На землю я появился в 1875 году. Родители у меня бедные крестьяне. Первых три года я не помню. С четвертого же года своей жизни до сего дня я помню все. Я очень рано почувствовал в себе влечение к одиночному созерцанию Бога и природы. Насколько припоминаю, меня уже с самого раннего возраста соседи считали каким-то странным мальчиком. Я чуть ли не с пяти лет начал сторониться своих товарищей по своему детскому возрасту и уходить в лес, бродить по полям, просиживать на полевых курганах, где отдавался размышлению о том: есть ли Бог, есть ли у Него жена, дети, что Он ест, пьет, откуда Он явился, кто Его родители, почему Он Бог, а не другой кто-либо, почему я не Бог, что такое я, почему я хожу, киваю головой, говорю, ем, пью, сижу, лежу и т. д., а деревья, травы, цветы этого не могут делать? Дольше всего на меня производили сильное, неотразимое впечатление солнце и в ночные часы звезды! Я никак не мог понять, каким образом солнце движется.

Были дни, когда я так увлекался солнцем, что вечером, ложась спать, я думал: вот завтра, как встану, то обязательно пойду туда, откуда оно появляется, только нужно ломоть взять хлеба и чтобы меня не видела мама. Не менее солнца меня сильно занимали и звезды; Я никак не мог понять, почему они только показывались ночью? Что они такое? Живут ли как люди, или они зажженные лампы? Особенно меня приковывал к себе Млечный путь. Однажды я от своего товарища-мальчика услышал, что учитель, который жил у них на квартире, как-то рассказывал его родителям, что солнце очень во много раз больше всей земли, а звезды тоже такие же большие, как наша земля, и есть даже больше солнца, но они нам кажутся потому лишь такими маленькими, что они очень и очень высоко от нас находятся. Этот мальчик своим рассказом до того меня заинтересовал, что я от сильного впечатления эту ночь всю напролет не спал; и рано утром, только что появилось солнце, я отправился к этому учителю. Учитель принял меня и, когда узнал цель моего к нему прихода, то сейчас же начал мне рассказывать о земле, о солнце, о звездах и т. д.

Я как сейчас помню, с каким затаенным дыханием я слушал его, а минутами я даже всхлипывал от каких-то торжественно-радостных слез. Мне казалось, что передо мною развернулась какая-то страшная, никогда не виданная мною картина!

Я долго его слушал. Когда же учитель закончил со мною беседу о природе и затем расспросил, чей я мальчик и сколько мне лет, я, под впечатлением его рассказов, отправился на свой огород, где росла конопля, зашел в самую глубь этой конопли и, пав на колени, начал молиться Богу. Не могу сейчас припомнить, чего я в это время просил у Бога. Молился так усердно и с такими слезами, что у меня лицо распухло, и глаза были налиты кровью. Через несколько дней после рассказа учителя я заболел и лежал несколько дней в постели. Мама моя после этой моей болезни стала на меня смотреть с каким-то беспокойством.

Не знаю, после этого сколько прошло времени, я уже стал учиться читать молитвы. Первая молитва была «Отче наш», затем «Богородице Дево», «Достойно есть» и т. д.

В Лавре я пробыл только несколько дней. Семен мой, посетив все святыни города Киева и распростившись со мною, отправился обратно домой. Я остался в Киеве. Пробыв еще несколько дней в Лавре, я горячо помолился Господу Богу и решился пешим отправиться в Одессу, а оттуда и на святой Афон. Это было в начале так июня. Шел я больше по железной дороге, так как я боялся заблудиться. Шел я один. Нужно сказать, что от самого Киева и до самой Одессы я чувствовал себя еще глубже утопающим в безбрежном океане любви Бога ко мне. Нужно сказать еще и то, что любовь Божия ощущается только любовью сердца к Богу. О, как хорошо любить Бога! Я никогда не забуду этих златых дней моей жизни! С самого раннего утра, еще до восхода солнца, отправляешься в путь. Сладко становится на душе! Пшеница, овес, рожь, как море, колышутся то в одну, то в другую сторону, жаворонки поют, ласточки, как фейерверк, — возле и около тебя летают, и ты идешь, как властелин, переступая с ноги на ногу по дивному развернутому перед тобою разноцветному ковру чудной, пахучей, мягкой зелени. Ах, дивны дела Божии! Были дни и ночи, когда я окончательно умирал от любви к Богу. Все частички души и тела моего были охвачены пламенем любви ко Христу моему. Одно слово «Христос», «Бог» моментально делало меня новым существом. В это время у меня было русское Евангелие. Я ежедневно среди полевых хлебов садился где-нибудь на песок или какой-нибудь холмик, покрытый зеленью, и принимался горячо читать эту Божественную Книгу.

