Когда-то, когда выпускное сочинение находилось на своем законном месте — проводилось первого июня, вечером тридцать первого мая у памятника Пушкину собирались те, кому завтра предстояло держать экзамен. Собирались они с одной целью — узнать темы завтрашнего сочинения. Пушкин, разумеется, молчал, не разглашая тайну, только чуть грустнее, чем обычно, взирал на шутников, тут же придумывавших варианты, и их доверчивых ровесников, проверявших, заготовлены ли у них шпаргалки на эти темы.

Потом времена изменились: пришла демократия, и министерская власть поняла в духе времени, что у нее никаких тайн от своего народа, от юных сограждан быть не должно. Тогда-то и на объявленные заранее темы сочинений бесстыжие взрослые дяди и тети изготовляли сборники сочинений. И выпускникам оставалось только запомнить их близко к тексту, а лучше, как это и было сплошь и рядом, списать сочинение прямо на экзамене. Так порядок проведения сочинения уничтожил смысл и значение самого сочинения.

Сначала о тех, кто любит писать, просто обожает сам этот процесс, процесс писания, о тех, кого принято называть графоманами. Графомания — страсть безвозвратная, начинающаяся со школьных времен и длящаяся всю жизнь. Когда графоманы становятся взрослыми, они начинают осаждать редакции с просьбой опубликоваться, удовлетворить тщеславное желание быть услышанным.

Единственное чувство, которое вызывают графоманы у любого редактора, — это откровенный и нескрываемый ужас. Как сказать графоману, не обидев его, что принесенное «произведение» ничего общего с настоящей литературой не имеет и что никаких шансов увидеть его опубликованным у него нет, — вечная головная боль каждого редактора. К счастью, графомания и как тихое увлечение, и как буйное помешательство — страсть, переходящая в хроническую болезнь, — затрагивает очень немногих.