Когда Мухаммед ибн Абдeллах впервые услышал слово Божье в 610 году или около того, он вовсе не намеревался строить всемирную империю.

Он даже засомневался, в здравом ли он уме.

– Укройте меня, укройте меня! – сказал, жалостно дрожа, сорокалетний купец, когда подполз к жене, которая набросила на него плащ и, прижав к себе, гладила по волосам, пока он плакал. Он медитировал в обычной своей пещере под Меккой – роскошь, которую мог себе позволить благодаря женитьбе на вдове пятнадцатью годами себя старше, – когда появился ангел Джабраил, поверг его в мучительный и восторженный транс и передал ему послание бога. Мухаммед пришел в ужас, решив, что лишился рассудка, и подумывал, не броситься ли ему со скалы. Но голос возвращался снова и снова, и три года спустя Мухаммед начал проповедовать народу публично. Постепенно сложилась догма: вера Авраама и Иисуса истинная вера

[5]

, но она была искажена. Есть только один бог, и он требует «ислам» – то есть полного повиновения законам Аллаха.

Это не сулило ничего хорошего правителям Мекки, разжиревшим на религиозном туризме в городе с 360 храмами. Мекка возникла вокруг затененного пальмами оазиса в Хиджазе, знойной пустыне с одноименным горным хребтом, которая тянется через Аравийский полуостров вдоль побережья Красного моря. Ее духовный авторитет исходил от Каабы, приземистого святилища кубической формы, где находились основные идолы арабов. Каждый год из пустыни материализовывались орды паломников, накатывали на священный город и семь раз обходили каменный куб, стремясь поцеловать каждый угол, прежде чем напор страждущих унесет их прочь. Со временем одно местное племя – курайшиты, – воспользовавшись своим положением защитников Каабы, начали выжимать все соки из коммерческой жизни Мекки, и поначалу откровения Мухаммеда были обращены непосредственно против них. Алчные курайшиты, обвинял он, разрывают эгалитарные узы арабского общества: они эксплуатируют слабых, порабощают бедных и пренебрегают своим долгом заботиться об обездоленных и угнетенных. Господь это увидел, и все они отправятся в ад.

Разъярили курайшитов не слова Мухаммеда о единственном милосердном боге и даже не его притязание на то, что он выступает рупором этого бога. К северу от Мекки уже несколько столетий существовало государство арабов-христиан, и в самой Каабе статуи Иисуса и Марии гордо стояли среди прочих идолов. Эмигрировавшие в Аравию евреи оказывали свое влияние и того дольше: так же, как и евреи, арабы считали себя потомками Авраама, через его первенца Исмаила, и многие отождествляли своего верховного бога с богом евреев. Во времена Мухаммеда по пустыням бродили поэты-проповедники, требуя от соплеменников отречься от идолопоклонства и вернуться к чистому монотеизму своих отцов. Идея единого бога не вызвала бы ни споров, ни распрей, зато уникально неприемлемым стало то, что Мухаммед был, что называется, своим. Его семейный клан Хашим – или хашимиты – был малозначительной ветвью курайшитов. Сам Мухаммед был уважаемым купцом и пусть не самым видным, но крепким столпом общества, и он обратился против своих.

Под палящим зноем лета 1099 года тысячи обожженных солнцем христианских солдат прошли всю Европу, переправились в Азию и стеклись к Иерусалиму. Проливая слезы радости, распевая молитвы и усматривая видения в небесах, они, пригибаясь под дождем ядер из мусульманских катапульт, подвели деревянные осадные башни к высоким белым стенам святого города. Разрушив укрепления, они прорубали себе дорогу по отмеченным шрамами времени улицам, пока, казалось, не закровоточили сами камни. Едва покончив с резней, пошатываясь под грузом награбленного, они собрались в церкви Гроба Господня и молились у гробницы Христа. Через 461 год после того, как стал мусульманским, Иерусалим снова был в руках христиан.

Всплеск европейского религиозного рвения, давший начало Первому крестовому походу, зародился четырьмя годами ранее, в лесистых горах Центральной Франции. Там холодным ноябрьским утром 13 архиепископов, 90 аббатов, 225 епископов и бряцающая оружием процессия сеньоров и рыцарей собрались послушать торжественное воззвание папы римского. В церковь все не поместились, и собравшиеся перебрались на соседнее поле, чтобы услышать громкий призыв к оружию, который обрушит на Восток столетия священной войны.

Папа Урбан II

[58]

, в миру Одо Шатильонский, происходил из рыцарской семьи в Шампаньи. На великий замысел его вдохновила иберийская Реконкиста, а действовать подтолкнула настоятельная просьба из Константинополя.

Шесть столетий спустя после падения Рима Константинополь все еще считал Западную Европу имперской провинцией под временной оккупацией варваров и наотрез отказывался признать папу римского верховным главой христианства. Каких-то сорок лет назад легаты папы все еще обивали пороги под головокружительным куполом кафедрального собора Константинополя Святой Софии и в приступе раздражения отлучили от церкви патриарха

[59]

, что раз и навсегда разделило восточное православие и римско-католическую церковь. Просить помощи у Рима было мучительно, но у Константинополя не оставалось иного выбора.

