Первого октября 1939 года мать проснулась еще задолго до света. Она посмотрела в сторону окна, но щели ставень чуть виднелись. Она не шевелилась, чтобы не разбудить отца, который спал рядом, вытянувшись на спине и присвистывая при каждом вздохе.

Она медленно выпростала правую руку из-под одеяла и положила ее поверх него. И сейчас же почувствовала боль в кончиках пальцев, боль отдалась в кисти, дошла до локтя, усилилась и, как вода, прорвавшая плотину, докатилась до плеча. Мать повздыхала, выпростала левую руку, нывшую не так сильно. И принялась медленно растирать кисть и всю руку до локтя. Казалось, боль убегает под ее ладонью. Из мускулов и жил она перекинулась в кости, а оттуда пошла бродить по суставам. Время от времени мать переставала растирать руку, сдерживая стон. Она долго лежала молча, потом чуть приоткрыла губы и прошептала:

— Только бы дождь не застал его по дороге.

Она полежала еще, вытянув руки на стеганом одеяле, прохлада которого приносила ей облегчение. В тишине дома жили едва уловимые звуки, и разобраться в них можно было, только привыкнув к ним издавна. Где-то поскрипывало дерево, но, скажем, балки скрипели не так, как лестница. Где-то что-то шуршало, но это не крыса скреблась на чердаке, это проснулся голубь, поселившийся под крышей. Кролик стучал лапками или бегал по своей дощатой с железной решеткой клетке, стенки ее дрожали, и тогда казалось, что слышишь приглушенную барабанную дробь.

Мать приподнялась на локте, чтобы поправить подушку. Отец пошевелился.

В кухне отец, вооружившись кочергой, стоял у плиты. Он обернулся и крикнул:

— О чем ты только думаешь! Поставила воду на огонь, а сама ушла.

— Я относила бидон.

— И пропала на два часа.

— Мне надо было повидать молочницу…

Позавтракав, отец отправился в сад. Мать вымыла чашки; подложила полено в плиту и тоже вышла. Она достала в чулане садовые ножницы и моток мочалы, заткнула его за пояс передника, потом надела сабо и пошла в конец сада. На полдороге между домом и сараем в этом году была разбита длинная грядка, где еще пышно цвели запоздавшие гладиолусы. Дорожка, ведущая к колонке, с одной стороны была обсажена циниями и фуксией, а с другой — розовато-лиловыми и белыми астрами, словно легким снегом припорошившими темную зелень самшита.

Мать занялась букетами — срез

а

ла цветок и, прежде чем переложить в левую руку, внимательно разглядывала. Она ходила от цветка к цветку, возвращалась обратно, искала яркое пятно, которого недоставало в букете, опять срез

а

ла цветы. Время от времени она клала ножницы на землю, вытаскивала за свободно болтавшийся конец мочалу из мотка и дважды обвязывала ею стебли.

Нарезав цветов на три букета, она положила их на железный столик перед домом, чтобы подобрать как следует. Срезала для оживления букетов еще несколько роз, потом налила воду в два ведра и поставила туда цветы.

Отец кончил кормить сеном кроликов и шел к дому, отряхивая ладонью свой синий фартук с большим карманом на груди.

— Для кого букеты приготовила? — спросил он.

В половине двенадцатого мать услышала, как хлопнула калитка. Она выскочила на крыльцо. Отец читал газету на скамейке в саду, он поднял голову и посмотрел на жену поверх своих овальных очков в железной оправе.

— Чего тебе? — спросил он.

— Я слышала, как хлопнула калитка.

— Я не слышал.

Отец сложил газету, оставил ее на скамье и, сняв очки, направился к средней дорожке. Дойдя до нее, он тут же обернулся и крикнул:

После завтрака мать осталась одна. Отец отправился в спальню вздремнуть, а Жюльен пошел в город, чтоб отыскать прежних товарищей.

Мать вымыла посуду, подмела пол. Она мягко ступала в домашних туфлях на толстой подошве и убиралась осторожно, чтобы не разбудить отца.

Покончив с уборкой, она вышла во двор и открыла чемодан Жюльена. Она вынимала оттуда белье и, прежде чем бросить в большую корзину, внимательно осматривала каждую вещь. Она улыбалась и покачивала головой, когда обнаруживала дыру, и недовольно морщилась каждый раз, как ей попадалась засаленная сетка или пропотевшая белая шапочка, перепачканная в сахаре и угле. Кончив, она глубоко вздохнула и прошептала:

— Бедный ты мой взрослый сын, бедный ты мой!

