Когда мне было четыре года, мой отец погиб в результате несчастного случая на буровой вышке. Папа там даже не работал. Как представитель компании он в костюме и при галстуке инспектировал эксплуатационные и буровые платформы. Все произошло, когда установка еще не была завершена, – он оступился, зацепившись ногой за проем в полу, упал с шестидесятифутовой высоты на нижнюю платформу и сломал шею. Смерть наступила мгновенно.

Я долго не могла понять, что папа никогда больше не вернется. Не один месяц я ждала его возле окна в нашем доме в Кейти, что к северу от Хьюстона. Иногда я стояла в конце подъездной дорожки, провожая взглядом каждый проезжавший мимо автомобиль. Как ни уговаривала меня мама не ждать его, все без толку. Наверное, мне тогда казалось, что, если очень сильно хотеть, папа обязательно вернется.

Воспоминаний об отце у меня сохранилось немного. Это, скорее, даже впечатления. Помню ощущение его твердой груди под моими икрами – должно быть, раз или два он носил меня на плечах. Я покачиваюсь высоко в воздухе, а он крепко держит меня за ноги. В моих руках – жесткие пряди его волос, блестящих черных волос, подстриженных лесенкой. Я почти слышу, как он поет «Вверх на небо», мексиканскую колыбельную, которая всегда навевала мне сладкие сны.

На моем комоде стоит папина фотография в рамке, она у меня единственная. На ней он в ковбойке и джинсах со стрелками, подпоясанный тисненым кожаным ремнем с пряжкой из серебра и бирюзы размером с тарелку для завтрака. В уголках губ затаилась улыбка, на смуглой щеке обозначилась ямочка. Все говорят, папа был человеком умным, романтиком, очень трудолюбивым и с высокими устремлениями. Будь ему отпущено побольше времени, думаю, он многого добился бы в жизни. Я крайне мало знаю о своем отце, но уверена, что он любил меня. Мне дают это почувствовать даже очень скудные обрывки связанных с ним воспоминаний.

Мама так и не нашла мужчину, который мог бы занять место папы. Или точнее сказать, она находила на его место много мужчин. Однако почти никто из них не задерживался у нее надолго. Мама была красивой женщиной – счастливой, правда, ее не назовешь, – и привлечь мужчину ей никогда не составляло труда. Другое дело удержать. К тому времени, когда мне исполнилось тринадцать, она сменила столько любовников, что я сбилась со счета. И когда она наконец нашла того, с кем, по ее мнению, могла бы ужиться, я испытала нечто вроде облегчения.

Дома приятно пахло новой пластмассой и новым ковровым покрытием. Это был четырнадцатифутовый прицеп с двумя спальнями и забетонированным патио позади. Мне разрешили самой для своей комнаты выбрать обои – букетики розовых роз с вплетенными в них синими ленточками по белому полю. Мы никогда прежде не жили в доме на колесах и до переезда в Уэлком снимали дом в Хьюстоне.

Мамин друг Флип, как и прицеп, был новым приобретением Он получил это прозвище благодаря привычке постоянно перескакивать с одного телеканала на другой

[2]

, что поначалу не беспокоило, но некоторое время спустя стало просто бесить. В присутствии Флипа смотреть передачу дольше пяти минут было невозможно.

Я так никогда и не поняла, зачем мама пустила его к нам жить: Флип абсолютно ничем не отличался от ее остальных любовников. Он напоминал дружелюбного огромного ленивого пса-симпатягу с наметившимся пивным брюшком, с лохматыми длинными патлами на шее и безмятежной улыбкой. С самого первого дня мама содержала его на свою зарплату рецепционистки в местной компании, занимающейся проверкой полноценности права собственности на недвижимость. Флип же никогда не работал, и хоть никаких возражений против работы не имел, мысль о том, чтобы ее искать, вызывала в нем стойкое отвращение – обычное дело среди реднеков

[3]

.

Но Флип все равно мне нравился, потому что мог рассмешить маму. Звуки ее ускользающего смеха были очень дороги мне. Если б только можно было поймать ее смех, заключить его в керамический сосуд и хранить там вечно!

Я вошла в дом. Флип валялся на диване с пивом, а мама расставляла банки в кухонном шкафу.