Читая эту книгу, я приходил в такое торжественное настроение души, что откладывал Евангелие и предавался молитве. О, как тогда близок был ко мне Христос! Я Его ощущал в себе, ощущал во всех формах природы. Все как будто бы мне говорило: Христос во мне. Так говорили поля, леса, травы, цветы, камни, реки, горы, долы и вообще вся тварь! Все становилось Его храмом, Его обителью. Не было такого предмета малого и великого, чистого и нечистого, где я не ощущал бы своего Господа. Мне тогда казалось, что в одном грехе нет Христа, а все творение и весь мир был храмом, носителем Христа. Были дни, когда у меня от сильной любви к Богу прекращался аппетит, и я ничего не хотел ни пить, ни есть. Однажды как-то я шел лесом, и вот я увидел дикую козу с маленьким козленком, я уже дальше идти не мог, у меня подкосились ноги, и я еле свернул с дороги, пал на колени и опять полилась моя молитва к Богу, и я тут несколько часов простоял на одном месте.

Эти дни моего путешествия в Одессу были самыми торжественными днями в моей жизни. Были в это время и светлые ночи. Я неоднократно целые ночи проводил в торжестве духа. Ночевал я больше в поле. Но вот я встречаюсь с полицией, пристав спросил, кто я и откуда, потребовал от меня вид. Когда он узнал, что я иду пешим на Афон, он так и покатился со смеху. Затем, повел меня к себе на квартиру. Здесь вторично опросил меня, я то же самое ему сказал. Здесь он уже не смеялся. Напоил меня чаем, дал двадцать копеек; и я отправился опять дальше. Помню, что с этого дня я до самой Одессы не ночевал в домах, а все в поле. Нужно сказать, что я почему-то за эти дни стал избегать людей. По два, по три дня я ничего во рту не имел, но я чувствовал себя совершенно здоровым и сильным. Через пятнадцать дней я, наконец, добрался и до Одессы. Как только я стал подходить к Одессе и увидел море (я его никогда не видел), то душа моя опять забилась ключом радости. Я весь в слезах смотрел на это море. И все время шептал: «Господи, Ты все можешь, проведи меня на Афон». Когда я вступил в самый город, то прежде всего я стал расспрашивать: где Пантелеймоновское подворье; мне указали, где оно находится.

Когда я пошел на ту улицу, где находится подворье, то один бедняга увидел, что я деревенский мальчишка, схватил у меня мою последнюю шубенку и побежал от меня. Я ничего ему не сказал, хотя было и жаль шубенку. Прихожу я на подворье. Монахи, видя меня таким замухрышкой, стали мною интересоваться, расспрашивать. Когда они узнали, что я хочу быть на Афоне, то одни смеялись надо мной, другие же смотрели на меня как на ненормального мальчугана. Только один из них приласкал меня и сказал мне серьезно, что я как по своей крайней молодости, а затем, как беглец от родителей, хотя бы имел и деньги и документы, все равно, я на Афоне быть не могу. Эти слова монаха как громом срезали меня. Я заплакал. Настала ночь. Я от тоски ни пить, ни есть не мог. Когда все паломники улеглись спать, я из этой комнаты вышел и начал в молитве изливать всю свою тоску. На заре я пришел в ту комнату, где мне было отведено место среди других паломников. Я лег спать. Во сне вижу икону святого мученика Пантелеймона. Утром встал и отправился по городу искать какую-нибудь себе работу. Все, к кому бы я ни обращался, смеялись надо мною, а слезы так и катились по моим щекам. Не помню на какой улице, подошел ко мне один господин, довольно прилично одетый, и, видя, что я так сильно плачу, спросил меня: «Мальчик, о чем ты так сильно плачешь?» Я рассказал все подробно, как я ушел от родителей, как я дошел до сего места и как я хочу быть на Афоне. Выслушав меня, господин ввел меня в свой дом, сел за письменный стол, написал мне прошение на имя градоначальника Зеленого и велел мне взять свои документы и положить в это прошение и отправиться сейчас же к градоначальнику. Я так и сделал. Прихожу к градоначальнику. Когда градоначальник Зеленый увидел меня, то засмеялся и тут же взял от меня мое прошение и начал его читать. После этого он попросил по телефону Пантелеймоновского подворья настоятеля. Когда настоятель этого подворья явился к градоначальнику, то градоначальник указал ему на меня, велел ему отправить меня на счет монастыря на святой Афон. Боже мой, какою радостью тогда наполнилось сердце мое, и я не знал, как и благодарить Господа Бога за Его ко мне великую милость! А паломники один перед другими спешили спрашивать меня и почти все удивлялись провидению Божию, свершившемуся надо мной. На следующий день я вместе с паломниками оправился на пароходе в Константинополь. Море на меня мало произвело впечатления. Но вот на третий день рано утром я увидел город необыкновенной красоты — Константинополь. Меня особенно поразило его местоположение и бесчисленное множество минаретов. В Константинополе мы пробыли дней пять и за это время обошли почти все святые места. Сильное, неотразимое впечатление на меня произвел храм св. Софии. Здесь я плакал, но слезы мои были не чувство всеподавляющего страха, а величия сего святилища Господня. Я не скорбел, как другие, что этот храм стал мечетью, я с этим в душе своей мирился, зная то, что и мечеть есть храм Божий. Был я в турецких монастырях, где иногда как-то странно вертятся дервиши.

Наконец, наступил день нашего выезда из Константинополя прямо на святой Афон. Ехали мы приблизительно несколько дней. Когда же стали подъезжать к Афону, то я не мог равнодушно смотреть на это святое место: ноги мои дрожали, сердце билось.