Весь чемодан пропах перекисшим тестом и п

о

том, и все же мать умилялась, разбирая это засаленное белье, вдыхая этот запах, запах своего сына.

В этом году зима выдалась суровая. Снег, холод, гололедица, короткие оттепели и снова холод.

У матери часто ныли руки. Отец болел воспалением легких. Около месяца он пролежал в постели, и ей пришлось одной управляться с хозяйством. Надо было ходить за кроликами, таскать воду, за ночь замерзавшую в колонке, так что ее приходилось отогревать, подкладывая под трубу горящую солому; надо было также носить из сарая дрова для кухни, день и ночь поддерживать тепло в комнате, где лежал отец.

Мать иногда несколько дней подряд не видела людей, кроме тех, кого встречала, когда ходила за хлебом или другими продуктами. Время от времени кто-либо из соседей справлялся о здоровье отца. Она слышала шаги на лестнице. Открывала дверь. Гость оставлял на пороге сабо и входил в носках, извиняясь, что напустил холода. Никто не засиживался у кровати больного, который сильно кашлял и не мог говорить.

Два-три раза зашел повидать отца Поль Дюбуа. Он тоже приходил на минутку. Говорил:

— Ничего. Пройдет. Доктор сказал, что болезнь не опасная… Ну, я пошел, мне некогда, — и уходил.

— Дверь ты когда-нибудь закроешь или нет! — крикнул отец. — Нечего комнату студить.

Господина Мартена уже не было видно. В саду только ветер шелестел в листьях. Мать отпустила перила, от железа у нее озябли ладони. Холод добирался уже до локтя. Она медленно повернулась к освещенной кухне. Не подымая глаз, подошла к двери, затворила ее за собой и остановилась.

Отец, опять севший за стол, смотрел на нее. Так прошло несколько мгновений, потом он опустил глаза и принялся за еду. Мать села за стол. Она тоже попыталась есть, но кусок не шел в горло, она не могла проглотить даже ложку бульона.

Несколько раз ей казалось, что отец вот-вот заговорит. Однако он всякий раз, немного помявшись, снова молча принимался за еду.

Только кончив суп, он вдруг почти совсем спокойно спросил:

Утром мать спозаранку поспешила к железнодорожному служащему, который жил в конце Школьной улицы; ей хотелось узнать, когда приходит Лионский поезд. До одиннадцати сорока пяти поездов не было, и утро тянулось для нее бесконечно долго.

Отец занялся приготовлением парников для помидорной рассады. Он работал тут же за домом, и матери было слышно, что он кряхтит каждый раз, как берет на лопату перегной. Несколько раз он останавливался, его душил кашель. В одиннадцать часов он пошел домой. Он прерывисто дышал, по лицу струился пот.

— Никак я не справлюсь с этой работой, — проворчал он.

— Нельзя так спешить.

— Нельзя так спешить, нельзя так спешить, — передразнил он. — Точно я и так уже не запаздываю.

Как только Жюльен поел, мать увела его в сад. Отец оставил лопату в парничке, из которого не выбрал и четверти земли.

— Раньше четырех он не встанет, — сказала мать, — никак еще не оправится после болезни. Стар становится, понимаешь, силы уже не те. Ты можешь много наработать, если возьмешься как следует. Вот он выйдет в сад, увидит и будет доволен.

Жюльен снял рубаху и сетку и бросил их на натянутую для сушки белья веревку. При взгляде на него мать вспомнила отца, его худой старческий торс. Жюльен был широк в плечах и плотен. У него был мускулистый мужской торс с легким пушком на груди.

— Ишь какая спина коричневая, — сказала мать. — Ты загорал?

— Раз или два, не больше, мы ходили купаться на Сону.

Усталость заглушила гнев отца. Кроме того, мать ходила по пятам за Жюльеном, который первые дни почти все время работал в саду. Она следила за ним и, как только чувствовала, что они с отцом сейчас поругаются, тут же спешила на выручку.

Три раза она уходила днем за покупками. На самом деле ей хотелось пристроить куда-нибудь Жюльена. После долгих колебаний она пошла в контору по найму.

— А почему ваш сын сам не зайдет? — спросил служащий.

Мать почувствовала, что краснеет.

— Его сейчас нет в Лоне, — пробормотала она. — Он приезжает на этой неделе.