С его площадями и улицами, украшенными греческими и римскими скульптурами, с его ипподромом, обрамленным позолоченными статуями всадников, и рядами, способными вместить сотню тысяч человек, с церквями, сияющими золотом мозаик, и мастерскими, заполненными утонченными иконами и шелками, Константинополь знал только одного соперника за титул самого великолепного метрополиса известного мира. Этот соперник был построен Аббасидами, арабским кланом, изгнавшим халифов династии Омейядов

Король Жуан Португальский размышлял, как посвятить в рыцари трех старших своих сыновей на манер, подобающий наследникам амбициозной новой династии.

Португалия была самым западным из пяти так называемых Королевств Испании, возникших на волне испанских крестовых походов. Три из оставшихся четырех – Кастилия-и-Леон, Наварра и Арагон – были христианскими, и только одно, Гранада, – мусульманским. Более ста лет отряды закаленных, фанатичных воинов сражались, чтобы выковать новую страну из старых земель аль-Андалуса, лишь с незначительной поддержкой крестоносцев из Северной Европы

[92]

, задерживавшихся тут на пути в Святую Землю, и люди этой страны люто гордились своей добытой тяжким трудом независимостью. Папа римский достаточно рано признал Португалию и дал ей божественное соизволение отвоевывать земли у мавров, и ее правители считали себя верными союзниками Рима. По утверждению одного королевского хрониста

[93]

, «Господь повелел и пожелал устроить Португалию ради великого таинства служения ему и ради возвышения святой веры».

Божьим велением или нет, но это была первая христианская страна на диком западе Европы. Король Педру I, в разные времена носивший прозвища Справедливый, Мстительный, Жестокий и Влюбленный-до-Конца-Света, после того как приспешники отца застали его в укромном месте для свиданий и обезглавили его любимую метрессу, прекрасную кастильку по имени Инес де Кастро, обезумел настолько, что, едва взойдя на престол в 1357 году, разыскал убийц и смотрел, как им вырывают сердца – одному через спину, другому – из груди. Несколько лет спустя он приказал эксгумировать останки Инес, завернуть в королевские облачения и посадить рядом с собой на трон. Он заставил придворных выстроиться в очередь, и по его ужасному крику «Королева Португалии!» они должны были один за другим поцеловать костлявую руку. Наследник Педру Фернанду Прекрасный был не многим лучше. Нарушив обещание жениться на наследнице престола Кастилии, самого крупного соседа Португалии и ее заклятого недруга, он взял себе женой прекрасную, но замужнюю Леонор Телеш. Свою головокружительную карьеру преступницы Леонор начала с того, что уговорила мужа сестры убить эту самую сестру, упирая на ее неверность, а когда дело было сделано, заявила, что все выдумала. Затем она сама завела тайный роман, и когда незаконнорожденный брат Фернанду Жуан поймал ее на супружеской неверности, то состряпала письмо, которое облыжно обвиняло его в государственной измене и в результате которого его арестовали. Когда муж отказался казнить сводного брата, Леонор подделала указ за подписью короля, и Жуан избежал казни только потому, что его тюремщики заподозрили неладное и отказались исполнить распоряжение.

После смерти Фернанду Прекрасного Леонор сделалась регентшей при своей одиннадцатилетней дочери Беатриш, обрученной с королем Кастилии. Трудно сказать, кого португальцы ненавидели больше – королеву Леонор или кастильцев; а поскольку и та, и другие открыто стояли заодно, португальцы восстали и обратились к единственному человеку королевской крови, еще не запятнанному чужеземными узами. Как незаконнорожденный сын, Жуан имел очень незначительные права на корону, но при могучих телосложении и подбородке выглядел истинным королем. Покинув свое тайное убежище, он вломился во дворец королевы и собственными руками убил ее любовника. При большом стечении народа ему предложили трон, и, спросив совета у святого отшельника, – поскольку был не только патриотичным, но и благочестивым, – он его принял. Кастилия расценила это избрание как объявление войны и вторглась в Португалию; летом того же 1385 года армия Жуана разгромила всемеро превосходящие ее силы противника

Новой династии требовалась королева, и Жуан обратился к Англии. Англичане и португальцы были союзниками

Э нрике, принц Португалии, стоял на продуваемом ветрами скалистом мысу на юго-западной оконечности Европы. Одинокая фигура в монашеском облачении, он смотрит на Африку, планирует новый поход, чтобы разведать доселе неизвестные пределы мира. За спиной у него – огромная основанная им школа, где самые выдающиеся светила космологии, картографы и навигаторы того времени собираются, чтобы развивать искусство навигации. Когда его экипажи возвращаются из рискованных экспедиций, он подробно расспрашивает их и прибавляет новейшие сведения к своему непревзойденному собранию карт моря и звездного неба и отчетов путешественников. Он более не Энрике Крестоносец, он – Энрике Мореплаватель, открыватель новых миров.

