Судьба Фридриха Максимилиана Клингера была необычна: большую часть своей жизни, свыше полувека, он прожил в России. Оставаясь немецким писателем, он в то же время прочно связал себя с культурной и политической жизнью России, ставшей его второй родиной.

Клингер родился в 1752 году во Франкфурте-на-Майне, вольном имперском городе, сыгравшем большую роль в истории немецкой литературы. Отец, служивший канониром крепостных укреплений города, умер рано (будущему писателю было тогда восемь лет), и тяжесть воспитания троих детей легла на плечи матери, которой пришлось добывать себе пропитание стиркой и мелкой поденной работой.

Много лет спустя, уже старым человеком, Клингер писал в своей «Авторской исповеди»: «Благодаря условиям, в которых я родился и вырос, я узнал жизнь низших и средних слоев общества, их нужду, их радости и печали».

В 1772 году Клингер окончил гимназию. В последующие два года он пытался скопить деньги, чтобы поступить в университет. Эти годы имели решающее значение для формирования его творческих принципов и общего мировоззрения.

Маленькая квартирка семьи Клингера в одном из тесных переулков Франкфурта была местом встречи поэтической молодежи. В субботние вечера сюда заглядывали молодой Гете, композитор Кристоф Кайзер, драматурги Якоб Михаэль Ленц, Генрих Леопольд Вагнер и другие. Поэты, приезжавшие во Франкфурт, приходили сюда, чтобы увидеться с Гете, который к тому времени уже успел прославиться своими первыми произведениями, особенно драмой «Гец фон Берлихшнген». Здесь жарко спорили, возмущались и негодовали, читали Гердера, бунтовали против эстетических принципов классицизма, преклонялись перед Шекспиром и, вдохновленные им, создавали основы новой эстетики. Здесь Клингер впервые познакомился с сочинениями Руссо, идеям которого он остался верен навсегда. В эти годы между Клингером и Гете завязалась дружба, продолжавшаяся, правда с перерывом, всю их долгую жизнь.

На рубеже средневековья жил в Германии ученый шарлатан, алхимик и астролог Георг Фауст. Около 1540 года он умер, но память о нем сохранилась в народе. Вокруг имени доктора Фауста выросла народная легенда, в которой повествовалось о том, как Фауст, маг и чернокнижник, потерпев неудачу в своих попытках проникнуть в сущность вещей и овладеть тайнами волшебства, продал свою душу дьяволу. Легенда эта сперва жила в устных преданиях, а в 1587 году франкфуртский типограф Шпис впервые издал народную книгу о докторе Фаусте. Она быстро разошлась. В течение пяти лет Шпис выпустил четырнадцать изданий. Вслед за шписовской обработкой появилось еще три других, из которых более известны обработки Видмана (1598) и Пфицера (1674).

В угоду господствовавшим религиозным взглядам того времени, легенде о Фаусте придавался в этих обработках некий душеспасительный смысл: смельчак, дерзнувший преступить охраняемые церковью пределы познания, был осужден на вечные муки в преисподней. Эту особенность первых обработок легенды отметил Энгельс. В статье «Немецкие народные книги», указывая на глубину и неисчерпаемость фаустовской темы, Энгельс говорит, что в народных книгах она представлена отнюдь не как произведение свободной фантазии, а как творение рабского суеверия: «сказание о Фаусте низведено до уровня банальной истории о ведьмах, прикрашенной обычными анекдотами о волшебстве»

[2]

.

О неисчерпаемости фаустовской темы свидетельствуют произведения огромного числа писателей, поэтов и драматургов, которых вдохновляла народная легенда.

В XVIII веке легенда о Фаусте стала одной из излюбленных тем новой немецкой литературы. Сюжет легенды, в которой идет речь о границах человеческого познания, о дерзких порывах человеческого духа, открывал перед писателем громадные возможности. Фауст стал любимым героем штюрмеров; он был близок им как мятежник, который восстал против божественной власти, чтобы разорвать оковы разума, как литературное воплощение тех проблем, религиозное решение которых уже не удовлетворяло, а научное — еще не созрело.

