Николас Тарвин сидел, свесив ноги, на освещённом лунным светом мостике, переброшенном через ирригационный канал неподалёку от Топаза. Маленькая женщина с грустными глазами, устремлёнными на луну, примостилась рядом с ним. Её лицо и руки были смуглы от загара, как у человека, который не боится солнца, ветра и дождя, а в глазах её поселилась печаль, свойственная людям, живущим среди высоких гор и безбрежных равнин, тем, чья жизнь нелегка и кто знает ей цену. Такие глаза бывают у женщин американского Запада; они заслоняют их рукой от заходящего солнца, когда, стоя у дверей своих хижин, пристально вглядываются вдаль, ожидая возвращения мужей. Тяжёлая ноша судьбы больнее всего давит на женские плечи.

С тех самых пор, как Кейт Шерифф научилась ходить, её лицо было обращено на Запад, а глаза прикованы к пустыне. Железная дорога строилась и уходила все дальше, а вместе с ней передвигалась на Запад и семья Кейт. Ни разу до поступления в школу она не жила в гаком месте, откуда бы рельсы разбегались в разные стороны. Нередко семье приходилось пускать корни в какой-нибудь местности и жить там до тех пор, пока строительство очередного участка железнодорожного пути не было закончено, и тогда они видели, как первые лучи цивилизации потоками света новых электрических фонарей освещали глушь Дикого Запада; но в тех новых местах, куда спустя некоторое время переводили её отца, инженера-строителя, не было и обыкновенных дуговых ламп, но зато был салун в простои палатке да единственный придорожный дом, в котором и жила семья инженера, так что матери Кейт приходилось брать на постой людей, работавших под началом её мужа.

Но не стоит думать, что лишь суровые условия походной жизни сформировали характер молодой двадцатитрехлетней девушки, сидевшей сейчас рядом с Тарвином и только что мягко, но твёрдо заявившей ему, что он ей нравится, но свой долг она видит в другом. Её призвание — жить на Востоке и служить тому, чтобы тяжёлая доля индийских женщин стала чуть полегче. Эта мысль осенила её два года назад, когда подходил к концу второй год учёбы в школе города Сент-Луиса, куда она поступила, чтобы соединить в одно целое лоскутки знаний, приобретённых самостоятельно, у себя в глуши.

Апрельским вечером, напоённым солнцем и пронизанным первым дыханием весны, Кейт поняла, для чего появилась на свет. Зеленые деревья, вот-вот готовые лопнуть почки на ветвях, тёплый солнечный свет — все это манило её, ей хотелось убежать с лекции об Индии, которую должна была читать им какая-то индианка. И если она все-таки и выслушала до конца грустный рассказ Пундиты Рамбаи о жизни её сестёр на родине, то лишь потому, что так понимала свои ученические обязанности. Но история разбередила всем душу, и девушки, собирая пожертвования для несчастных, умоляли о милосердии к ним и произносили чудные, трогательные речи; после лекции все благоговейно притихли и всё ходили по коридорам школы, сочувственно причитая и перешёптываясь, пока чьё-то нервное хихиканье не разрядило, наконец, напряжение и девушки не вернулись к привычной легкомысленной болтовне.

Когда Кейт выходила из зала, её неподвижный взор, казалось, был обращён внутрь себя, щеки пламенели, она не чувствовала под собой ног, как человек, на которого снизошёл дух святой. Она быстро прошла в школьный сад, чтобы остаться в одиночестве, и мерила шагами дорожки между клумбами, воодушевлённая, уверенная в себе, переполненная счастьем. Она нашла себя. Голова её была высоко поднята. Ей хотелось танцевать, но, пожалуй, ещё больше хотелось плакать. Кровь стучала в висках, горячо разливалась по жилам. У неё все пело внутри, она то и дело останавливалась, чтобы перевести дух. В эти минуты она поняла, что посвятит себя служению высокой цели. Она поклялась, что отдаст все свои силы, ум и сердце тому делу, о котором только что узнала. Ангел Господен повелел ей повиноваться ему, и она радостно подчинилась приказу.

Чтобы тридцать первого числа отплыть из Нью-Йорка, ей надо будет выехать из Топаза самое позднее двадцать седьмого. Сегодня было пятнадцатое. Тарвин не терял времени даром. Каждый вечер он приходил к ней домой и продолжал свой бесконечный спор.

Казалось, Кейт слушает его охотно, словно желая, чтобы он убедил её в своей правоте, но при этом в уголках её рта застыли жёсткие складки, а на лице можно было прочесть грустную готовность сделать все возможное, чтобы не огорчить его, готовность, смешанную с ещё более грустной беспомощностью.

— Это моё призвание! — восклицала она. — Это зов! И уклониться от него я не могу. Я не могу не слушать его, не могу не ехать.

И когда она с глубокой тоской рассказывала ему, как терзают ей сердце стоны её индийских сестёр, долетающие из мрака нищеты и убожества, не выдуманного, реального и потому тем более страшного; когда она говорила ему о том, что бессмысленные мучения и ужасы их жизни не дают ей покоя ни днём, ни ночью, то Тарвин не мог не чувствовать уважения к человеку, так остро ощущавшему чужие беды, которые и стали причиной их расставания. Он не мог не умолять её, используя все доступные ему средства убеждения, не внимать этим мольбам, и все же его собственное доброе и щедрое сердце не осталось глухо к тем стонам несчастных, что терзали ей душу. Он мог только горячо убеждать её в том, что на свете существуют и другие несчастные, вопиющие о сочувствии, а индийским женщинам может помочь и кто-нибудь другой. Он тоже был несчастен, потому что нуждался в ней, и если бы она только захотела выслушать его, то поняла бы, что и она нуждается в нем. Они были нужны друг другу, и потребность эта была превыше всего на свете. Индийские женщины могут подождать; они вместе поедут к ним, но потом, позднее, когда в Топазе водворится компания «Три К»

[1]

, а сам он разбогатеет. А прежде их ожидает счастье, их ждёт любовь! Он был изобретателен и остроумен, по-настоящему влюблён, и, кроме того, он знал, чего хочет. И потому он сумел найти самые точные, самые убедительные слова, чтобы заставить её поверить, что она и сама в глубине души так думает, но просто скрывает это от себя. Между их свиданиями ей приходилось укреплять свою решимость. Ведь она ничего не могла противопоставить доводам Тарвина. Она не умела излагать свои мысли, как Тарвин. По натуре она была существом спокойным, глубоким и молчаливым, способным чувствовать и действовать.

Кейт многое нравилось в Тарвине, и часто, когда по вечерам они сидели друг против друга, она начинала мечтать, как мечтала в школьные годы, во время каникул — о том, как хорошо было бы прожить всю жизнь бок о бок с ним. Но она усилием воли заставляла себя спуститься с небес на землю. Теперь ей надо думать о другом. И все-таки в её отношениях с Тарвином, должно быть, присутствовало нечто, что делало их непохожими на отношения с другими мужчинами.