Целыми днями четыре сына-идиота супружеской четы Маццини-Феррас сидели в патио на скамейке. Языки у них вываливались изо рта; глаза ничего не выражали; они вяло отвешивали челюсти и вертели головами из стороны в сторону.

Патио было земляное. С западной стороны его ограничивал кирпичный забор. Параллельно ему, метрах в пяти, стояла скамейка, на которой они неподвижно сидели, уставившись в кирпичи. Когда солнце садилось, скрываясь за забором, идиоты радовались. Их внимание сначала привлекал ослепительный свет; постепенно они оживлялись и начинали громко смеяться, заражая друг друга тревожным весельем, и с животной радостью глазели на солнце, словно это была еда.

Иногда они сидели рядком и гудели часами напролет, изображая звук электрического трамвая. Громкий шум также пробуждал их от оцепенения, и тогда они бегали по патио, прикусывая языки и мыча. Но почти все время они пребывали в идиотической летаргии и целыми днями сидели без движения на скамейке, свесив вниз ноги и пуская липкие слюни на штаны. Самому старшему было двенадцать лет, а самому младшему — восемь. Их грязный и неухоженный вид свидетельствовал о полном отсутствии материнской заботы.

А когда-то эти четыре мальчика были радостью жизни для своих родителей. После трех месяцев брака Маццини и Берта направили свою любовь, любовь мужчины и женщины, жены и мужа, на более важную цель для будущего — сына. Что может быть радостнее для двух любящих сердец, чем делиться нежностью, свободной от мерзкого эгоизма бесцельной, хоть и взаимной любви? И что может быть хуже, чем любовь без надежды на возобновление чувств?