Ричард Плантагенет, тщетно пытаясь уделить внимание двум вещам одновременно, окончательно вышел из себя. Он запустил в слугу оловянную кружку, до половины наполненную элем, вскочил с кресла, ринулся вперед и споткнулся о край каменной плиты, выступающей из пола.

Его яростные проклятья эхом отозвались среди балок потолка и обрушились на людей внизу. Все умолкли. Ни у кого из присутствовавших не осталось сомнений в расположении духа короля-избранника.

– Все хорошо, сир? – отважно спросил один из духовников.

– Хорошо? – зарычал король, прыгая на одной ноге.

Схватившись руками за ушибленную ногу, он попробовал умерить боль, но у него ничего не получилось – Ричард был в сапогах.

Жосс прибыл ко двору Ричарда Пуатевена ради теплых воспоминаний о прошлом, а вовсе не ради надежд на будущее. Для него было вполне достаточно – так он, по крайней мере, думал – находиться в обществе этих жизнерадостных и деятельных людей и ощущать, как неиссякаемая энергия Ричарда пронизывает весь двор до такой степени, что ты никогда, ни в какой момент времени даже представить не можешь, как твоя судьба повернется на следующий день.

В периоды, когда от двора не требовалось срочно собирать манатки и мчаться сломя голову вслед за Ричардом в какой-нибудь отдаленный уголок его владений, жизнь в Аквитании радовала изобилием впечатлений. С раннего детства Ричард ожидал, что унаследует этот богатый живописный край, он хорошо изучил его обычаи и теперь вовсю поощрял среди своих придворных любовь к музыке, пению и поэзии трубадуров и свободомыслие, столь характерные для его матери. Он был воистину сыном своей матери, и богатые круги пуатевенского двора верноподданно вторили нравам и привычкам их обоих.

Выехав из Гастингса на пыльную, переполненную народом лондонскую дорогу, Жосс задумался о том, какая разительная перемена произошла с ним, и всего лишь оттого, что он подчинился внезапной прихоти и примкнул тогда в Нормандии к рыцарям, выехавшим с Ричардом. Он не льстил себя мыслью, что Ричард выбрал его для столь затруднительного и деликатного поручения из-за каких-то особых достоинств, которыми он обладал; лишь неисправимый себялюбец мог подумать такое. Ведь королю даже пришлось напомнить, кто такой Жосс!

Нет, он просто оказался в нужном месте в нужный час.

«Все дело в том, – признался себе Жосс с должной скромностью, – что тот ангел– хранитель, который взялся направлять мои стопы, хорошо справился со своей работой».

Мертвую монахиню звали Гуннора. Ее тело перенесли в аббатство, и лекарка сделала все возможное, чтобы скрыть, как несчастная умерла. На Гуннору снова надели вимпл, страшной раны на горле уже не было видно, однако требовалось куда большее мастерство, чем то, которым обладала сестра, чтобы изменить выражение смертного ужаса на лице женщины.

Аббатиса Элевайз вышла из монастырской церкви после третьей службы у тела девушки. Ей хотелось, чтобы родители убитой монашенки поторопились и сообщили, как поступить с телом. Крышку гроба уже плотно закрыли – слава Богу! – но в такую жаркую погоду вся церковь, более того, все аббатство казались пропитанными зловонием смерти.

«Это плохо для нашего духа, – твердила себе Элевайз, быстро шагая по внутреннему двору. – Надо что-то делать».

Разумеется, к родителям, пребывающим в скорби, следует относиться с тактом и сочувствием, всегда исходя из того, что они действительно скорбят, хотя в данном случае, решила Элевайз, за это поручиться нельзя. Она отметила их странное настроение еще тогда, когда договаривалась с ними о поступлении Гунноры в обитель. «Я не нажимала на них и не настаивала, чтобы они приняли какое-нибудь решение, – думала Элевайз. – Возможно, потрясенные внезапной смертью Гунноры, они и сами еще не знают, что лучше – забрать тело дочери домой или оставить здесь, с сестрами в Боге».

