В конце ноября или в начале декабря Евгений Евгеньевич уехал из Москвы

в деловую поездку

, как он обмолвился, куда-то на восток бывшей империи. И пропал.

Он уезжал, судя по всему, поспешно, оставив недоделанными необязательные дела и недовыполненными случайные обязательства, какими мы все обрастаем после сорока, ближе к пятидесяти.

Поначалу это исчезновение никому не показалось удивительным: Евгений Евгеньевич никогда не отличался обязательностью, но был, напротив, скорее рассеян. Забывал запереть входную дверь, хоть и опасался воров. Принимался, топоча ногами, искать очки, когда они были у него на лбу. Мог позвать знакомую пару на обед, не назначив дату, а вспомнить о своем приглашении только через год, когда на него и обижаться перестали. Но с другой стороны не был и легкомыслен, скорее осмотрителен.

Его приживал и конфидент, секретарь по совместительству, Павел, — Паоло для своих, единственный человек, кроме отца, конечно, к кому Евгений Евгеньевич прилюдно обращался на

ты,

— успокаивал знакомых. Говорил, что

Женечка

— так называли Евгения Евгеньевича в Москве, это имя было паролем, никому в голову не приходило спросить

а кто это, Женечка

или

которая это Женечка

— время от времени присылает

эсэмэски

или звонит. И с обидой, плаксиво прибавлял, манерно растягивая слова, что деньги, которые

он

оставил, уже

почти кончились

. Так продолжалось вплоть до конца ноября, потом связь прервалась: последний звонок был помечен в телефоне Паоло вторым, что ли, декабря.

По поводу этого исчезновения высказывались сначала иронические, с подмигиваниями, но со временем становившиеся тревожными предположения. Точнее, тревожились два-три близких Евгению Евгеньевичу человека, остальные же обменивались с притворным сожалением сплетнями того сорта, какие передают друг другу более или менее здоровые люди при тяжкой болезни известного им только понаслышке публичного персонажа. Праздные предположения эти были одно другого скабрезнее, но, как сказано, постепенно стали окрашиваться в тона зловещие. И это не удивительно: в определенных кругах Евгений Евгеньевич был не просто известным, но весьма примечательным человеком.

На завтрак подали едва теплые яйца всмятку, а к скорее холодному, чем теплому жидкому кофе — пирожок с красной начинкой. Евгений Евгеньевич сел на постели, заткнул салфетку за ворот шелковой в зеленый цветок на черном фоне пижамы, яйца отодвинул, надкусил пирожок: начинка была острая, красный перец и что-то бобовое, пахла грибами. Кажется, нечто подобное давали в гостиничном ресторане, но тогда он есть не стал, так, ковырнул. Потом, впрочем, привык. Более всего начинка эта напоминала приправу к блинам, которые он заказал как-то по незнанию в Вашингтоне в мексиканской харчевне. Но не такая огненная, конечно. Впрочем, о Вашингтоне теперь лучше было не вспоминать.

Официант, средних лет неулыбчивый

кыргыз

, как называли обитателей этих мест старинные русские путешественники, со стальными зубами, был все тот же, молоденьких татарчат после рокового происшествия теперь к Евгению Евгеньевичу уж не присылали. Официантами и охранниками в отеле служили

тартареи, тартары

, так называли обитателей бескрайних диких восточных степей в европейском Средневековье по созвучию с греческим Тартарос,

и не в тартарары ли я провалился

, думал наш бедный Евгений. Горничные тоже были из местных, причем все одного какого-то племени, похожие на цыганок. Как бы низшей касты, у которой, догадывался Евгений Евгеньевич, не так сильны были устои и не слишком строги восточные запреты…

И салфетка на тележке была несвежей. И пульт кондиционера так и не поменяли — у этого перестала работать кнопка регулировки температуры, и в спальне было холодно. И позвонить в Москву он не мог — в номере аппарат не соединял с другими городами, а мобильного телефона он лишился.

И сколько крошек в постели

, вспомнил Евгений Евгеньевич, хотя Набокова не любил. В юности не любил, поскольку все любили, было как бы обязательно; потом не любил за то, что и впрямь оказался банален. По свидетельству сестер Достоевских Евгений Евгеньевич как-то выразился в том духе, что, мол, в конце концов, неустанно бороться с poshlost, да еще и попытаться внедрить это слово в английский язык за неимением эквивалента, мог только пошляк.

Жуя свой пирожок с красной начинкой, Евгений Евгеньевич уже в который раз посмотрел с отвращением на аляповатую чеканку, висевшую на стене напротив постели: какой-то, что ли, Ходжа Насреддин на осле широким жестом показывал на дымящийся казан. Давно надо было попросить перевесить эту дрянь хоть в гостиную, но Евгений Евгеньевич все церемонился, боялся задеть обостренные национальные чувства гостеприимных аборигенов.

Татарин