Хмурое утро 14 марта (все даты в книге приводятся по принятому в Белой России юлианскому календарю. —

прим. автора)

1920 года стегануло Новороссийск резким порывистым ветром с моря. Промозглым, с мокрецой. Боялись, что затянет сокрушительная бора, которая дует здесь с ноября до конца марта, и парализует работу всех 40 причалов порта. Но засвистел не коварный норд-ост из-за Маркотхского горного кряжа, а устойчивый зюйд-вест из Анатолии, где уже вовсю бушевала весна. Из-за густо присыпанного цементным мергелем перевала же ожидали не ветра — настоящего урагана, смахнувшего в море гордость Белой России Добровольческую армию. Из-за хребта в город неуверенно и робко втягивались части красной 16-й Симбирской имени Василия Киквидзе стрелковой дивизии полтавского сельского учителя Самуила Медведовского. Красные боялись засады и отчаянного противоборства белых напоследок. Палили из винтарей просто по пустым окнам домов и по бродячим кобелям на вымерших улицах. Разгоняли собственный страх. «Зеленые» даже не решались перемахнуть кряж — разоружали и добивали разрозненные остатки уже не сопротивлявшихся белогвардейцев на горных тропах.

Но еще накануне кое-как державшие фронт 1-я, 6-я и 8-я дивизии Добрармии уже думали не о сопротивлении, а только о том, как бы унести ноги. Арьергард почти не надеялся успеть на пароходы для эвакуации — хотя бы просто оторваться от наседавших красных и «зеленых» и уйти на Геленджик и Туапсе, а там в Грузию. Последний бронепоезд «Атаман Самсонов» был загнан в тупик, его экипаж, всхлипывая, старательно выводил из строя орудия и пулеметы. Три огромных английских танка, сердито урча, сползли по наклонной отмели в море. Танкисты загоняли их на максимальную глубину, пока зеленая волна не загасила свечи в двигателях.

Бесновались сбившиеся в табуны брошенные донцами и кубанцами тысячи лошадей. Разрешалось брать с собой на суда только седла, мест не хватало даже для двуногих овшивевших тифозных животных. Сердобольные казаки, рыдая, здесь же пристреливали лошадей и спешили на пароходы, не в силах смотреть на агонию своих верных четвероногих однополчан. Кто-то, жалея коней, стрелялся сам, корчась в предсмертных судорогах в цементной пыли. Казаков сажали на суда по остаточному принципу — в первую очередь грузили «цветные» офицерские полки, которые не собирались складывать оружие и в Крыму. Кубанцев, фактически бросивших фронт, всех без исключения зачислили в «самостийники» и попросту безжалостно сбрасывали с борта в море. Генерал-лейтенант Сергей Улагай едва добился выделения для них парохода «Россия».

Донцов, не разбираясь, тоже посчитали «предателями» и отгоняли прикладами от судов. «Самостийник, мать твою, воевать не хотел, пшел вон! Щас красные одарят тебя свободной Кубанью».

Командующий Донской армией генерал-лейтенант Владимир Сидорин еле выбил несколько пароходов для казаков, на которые сумели втиснуть лишь крохотную часть от почти стотысячного потока станичников, их жен и детей, уже познавших счастье большевистского «расказачивания». Английские миноносцы смогли взять на борт еще немного с условием — никакого оружия (суда ведь королевского флота) и минимум личных вещей, никаких гражданских лиц, только военных. Англичане придирчиво вглядывались в лица, выискивая тифозных и безжалостно отсекая откровенно больных и просто подозрительных.

О родословной Деникиных как-то говорить не приходится. В Бархатной книге и Готском альманахе они не отмечены. Скорее, отметились упорным трудом на пашне земной да на ниве солдатской. О предках своих будущий глава Белого движения слыхом не слыхивал. Деда вовсе не знал, отца помнил с трудом. Знал, что его отец, Иван Ефимович Деникин, родом из крепостных, родился 26 сентября 1807 года в деревне Ореховка Саратовской губернии.

