Однажды, прямо на моих глазах, один несчастный убился из строительного пистолета. Я это видел собственными глазами, клянусь! Я видел, как в лоб ему вонзился жирный строительный гвоздь и этот парень стал похож на индийскую женщину с нарисованной точкой на лбу. Точкой была шляпка гвоздя. На лице у парня застыло удивленное выражение, так его и схоронили, удивленного.

Вы воскликнете: «Вот так начало!», но именно это воспоминание вытянуло из меня все остальное, о чем вам предстоит узнать. Воспоминанием о строительном гвозде, словно ключом, я открою вам мир, о существовании которого вы наверняка подозревали, но не знали подробностей. И я сильно подозреваю, что, дочитав до конца и захлопнув книгу, вы в сердцах воскликнете: «Ну и жучки эти строители! Да как же так можно?!»

Но даже если все это и случится, то я тут ни при чем. Я лишь хотел рассказать о своей жизни, воспользоваться тем безусловным правом, которое дает человеку опыт прожитых лет. Я не хочу давать советы, рассказывать всякие рецепты и капать на мозги. Я просто расскажу о том, как это было, и в конце своего рассказа обязательно выкурю самую огромную сигару «Гран Корона», какая только существует на свете. Я буду курить ее долго, в своем кабинете, там, где висит на стене картина кисти потомка большого русского художника Верещагина «Столетняя война, в которой погиб один человек, попав под лошадь». Представьте себе, на картине нарисованы два огромных деревянных коня, набитых людьми, которые осыпают друг друга копьями и стрелами. Я купил эта картину потому, что очень хотел увидеть того, кто попал под лошадь. Я так до сих пор и не увидел, где же нарисован этот несчастный, помятый лошадиной подковой человек.

Я стану курить и смотреть на Москву, чуть прищурясь. И вовсе не оттого, что светит над городом яркое солнце, морщинки соберутся вокруг моих глаз. Мое лицо – застывшая маска сарказма. Я знаю цену этому городу, особенно его новостройкам. Я знаю всех, кто стоит за тем или иным зданием, всех, кто утверждал, согласовывал, накладывал резолюции, участвовал в прениях, словно невзначай открывал ящик письменного стола в ожидании, что туда сам собой влетит плотно набитый купюрами конверт… Хотя, чаще всего, конвертами дело не ограничивается. Не тот, знаете ли, размер. В строительстве взятка порой с трудом помещается в большой пластиковый пакет. Я знаю, о чем я говорю, я таких пакетов передал целую уйму. Немного погодя я стану рассказывать вам об этом, используя все богатство родной речи, начиная от лексики клошаров и заканчивая вполне приличными деепричастными оборотами и сложноподчиненными предложениями. А вы думали, раз строитель, значит, тупой? Нет, друзья мои. Везде и во всем бывают свои исключения.

Я буду курить свою сигару до тех пор, пока не надоест, а потом я выброшу окурок в открытое окно. С учетом того, что мое окно расположено на тридцать первом этаже башни «Миллениум», можно предположить, что окурок полетит к земле по сложной траектории, влекомый ветром. Быть может, он угодит за шиворот какому-нибудь работяге из тех, от которых ошеломляюще пахнет лыжной мазью. Кому-то из тех, что копошатся там, внизу. И тогда он примется забавно орать и дрыгаться так, словно танцует ча-ча-ча. А быть может, он влетит в открытый люк легкового автомобиля ценой в сто пятьдесят тысяч евро, которым управляет какая-нибудь пани Содержаньска, и у той появится повод удивить рассказом о случившемся всех своих тупых, испорченных подруг, большинство из которых мне знакомо не понаслышке. Судьба окурка зависит от воли ветра. Ветра, с которого все началось.

Ветер сидел где-то высоко, на облаке, поджав одну ногу под себя. Ветер смотрел на звезды, и никто, кроме Ветра, пилотов воздушных судов и астронавтов, кувыркавшихся в невесомости, в тот вечер не видел звезд. Ветер, словно небесный ткач, заткал небесный купол от горизонта до горизонта низкими, стальными, насупленными облаками. Он отгородился от всего подлунного мира плотным серым занавесом и теперь отдыхал там, в вышине, у подножья белой, сахарной, небесной горы, исполином вытянувшись вдоль ее склона. Голова Ветра достигала вершины. Его длинное прозрачное и густое тело струилось вниз, а вторая нога свешивалась, и Ветер, любуясь звездным космосом, ею иногда слегка покачивал. Ему все равно уже было, что происходит там, внизу. Его утомила эта скучная работа в нижних слоях атмосферы. Ветер стремился к высокому, подумывал, не полететь ли ему к звездам и уж там, среди них, устроить кавардак. Вмешаться в их строгий порядок, неизменный тот последний миллион лет, сколько Ветер себя помнил. Разметать, рассыпать звезды, словно серебряный горох по черному полю, создавая новые созвездия, раздавая им другие имена. Всякий раз, отдыхая после тяжелой работы, когда перед этим долго приходилось гнать стада тяжелых, наполненных дождем туч от Атлантики через добрую половину Земли, Ветер думал об одном и том же, ведь он был известным поэтом-анархистом и обожал глазеть на звезды и мечтать. Ему, кажется, принадлежат строки:

(Гениально!)