Конечно, народная легенда давала писателям лишь сюжетную канву, которую каждый из них заполнял по-своему, соответственно своему мировоззрению, своим убеждениям, своему жизненному опыту. Первым, кто указал на возможности, открываемые легендой о Фаусте, был Лессинг, который уже в 1759 году пропагандировал ее в «Письмах о новейшей литературе». Сам Лессинг много лет работал над трагедией о Фаусте, которая, однако, до нас не дошла. Сила замысла Лессинга в том, что он решился на спасение Фауста, на оправдание его дерзновенных попыток погнать неведомое.

Долго сражался Фауст с мыльными пузырями метафизики, блуждающими огнями морали и призраками богословия, но найти твердые, незыблемые основы для мышления своего ему не удалось. Тогда, негодуя, бросился он в темную бездну магии, надеясь силой вырвать у природы тайны, которые она с таким упорством скрывает от нас. Первое, чего он достиг, было замечательное изобретение книгопечатания

{2}

; но второе было ужасно. Его искания и сличай открыли ему страшную формулу, с помощью которой можно вызывать дьявола из ада и подчинять его воле человека. Однако, опасаясь за свою бессмертную душу, которую всякий христианин бережет, хотя и мало знает о ней, Фауст не сразу решился на этот опасный шаг. Он находился в ту пору в полном расцвете сил. Природа отнеслась к нему как к одному из своих любимцев: она наделила его прекрасным, сильным телом и выразительными, благородными чертами лица. Казалось бы, этого достаточно, чтобы быть счастливым на земле. Но к этим чарам природа присоединила еще и другие, весьма опасные: гордый, стремительный дух, чувствительное, пламенное сердце и огненное воображение, которое никогда не довольствовалось настоящим, в самый миг наслаждения замечало несостоятельность и тщету достигнутого и властвовало над всеми остальными его способностями. Поэтому он скоро сбился с пути счастья, по которому, кажется, только ограниченность способна вести смертного и на котором удержать его может лишь скромность. Очень рано границы человечества показались Фаусту слишком тесными, и с дикой силой он бился об них, пытаясь их раздвинуть и вырваться за пределы действительности. Все, что, как ему казалось, он понял и перечувствовал в юности, внушало ему высокое мнение о способностях и нравственной ценности человека, и, сравнивая себя с другими, он, разумеется, приписывал самому себе наибольшую часть общей суммы этих достоинств — заблуждение, равно присущее как величайшим гениям, так и пошлейшим глупцам. Этого более чем достаточно, чтобы стремиться к славе и величию; однако истинное величие и истинная слава, подобно счастью, чаще всего ускользают от тех, кто хочет овладеть ими, даже не рассмотрев еще их нежных, чистых образов в облаках дыма и тумана, которыми их окружило суемудрие. Так и Фауст слишком часто обнимал облако вместо супруги громовержца

В этом мрачном настроении Фауст покинул Майнц и отправился в соседний имперский город, надеясь продать премудрому магистрату напечатанную им латинскую библию и на полученные деньги накормить своих голодных детей. В своем родном городе он ничего не добился, так как архиепископ вел в это время грозную войну со своим капитулом

{5}

и весь Майнц находился в величайшем смятении. Дело было в следующем: одному доминиканскому монаху

{6}

приснился сон, будто он лежит в постели со своей духовной дочерью, прекрасной Кларой, инокиней монастыря белых сестер

{7}

, которая была к тому же племянницей архиепископа. Утром доминиканец должен был служить литургию. Он отслужил ее и, несмотря на грешную ночь, причастился тела господня. Вечером, разгоряченный рейнским вином, он рассказал о своем сновидении одному молодому послушнику. Рассказ Этот раздразнил воображение юноши, и, кое-что прибавив от себя, послушник передал услышанное одному из монахов. История распространилась по всему монастырю; ее разукрасили всякими ужасами и сладострастными подробностями: в конце концов она дошла до строгого настоятеля. Святой муж, ненавидевший отца Гебгардта, особенно за уважение, которым тот пользовался в знатных семьях Майнца, испугался такого соблазна, а так как в этом происшествии можно было усмотреть осквернение святых даров, то он не отважился принять решение по столь важному делу и доложил о нем архиепископу. Архиепископ правильно заключил, что грешникам снится до ночам именно то, о чем они думают и мечтают днем, и наложил на монаха епитимью