Однако были и другие, о которых аббатисе приходилось думать. Элевайз отвечала за живущих в обители монахинь, не говоря уже о монахах, размещающихся неподалеку, а также за тех горемык разного звания и достатка, которые, в силу тех или иных причин, находили временный кров в Хокенли, и она не могла позволить, чтобы сам воздух, которым они дышали, был до бесконечности отравлен присутствием смерти. К тому же, если смотреть на вещи практически – а Элевайз прекрасно удавалась эта практическая точка зрения, – чем скорее Гуннора будет достойно похоронена, тем быстрее все смогут забыть ужас убийства и вернуться к обыденной жизни.

– Теперь, если позволите, аббатиса Элевайз, – начал Жосс, когда сестра Евфимия удалилась в больничный покой и они снова остались одни, – я был бы признателен, если бы вы рассказали мне все, что можете вспомнить о последних часах Гунноры.

Элевайз было интересно, действительно ли Жосс хотел, чтобы его речь звучала так высокопарно. Приглядевшись, она заметила неловкость, с которой он сидел, подавшись вперед, на своем стуле, и решила не судить его строго. Жосс нервничал – возможно, в женском монастыре он чувствовал себя не в своей тарелке, с некоторыми это случалось, особенно с мужчинами, – и его волнение выражалось в чересчур официальной манере речи.

К тому же он был великоват для изящного маленького стула, на котором сидел. По правде говоря, это был вовсе и не стул, а, скорее, скамеечка. Конечно, для женщины хрупкого телосложения она вполне подходила, однако вряд ли могла справиться с задачей выдержать высокого широкоплечего мужчину.

«Мне вполне по силам сделать так, чтобы он почувствовал себя непринужденно», – подумала Элевайз. Утвердившись в этой мысли, она изобразила на своем лице выражение, которое ее покойный муж обычно называл «деспот после хорошего обеда». Благосклонно улыбнувшись гостю, Элевайз заметила, что он на мгновение встревожился, а затем неуверенно улыбнулся в ответ.

О Боже! Наверно, милый старый Иво был прав насчет «деспота».

Они шли бок о бок вверх по склону холма, возвращаясь к аббатству. Жоссу не приходилось слишком укорачивать шаг, – Элевайз была высокой женщиной.

С этой стороны аббатство не представляло собой такой уж неприступной крепости. Что же, вполне понятно, подумал Жосс. Ворота, сквозь которые он вошел в монастырь, смотрели на дорогу, и даже в том случае, если дорога была малоезжей, хозяйства такого размера и такой значимости, как аббатство Хокенли, обычно подчеркивали свою внушительность высокими стенами и крепкими воротами, которые по ночам запирались на замки и засовы.

Отсюда, из зеленеющей долины, чье спокойствие недавно было нарушено злодеянием, аббатство выглядело менее грозным, а его ворота, продолжал размышлять Жосс, вряд ли представлялись серьезным препятствием для того, кто вознамерился бы проникнуть внутрь. Впрочем, и это было понятно – часть общины жила внизу, в долине, и им, вероятно, требовался более свободный доступ на главную территорию.

В любом случае, это было пищей для размышлений.

Пока они приближались к воротам, Жосс продолжал вглядываться в аббатство. Теперь, когда он побывал внутри, он уже мог детально представить, как там располагались отдельные постройки. Отсюда, впрочем, как и с дороги, было видно, что самое высокое здание – это церковь; вдоль одной ее стороны тянулось, как Жосс теперь знал, больничное крыло. К другой стороне примыкала длинная постройка, в которой монахини спали. Она была немного выше, чем больничное крыло. Жосс вспомнил короткую лестницу, по которой ему и аббатисе пришлось пройти, чтобы оказаться у двери. Жосс заключил, что должна быть еще одна лестница, ведущая из спальни прямо в церковь, – для того чтобы сестры, услышав призыв колокола, могли прямо из постелей отправиться на ночную службу.