От плавных движений его ноги, которая покачивалась словно гигантский ленивый маятник там, внизу, на одном из бесчисленных подмосковных полей вспыхивали и умирали маленькие бури. Поднимая с земли пригоршни редких еще, неприкаянных снежинок, бури – дети Ветра, мешали снег с пылью и швыряли то, что могли, в безучастные лица людей, занятых монотонным трудом. Люди рыли длинную траншею. В спину им светил прожектор. По глазам, вместе с пылью и снегом, бил дальний свет фар убогого автомобиля, родом из тех, что производят вопреки всему, а прежде всего вопреки здравому смыслу.

Как вам картинка? Нравится? Во всяком случае, я старался, как мог, рисуя ее в своей памяти. На деле-то все было куда как прозаичней. Просто был вечер начала ноября, первый снег и первый мороз. Я сидел в своей скрипучей, как ржавая дверная петля, «девятке», запивал кефиром куски какого-то пирога с подозрительной начинкой. Работал двигатель: я слышал, как время от времени с шумом реактивной турбины самолета запускается вентилятор системы охлаждения, и тогда машину начинало слегка потряхивать, а лампочки на приборной панели бессильно тускнели.

После всего, что произошло накануне, я решил следующим утром ехать в офис и рассказать о том, что всем нам угрожает. Этот Константин Андреевич крутой, сразу видно. У него понтов и охраны столько, что в «Субурбан» все это едва помещается. Такой может здорово испортить жизнь.

В офисе я бывал не часто, для меня это было сродни курортному блаженству: тепло, светло, чисто, женщины из бухгалтерии колошматят каблуками коридорный пол и делают это с такой силой и так убедительно, словно выступают в суде на стороне обвинения. Я люблю смотреть на женщин из бухгалтерии, среди них попадаются хорошенькие, а две примерно моего возраста: Леночка и Катечка. В мою сторону они даже и не смотрят потому, что я лишь супервайзер, что в их понимании означает почти полный ноль, а значит, нечего со мной и время терять. У Леночки, простите за простоту речи, клевые сиськи, у Катечки – красивая попа. У Леночки пушистые длинные волосы, у Катечки длинные, стройные ноги. В каждой из них есть то, чего нет у другой. Они словно сделаны из половинок красивого и посредственного, и таковы, по моему глубокому убеждению, почти все женщины, кроме тех, которые либо принадлежат к партии полных уродин (сокращенно ППУ), либо улучшают свои посредственные половинки с помощью косметики и пластической хирургии. Нет, я отнюдь не женоненавистник, но я страстно желал тогда переспать и с Леночкой, и с Катечкой. А лучше с ними обеими сразу, потому что они виделись мне как творения шутницы-природы, поменявшей местами их элементы. Ну, вы понимаете? Катечка одолжила у Леночки задницу, а та, в свою очередь, заняла у Катечки сиськи под ноль процентов годовых. Как-то так…

Еще в офисе было сколько угодно горячего чая, и ровно в час дня открывались двери столовой, где мне несколько раз довелось отведать супу и еще чего-то, неважно чего именно, но всяко это было лучше, чем кефир и пирог с подозрительной начинкой.

Начальником моим был Илья Гаврилыч Крыжный – знатный строитель с богатой биографией, в которой было, кажется, три года «химии»

– Ну, шо там? – спрашивал Илья Гаврилыч, и, после того, как выслушивал часть моего доклада, произнесенную на едином дыхании, он ловил момент, когда я набирал воздух, и вставлял увесистое «так». Этих «так» он произносил десятка два раз и заканчивал беседу предикативным «угу», делая ударения на последнюю «у».