Иван Деникин был третьим ребенком в семье (старшие — брат и сестра). Вряд ли семья была столь уж образцовой, никаких теплых слов о родных от отца будущий генерал не слыхал. В 20 лет Иван женился на своей соседке Марии Осиповне, которую не любил, да и она платила парню той же монетой. Его отец и мать умерли, не дождавшись внуков, старшие брат и сестра быстро покинули отчий дом. Неудивительно, что помещик посчитал, что 27-летний бездетный Иван — куда лучший кандидат в рекруты, чем многосемейные крестьяне. Двадцать пять лет в этом возрасте ломать солдатский хлеб — это фактически пожизненная каторга. Если, конечно, многочисленные войны середины XIX века не пресекут жизнь бобыля в погонах.

Не пресекли, хотя Иван и участвовал в многочисленных кампаниях по подавлению Венгерского восстания в 1848-49 годах, в Крымской войне 1853-56 годов и пр.

Во время передислокаций полка судьба свела саратовского солдата первый и уж точно последний раз с братом, сумевшим получить вольную и выслужиться в важного чиновника в одном из городков на бескрайних просторах империи. Как рассказывал Иван сыну, обрадованный известием о том, что отыскал родного брата, по возвращении из Венгерского похода Иван прибежал на квартиру, где тот жил, в надежде обнять родную кровь. У того был званый обед. Однако брат побрезговал выйти поручкаться с «серой скотинкой», пусть даже родной, а его супруга в покои не пустила, вынесла тарелку харчей на кухню — негоже с суконным рылом в калашный ряд, веселись, мужичина, в людской.

Иван плюнул на барский пол, хлопнул дверью и забыл, что у него когда-то был брат.

К тому времени Антон через пень колоду учился в реальном училище. Нужда заставляла экономить и на учебе. Но, несмотря на то, что в детстве опасно болел скарлатиной и оспой, отстав об обучения и оставшись даже на второй год в 5-м классе, продемонстрировал большие успехи в математике. Учитель Александр Епифанов резонно считал, что тот, кто не знает «царицу наук», — тот самый настоящий дурак. Однако тот, кто ее знает, в учительских устах получал завидное прозвище «Пифагор». Таковых Епифанов всячески отличал, автоматически ставил положительные отметки и приводил всем в пример, отчего «Пифагорам» все завидовали и старались заручиться их дружбой (чтоб сподручнее было списывать). К тому же «Пифагорам» предоставлялись различные поблажки от руководства училища вплоть до дозволения самим давать уроки.

Антон все лето упорно занимался математикой, чтобы к началу учебного года удовлетворенно бахнуть по крышке парты: «Ну, Епифаша, теперь, поборемся!»

Грозный учитель орлом впорхнул в класс и, поблескивая пенсне, вкрадчиво начал: «В прошлом номере «Математического журнала» предложена была задача: «определить среднее арифметическое всех хорд круга». А в последнем номере значится, что решения не прислано. Не хотите ли попробовать?».

Класс не хотел, «пифагоры» тоже. Взялся один Деникин. Через 15 минут класс криками одобрения встретил рождение нового «пифагора». С тех пор майорский сын стал первым учеником.

Нравы Влоцлавского училища мало отличаются от нынешних учебных заведений. К примеру, Деникин как-то вспоминал, как один из его преподавателей немецкого языка поставил на поток коммерческую сторону обучения. Он объявил, что в классе «полно неуспевающих». А для того, чтобы они успевали, следует брать именно у него 2–3 урока в неделю. Двадцать пять рубликов в месяц услуги доброго учителя, который гарантирует приличный балл на экзамене. А куда деваться?

Реалии службы оказались далеки от романтики юных мечтателей. Гарнизонная жизнь в еврейском местечке с озлобленным населением в 8 тысячи душ, косыми взглядами прохожих на русские мундиры, вечными склоками на службе, непредсказуемым начальством, косностью и глупостью отсталых уставов и боевых распоряжений изводили похлеще вражеских происков. Будни гарнизонного офицерства неоднократно описывались у Куприна, Чехова, Горького, Булгакова, Андреева, разнообразием они не поражали, скорее засасывали в некую трясину обыденщины и беспросветной тоски. Отсюда карты, пьянство и дуэли. Военные ждали войны как избавления от унылого времяпрепровождения. Само собой много спорили «о текущем моменте», повседневная жизнь пусть захолустного, но все же общества была перед глазами.