{8}

. Капитул, ненависть которого к архиепископу становится всегда тем сильнее, чем дольше сей святой муж живет, и который охотно пользуется всяким случаем, чтобы помучить старца, выступил в защиту отца Гебгардта и возразил против епитимьи на следующем основании: «Всему миру известно, что дьявол искушал святого Антония картинами сладострастия и упоительнейшими соблазнами, и если дьявол мог так поступать со святым, то ему вполне могла прийти мысль сыграть такую же скверную шутку с доминиканцем. Монаху нужно дать наставление, указать на пример святого Антония и разъяснить ему, что молитва и пост — лучшее оружие для борьбы с дьявольским искушением. Впрочем, капитул очень огорчен тем, что сатана уже не питает должного уважения к архиепископу и так обнаглел в своих адских кознях, что покушается даже на членов высокочтимой семьи архиепископа». Капитул вел себя в этом деле точно так же, как поступают наследные принцы, которые полагают, что их отцы царствуют слишком долго. Но что уже совершенно запутало историю, так это известие, пришедшее из обители белых сестер. Все монахини собрались в трапезной, чтобы разукрасить к предстоящему празднику статую мадонны и великолепием ее одеяния превзойти своих соперниц — орден черных сестер

— Милые сестры, почему вы так ужасно кричите? Мне тоже снилось, что я спала с отцом Гебгардтом, моим духовником, и если это дело рук врага рода человеческого (при этих словах она вместе со всеми остальными монахинями осенила себя крестным знамением), то пусть наложат на него покаяние. Что касается меня, то я не помню более веселой ночи, все равно кто бы ни внушил мне это видение.

— Отец Гебгардт? — вскрикнула привратница. — Да помогут нам все ангелы и святые! Ведь это именно он и видел вас во сне, вернее — именно его дьявол свел с вами, и теперь его хотят за это сжечь.

Таким образом, осведомленность привратницы значительно возросла, неясное видение приобрело плоть и кровь, и в таком виде весть разнеслась по всему городу. Мадонну оставили неодетой, как была, не заботясь больше о том, чтобы затмить черных сестер. Настоятельница отправилась распространять адскую историю дальше, за нею побежала экономка, привратница собрала перед своей калиткой целую толпу народа, а Клара наивно отвечала на еще более наивные вопросы сестер. Даже трубы Страшного суда не смогли бы вызвать в Майнце большего ужаса и смятения, чем вызвала эта история. Только однажды в прирейнских епископствах и архиепископствах был еще больший переполох: это было, когда жизнерадостным французам пришло в голову восстановить

Когда настоятель доминиканцев узнал о происшествии, он поспешил на заседание капитула, и его сообщение придало делу новый оборот. Теперь архиепископ охотно прекратил бы эту историю, но капитул был заинтересован в ее дальнейшем распространении, и все каноники единогласно постановили донести об этом сомнительном случае святому отцу в Риме. Они кричали, шумели, гремели, угрожали, и только колокол, звавший к обеду, смог разъединить споривших. Открытая борьба скоро превратилась в тайную. Двор пытался действовать подкупом, капитул — интригами, и весь Майнц, как монахи, так и миряне, на несколько лет разделился на две враждующие партии, которые не видели и не слышали ничего и не говорили и не думали ни о чем, кроме как только о дьяволе, белой монахине и отце Гебгардте. На кафедрах всех факультетов велись по этому вопросу диспуты. Казуисты