Так рассказывает тщательно лелеемая легенда

[119]

. Правда выглядит несколько иначе. Нога Энрике никогда не ступала на борт океанского корабля. Его школа никогда не существовала как официальное учреждение, хотя он интересовался астрономией и давал работу многим ведущим картографам. Он носил власяницу и, как поговаривали, всю жизнь хранил целибат, рьяно изучал теологию, но в равной мере любил закатывать экстравагантные застолья. Он был первым, кто осуществил согласованную кампанию по исследованию Моря-Океана (как тогда назывался Мировой океан), однако его исследования начались всего лишь с примитивного пиратства как дополнительного источника дохода.

Карьера Энрике Корсара началась вскоре после того, как он заслужил рыцарские шпоры в Сеуте. Его суда отправились обчищать побережья Марокко и перехватывать мусульманские грузы в Средиземноморье, хотя временами он не считал низким нападать и на христианских купцов, что в одном случае даже вызвало горькие жалобы короля Кастилии. Первое его открытие неведомых земель проистекло непосредственно из пиратства. В 1419 году шторм забросил двух его капитанов на необитаемый архипелаг посреди Атлантического океана, и в следующем году была отправлена уже настоящая экспедиция, чтобы объявить острова собственностью короны. Мадейра, восхищался один матрос, была «одним большим садом, и каждый тут пожинает золотые плоды»

У Энрике быстро развилась тяга к открытию новых земель, но доходов от пиратства не хватало для финансирования дальних плаваний. Его финансовое положение изменилось, когда в 1420 году король Жуан подал прошение папе римскому назначить его любимого сына главой португальского отделения печально известного ордена монахов-воинов.

Повсюду в Европе рыцари-тамплиеры переживали падение столь же стремительное, каким был их головокружительный взлет. Когда тамплиеров выставили из Святой Земли, их аура безгрешной неприкосновенности быстро потускнела. Однако они сохранили огромную сеть принадлежавших им крепостей, поместий и даже целых городов, проникнув глубоко в сердце европейского общества. Темпл, их отделение в Лондоне, был хранилищем значительной части богатства и казны Англии, включая ценности королей, многих аристократов, епископов и купцов и даже какое-то время драгоценности короны

22 мая 1453 года солнце село над осажденным Константинополем

[163]

. Час спустя в прозрачном небе поднялась полная луна, но внезапно ее затянула чернота затмения, оставив лишь узкий нездоровый серп. Всю ночь напролет паникующие толпы метались по древним улицам, освещенным лишь мигающими красноватыми отсветами вражеских костров за стенами. Воздевая к небу драгоценные иконы и распевая молитвы Богу, Пресвятой Деве и всем святым, последние римляне знали, что древнее пророчество наконец свершилось. Небеса застились, конец подступал.

Более тысячи лет о твердыню стен Константинополя разбивались волны варваров и персов, арабов и турок. Он пережил опустошительные поветрия болезней, кровопролитные династические неурядицы и мародеров-крестоносцев. Золотой город кесарей постепенно превратился в выхолощенный остов, его население, составлявшее теперь десятую часть того, что жило тут в пору расцвета Византийской империи, было разбросано по полям, усеянным обломками былого величия. Но он все же держался. Давным-давно он утратил свой латинский язык и перенял греческий, на котором говорила большая часть его населения. Европейцы Запада давно уже называли эту империю греческой. Позднее историки окрестят ее Византией, по имени города, на месте которого вырос Константинополь. Но для своих гордых граждан он всегда был римским, последним живым и дышащим осколком античного мира.

Османскому султану двадцати одного года от роду, который раскинул свой шатер в четверти мили к западу от города, рисовались блестящие перспективы: не столько окончательное падение Римской империи, сколько ее возрождение под его собственной эгидой. Мехмед II, крепыш среднего роста с пронзительным взглядом, орлиным носом, маленьким ртом и громким голосом, бегло говорил на шести языках и усердно изучал историю

[164]

. Он уже овладел почти всеми старыми римскими землями на Востоке, и история подсказывала ему, что завоеватель восточной столицы римлян унаследует мантию великих императоров былых времен. Он станет полноправным цезарем, а его ретивое честолюбие вернет громовую властность священному, но выхолощенному имени.

Пока турки смыкали кольцо, византийский император в последний раз воззвал к Западу. От отчаяния он лично посетил папу римского

На подступах к городу с суши турки установили чудовищных размеров пушку со стволом в двадцать шесть футов длиной и дулом таким широким, что туда мог заползти взрослый мужчина, а весом таким, что потребовалось тридцать тягловых быков и четыреста человек, чтобы водрузить ее на отведенное место. На протяжении семи недель ее ядра весом в тысячу двести фунтов ударяли в древние стены и сотрясали землю с силой удара метеорита. Бесчисленные пушки поменьше обращали в пыль внешние укрепления, заставляя солдат, монахов и матерей семейств бросаться залатывать бреши. Монументальные стены были серьезно повреждены, но еще стояли, и в последний раз несколько тысяч уцелевших защитников собрались с духом.