«Мы собирались поочередно другу друга, по вечерам играли в винт, умеренно пили и много пели, — писал Деникин. — Во время своих собраний молодежь разрешала попутно и все «мировые вопросы», весьма, впрочем, элементарно. Государственный строй был для офицерства фактом предопределенным, не вызывающим ни сомнений, ни разнотолков. «За веру, царя и Отечество». Отечество воспринималось горячо, как весь сложившийся комплекс бытия страны и народа — без анализа, без достаточного знания его жизни. Офицерство не проявляло особенного любопытства к общественным и народным движениям и относилось с предубеждением не только к левой, но и к либеральной общественности. Левая отвечала враждебностью, либеральная — большим или меньшим отчуждением».

Армия на рубеже веков была почти сплошь крестьянской (80 % крестьян, 10 

%

рабочих и 10 

%

прочих классов) и почти сплошь русской, со всеми присущими ей недостатками. Благодаря освобождению от воинской повинности многих инородческих племен, неравномерному уклонению от призыва и другим причинам главная тяжесть набора ложилась на чисто русское население.

Допризывной подготовки, физкультуры и спорта, нормальной грамотности (до 40 % неграмотных было среди призывников до Первой мировой войны) не было и в помине. А забитость сельского населения и сложность крестьянских будней давали армии просто деревенскую орясину, которую надо было обучать всему с самых элементарных азбучных истин. В прямом смысле. Лишь в 1902 году в армии было введено всеобщее обучение грамоте, что позволило ежегодно выпускать до 200 тысяч запасных, научившихся грамоте на службе. Зато природная смекалка, физическая сила, ловкость, долготерпение и способность легко переносить тяготы и лишения были в крови у крестьянских парней.

Тяготы тоже были традиционными — в первую очередь побои. Официально в русской армии телесные наказания были отменены военными реформами 60-х годов XIX века (в демократической английской армии телесные наказания были отменены только в 1880 году, во флоте — в 1906-м), но зуботычины и «поучения» как унтеров, так и офицеров негласно оставались.

Аукнулась же в начале века России бездарная подготовка Генштаба и его кузницы кадров Николаевской академии. Структура, которая должна была заниматься анализом военного и экономического потенциала всех вероятных (и невероятных) противников, до начала века вообще понятия не имела о возможностях страны Ямато. Достаточного количества шпионов или, если угодно, разведчиков мы не удосужились туда отправить. А те, кто был, за сложностью языка не удосужились его изучить. Сведения черпали лишь из открытых источников, а учитывая природную недоверчивость японцев к иностранцам вообще, получить объективные данные о стране было делом безнадежным. Точно таким же, как создать сеть агентуры из самих японцев, не понимавших, как можно за деньги продавать свою страну.

Как писал Витте, «в отношении Китая, Кореи, Японии наше общество и даже высшие государственные деятели были полные невежды».

Поэтому следует предположить, что российский Генштаб элементарно взял цифры «с потолка», когда посчитал, что при максимальном напряжении сил Япония способна поставить под ружье 348 тысяч человек, а собственно на поля сражений — 253 тысячи. В итоге же японцы выставили в 10 раз больше — 2 727 000, из которых использовано было для войны 1185 000. Не принято было во внимание, что 13 японских резервных бригад получили такую организацию и вооружение, что могли выйти в бой наряду с полевыми дивизиями.

Исходя из этого пагубного заблуждения, Россия держала на Дальнем Востоке всего 108 батальонов, 66 конных сотен и 208 орудий (порядка 100 тысяч штыков и сабель), то есть в те же 10 раз меньше, чем выставили японцы. Заметим, главные силы были на Западе, на Востоке — лишь малобоеспособные и плохо обученные бойцы. Соответственно, время развертывания японцев и русских до штатов военного времени было просто несоразмерно. Войну начинали фактически простые сибирские мужики.

Во флоте ситуация была не столь очевидной, но подготовка комендоров (удовлетворительным результатом считалось, когда из 100 снарядов хотя бы один произведет накрытие цели), устаревшие броненосцы и слабые эсминцы, худшая оптика для прицелов, отсутствие боевого опыта (японцы же неоднократно били китайский флот в недавней войне) делали русский флот заведомо слабее.