В имперском городе, тихой резиденции муз и убежище наук, Фауст надеялся на больший успех. Он предложил свою библию достопочтенному магистрату за двести золотых гульденов. Но так как несколько недель тому назад для погреба ратуши было приобретено пять бочек рейнского вина, то дело пошло не слишком легко. Фауст обращался ко всем членам магистрата, старостам, сенаторам, почетным гражданам, начиная от гордого патриция и кончая еще более гордым мастером цеха сапожников. Всюду ему обещали благосклонность, поддержку и милость. Наконец он стал искать покровительства преимущественно у самого бургомистра, но Это привело лишь к тому, что жена бургомистра зажгла могучий огонь страсти в его легко воспламенявшейся груди. Однажды вечером бургомистр заверил его, что в ближайшие дни совет магистрата примет решение, обязывающее всех евреев города поголовно выложить необходимую сумму. На это Фауст ответил, что его дети могут умереть от голода прежде, чем столь просвещенному собранию удастся прийти к единогласному решению. Потеряв всякую надежду, терзаемый любовью и гневом, он удалился в свою одинокую комнату. Досада заставила его снова обратиться к магическим формулам. Искушение отважиться на дерзновенный поступок и с помощью дьявола обеспечить себе независимость все горячее жгло его мозг. Но мысль о таком союзе приводила его в трепет. Дико жестикулируя и выкрикивая безумные восклицания, расхаживал он большими шагами взад л вперед по комнате и боролся с мятежными порывами своего духа, стремившегося любой ценой рассеять тьму, окружающую человечество, в то время как ум еще содрогался перед решением. Но тут алчущий стал сравнивать возможность и надежду насладиться наконец жизнью с предрассудками молодости, с бедностью и с презрением людей. И стрелка весов заколебалась. Рядом на готической башне пробило одиннадцать. Черная ночь окутала землю. С севера доносилось завывание бури, тучи заволокли полную луну, вся природа пришла в смятение. Великолепная ночь, чтобы сбить с толку взволнованное воображение! Все еще колеблется стрелка весов. На одной чаше легко подпрыгивает

Но вот, следуя предписаниям магии, Фауст начертал ужасный круг, который навеки должен был лишить его попечения всевышнего и разорвать нежные узы, связывавшие его с человечеством. Глаза Фауста пылали, сердце взволнованно билось, волосы встали дыбом. В этот миг ему показалось, что он видит перед собой старика отца, молодую жену и детей, в отчаянии ломающих руки. Затем он увидел, как они опустились на колени и молились за него тому, от кого он собирался отречься.

— Это нужда, это мое несчастье повергло их в отчаяние! — закричал он и топнул ногой.

Гордый дух его негодовал на слабость сердца. Он снова приблизился к кругу. Буря выла под окнами, дом содрогался до самого основания. Светлый призрак встал перед ним и воззвал к нему:

— Фауст! Фауст!

