанном им грубом вертеле, наблюдая, как жир, шипя, капает в огонь. Дул легкий ветерок, разнося аппетитный запах по пустыне, и сюда пришли волки. Они уселись поодаль от костра, воя на почти полную луну и на запах жарившегося мяса. То и дело он кидал на них взгляд, и тогда двое или трое из них начинали драться, рыча, кусаясь и отбиваясь своими мощными задними лапами, пока не отгоняли слабейшего прочь. Потом остальные вновь принимались выть, задрав морды к раздутой красноватой луне.

Но сейчас волки надоели ему.

На нем были джинсы, истрепавшиеся походные сапоги и грубая куртка с двумя кнопками на нагрудных карманах: на одной — улыбающаяся рожица, а на другой — надпись КАК ПОЖИВАЕТ ТВОЯ ОТБИВНАЯ? Ночной ветерок судорожно трепал его воротник.

Ему не нравилось то, как шли дела.

Плохие знамения, дурные приметы носились в ветре, как летучие мыши в темном пространстве пустынного сарая. Старуха умерла, и поначалу он думал, что это хорошо. Несмотря на все, он боялся старухи. Она умерла, и он говорил Дайне Джургенз, что она умерла в коме… Но правда ли это? Он уже не был точно уверен.