Сатана, владыка ада, повелел оповестить оглушительными ударами рогов по огненному диску солнца всех падших духов на земле и в преисподней о том, что он устраивает сегодня огромный дружеский пир. Адские духи поспешили на этот могучий зов. Даже посланцы сатаны на нашей земле оставили свои посты, ибо приглашение заставило предположить, что ожидается нечто исключительное и великое. Огромные своды ада огласились дикими криками адской черни. Мириады дьяволов расположились на обожженной и бесплодной почве. Но вот появились князья ада и заставили толпу смолкнуть, чтобы сатана мог выслушать доклады своих послов, прибывших с земли. Дьяволы повиновались, и страшная тишина воцарилась в густой, мглистой тьме, нарушаемой лишь воплями осужденных на вечную муку. Рабы дьяволов, тени, не достойные ни блаженства, ни вечной муки, готовили бесчисленные пиршественные столы. Эти рабы вполне заслужили свою позорную участь. Когда они имели еще плоть и кровь и питались плодами земли, они принадлежали к той двуличной породе, которая дружит со всеми, никого не любя. Язык их болтал о дивном учении добродетели, но сердце ему не следовало. Они не совершали зла лишь потому, что это связано с опасностью, но они не творили и добра, потому что оно требует мужества и самоотречения. С религией они обращались так же, как еврей-скупец со своим капиталом: они клали ее на проценты, рассчитывая хорошо обеспечить таким способом свои жалкие души. Они молились богу только из страха и дрожали перед ним, как рабы. А дьяволы, поистине ничуть не лучшие господа, чем некоторые владельцы крепостных крестьян, тормошат их за это как следует в аду. В то же время другая толпа таких же несчастных в поте лица своего трудилась в огромной адской кухне, готовя яства для своих безжалостных господ, — страшное занятие для души, однажды уже погубившей принадлежавшее ей тело обжорством, пьянством и излишествами. Очевидно, дьяволы, хотя они не едят и не пьют, переняли все же у людей обычай любое торжество отмечать обжорством и пьянством и в таких случаях устраивают пир из душ. Предводитель каждого легиона подбирает нужное количество грешных душ для стола своих подчиненных. Те, в свою очередь, передают эти души рабам, которые их варят, жарят и поливают адским соусом. Нередко бывает и так, что кому-нибудь из этих несчастных приходится сажать на вертел своего отца или жену, сына, дочь или брата и поддерживать под ними мучительный огонь — ужасное и поистине трагическое положение, усугубляемое еще тем, что надзиратели кухни, тоже дьяволы, не менее злорадные, чем всё слуги знатных господ, стоят с бичами в руках за спинами рабов, заставляя их трудиться не покладая рук. Я рекомендую этот сюжет трагическим поэтам Германии, которые так часто ищут темы для своих сочинений в смрадных болотах ада и вообще среди всякой грязи

Пока грешники выли на вертелах, смотрители винных погребов и виночерпии — тени указанного выше ранга — расставляли на столах бутылки и бокалы. Бутылки были наполнены слезами лицемеров и неверных вдов, ханжей, людей, особо чувствительных и кающихся из слабодушия. Тут были также бутылки, наполненные слезами завистников, пролитыми при виде чужого счастья, слезами эгоистов, пролитыми при виде чужого горя от радости, что не их оно постигло. Были и слезы смеющихся наследников и слезы сыновей, проливаемые над гробом скупого жестокого отца. Бутылки, предназначавшиеся для десерта, были наполнены слезами священников, которые, желая растрогать своих слушателей, выступают в роли комедиантов на алтаре. А для того чтобы сделать напиток более острым, в него подмешали еще слезы блудниц, плачущих от голода до тех пор, пока не явится покупатель, желающий за деньги насладиться грехом. Сюда же добавили еще слезы сводников и своден, врачей и бесчестных адвокатов, слезы, которые эти господа проливают, жалуясь на плохие времена. На отдельных столиках, приготовленных для сатаны и князей ада, стояли бутылки, наполненные благороднейшим напитком, шипящим, искристым и пьянящим. То была смесь из слез, которые проливают над несчастьями своих народов великие мира сего, не препятствующие, однако, своим чиновникам выдумывать для этих народов все новые мучения, слез дев, оплакивающих утрату своей невинности и продающих себя с еще влажными глазами, и слез временщиков, попавших в немилость и плачущих о том, что теперь они уже не могут грабить и притеснять других, пользуясь покровительством своего государя.

Когда несчастные тени накрыли столы и стали за креслами властелинов ада, так же подобострастно и смиренно, как обычно стоят немцы перед своими повелителями, из покоев сатаны вышли вельможи подземного царства. Впереди шли квартирмейстеры сатанинского двора, спутники людей. То были всевозможные грехи, отвратительный призрак смерти, голод, болезни, мор, война, несправедливость, бедность, отчаяние, властолюбие, насилие, гордость, презрение, богатство, скупость, сластолюбие, заблуждение, зависть, любопытство и разврат. За ними следовали телохранители, потом камергеры. Далее шествовали пажи с горящими факелами, изготовленными из душ монахов, которые делают детей чужим женам и призывают мужей завещать на смертном одре все свое состояние церкви, не заботясь о том, что свое собственное прелюбодейское отродье они тем самым обрекают на нищету. Потом вышел сам всемогущий сатана, а вслед за ним — вельможи его двора в порядке, соответствующем их сану и милости, которой они пользовались у повелителя. Дьяволы почтительно склонились, пажи поставили факелы на стол сатаны, а он с гордой и победоносной миной взошел на свой высокий трон и произнес следующую речь:

— Князья, вельможи, бессмертные духи, приветствую вас! Восторг охватывает меня при виде такого неисчислимого множества героев. Мы все еще те же, какими были, когда впервые проснулись в этой бездне

{14}

, когда впервые здесь собрались. Только здесь, среди нас, царит полное согласие, только ад знает единодушие, только мы стремимся к одной и той же цели. Тому, кто властвует над вами, легко забыть однообразный блеск небесного царства. Я признаю: мы немало страдали и посейчас страдаем, потому что тот, кто, кажется, боится нас еще больше, чем мы его, ставит всяческие преграды к тому, чтобы мы прикладывали и развивали наши силы. Но сознание, что мы можем карать сынов праха, его жалких любимцев, созерцание их безумия и их пороков, благодаря которым неизменно рушатся все его замыслы, — все это сторицей вознаграждает нас за наши страдания. Слава вам всем, вдохновляемым этой мыслью!

Узнайте же, почему я решил устроить сегодня для вас этот пир.

Окончив кровавые войны, устав от убийств, они будут недолгое время отдыхать, проявляя свою ядовитую ненависть лишь в тайном коварстве. Одни спрячут эту ненависть под маской справедливости, объявят себя мстителями за веру и начнут складывать костры и сжигать живьем всех инакомыслящих. Другие будут ломать себе голову над необъяснимыми загадками мира. Рожденные для мрака, они будут дерзко пробиваться /к свету. Их воображение разгорится и породит у них тысячи новых потребностей. Ради того, чтобы написать книгу, которая может принести славу и богатство, любой из них будет попирать ногами истину, чистоту и религию. Безумие этого самонадеянного поколения дойдет до того, что даже женщины — внимайте, все силы, все духи ада! — даже женщины будут писать книги. Вы знаете тщеславных дщерей Евы, и мне незачем говорить вам, в каких отвратительных чудовищ они превратятся. Таким образом, писательство станет всеобщим ремеслом, в котором гении и кропатели одинаково будут искать себе славы и благоденствия, не думая о том, что смущают умы своих собратьев и отравляют души невинных. Они захотят измерить и понять небо и землю, самого грозного господа бога, сокрытые силы природы и «тайные причины ее явлений, силу, которая движет небесными светилами и бросает в пространство кометы, и даже беспредельное время, иначе говоря — все видимое и невидимое. Для всего, что непостижимо, они придумают слова и счисления, они нагромоздят выдуманные системы, и так будет длиться до тех пор, пока мрак не скроет всю землю и только сомнения будут вспыхивать то здесь, то там, подобно блуждающим огням, заманивающим путника в трясину. И когда они в конце концов вообразят, что выбрались к свету, вот тогда я жду их сюда! К тому времени они уже отбросят религию, как старый, ненужный хлам, а из ее зловонных остатков отольют новый чудовищный сплав мудрости и суеверия, мистики и поэзии. Тогда я и жду их сюда! Тогда вы должны широко распахнуть ворота преисподней, чтобы человечество могло войти в них. Первый шаг уже сделан, близится второй. На земле произойдет еще одно ужасное событие. Я коснусь его лишь в немногих словах. Скоро жители Старого света отправятся открывать новые, еще неведомые им страны. В религиозном неистовстве они будут убивать там миллионы людей, стремясь овладеть золотом, которого те в простоте своей еще не ценят.

Новый свет они наводнят своими пороками, а в Старый привезут зародыши новых, еще более отвратительных. Таким образом, и те народы, которых раньше невинность спасала от нашего мщения, станут нашей добычей. Столетие за столетием будут люди во имя предвечного обагрять землю кровью, и таким образом с помощью самого неба ад одержит победу над тем, кто низверг нас сюда.