Три дня я сидел дома. На четвертый день я стал прорабом. Вернее, не вот так вот сразу, а просто звезды где-то там, наверху, выше того места, где отдыхает на облаках ветер, сложились столь оригинальным образом. Просто утром четвертого дня одна женщина по имени Алла за завтраком решила устроить своему мужу сцену ревности. Почему именно за завтраком? Не знаю. Но полагаю, что для такого дела, как ревность, не существует суточных ограничений. Итак, Алла проснулась в шесть часов сорок пять минут и увидела, что Илья, ее супруг, спит на своей половине широкого ложа, свернувшись будто улитка. Супругов разделяла белая и холодная равнина простыни. Последний секс между ними случился много месяцев назад. Этой ночью он вернулся домой очень поздно, когда она уже спала, и пробрался на кровать, соблюдая максимальную тишину. В этом он преуспел: Алла не проснулась. Сейчас она чувствовала, что пахнет от него вином, духами «Герлен» и, в этом не могло быть никакого сомнения, от него пахло чужой женщиной: ее кожей, ее волосами и так далее. Алла, чье обоняние в связи с длительным воздержанием достигло чрезвычайной остроты, уловила этот запах, и он пронзил ее мозг, отразившись болью во всем теле. Воображение опытной женщины нарисовало перед ней картину падения супруга в объятьях искушенной ветреницы-сердцеедки, которая пользуется этими ужасными духами. «Герлен» – духи для тех, кому за сорок. Они тяжелые, пронзительные, их аромат царапает ноздри и заставляет глаза часто моргать. Значит, та, чей запах он даже не удосужился смыть с себя, примерно Аллиного возраста. Значит, это какая-нибудь очередная пациентка!

Алла была врачом-косметологом. Ее муж – пластическим хирургом. Оба занимались примерно одним и тем же, но разными способами. Жена накачивала пациенток коллагеном и ботоксом, муж исправлял неточности природы с помощью скальпеля. Часто к нему обращались женщины, которым хотелось другой нос, рот, другие сиськи, ноги, губы, другое лицо, и он делал для них все это. Некоторые пациентки в порыве признательности бывали благодарны доктору не только материально. Муж и жена работали в разных местах: у нее был кабинет в здании поликлиники на Бронной, он принимал в одной из платных клиник для богатеньких на Юго-Западе. Места разные, пациентки одни и те же: состоятельные женщины трахательного возраста…

Алла встала, постаравшись сделать это как можно громче, но муж даже не шелохнулся. «Вымотался, кобель», – мрачно подумала женщина и, покинув спальню, проследовала на кухню, где задала работу кофейному агрегату и открыла окно. Поеживаясь от холода, она прихлебывала кофе и больше всего на свете хотела сейчас, чтобы муж подошел к ней сзади, обнял и поцеловал в шею, в то особенное место под волосами, где есть такая впадинка. Но его все не было, а воздух, проникающий с улицы, был таким холодным, что даже кофе не мог согреть остывающее сердце женщины, оживить ее надежду. Захлопнув окно, она назвала себя дурой, вот тогда-то он появился. Более неподходящего момента и представить было невозможно. Он вошел, как-то растерянно поглядел на нее, вымученно улыбнулся, говоря «доброе утро», и Алла смотрела на него так, словно видела в первый раз. Стройный, без брюха, умное лицо, глаза эти необыкновенные… Конечно, на все это постоянно будет спрос у чужих женщин! Он старался не встречаться с ней глазами, а она с первыми нотками истерики спросила, как он себя чувствует.

– Не очень. Вчера пришлось задержаться… – Он ухмыльнулся, и если бы не эта ухмылка, в которой не было ни тени раскаяния, а одна вопиющая и нахальная насмешка над ней, законной супругой, которой он столь откровенно пренебрегал, в которой давно перестал видеть женщину, то все, возможно, сошло бы на нет. Но ухмылка заставила Аллу перейти к действиям. Она принялась задавать ему вопросы: сперва насмешливо, пытаясь вызвать его искреннюю реакцию, затем, видя, что у нее ничего не получается, Алла сорвалась на крик, принялась обвинять его в измене, а он молча выслушал ее и ответил, что все это «полнейший и бездоказательный бред». Да-да! И он сказал это так, словно читал лекцию студентам, и даже поправил очки так же, как обычно их поправляют те, кто читает лекции.

– Ах, бред?! Да от тебя за версту разит чужим влагалищем! – окончательно вышла из себя Алла и понесла совершенно бесконтрольную околесицу, порой изрыгая словечки из лексикона уличных клошаров.

Я не стал ждать три дня до субботы. Я отвез ее на Бронную и запомнил тот подъезд, куда она зашла. Я еще в машине, когда мы продирались сквозь Тверскую, узнал, когда она заканчивает работу.

– Мог бы заняться вашим «Фольксвагеном», – выступил я с предложением, – а потом съездил бы, поглядел на ваш участок земли. Если вы мне оставите фото вашего бельгийского дома, то я заехал бы сегодня к архитектору, ведь надо договориться с ним насчет проекта. Знаете, эти архитекторы – они люди творческие, непосредственные. Этого, небось, еще и убеждать придется, чтобы все бросил и занялся именно вашим делом, вашим проектом. Но он того стоит: очень хорош, невероятно талантлив.

– Господи, Боже мой, Вячеслав! – Она была покорена. – Вы такой молодой (ах, с каким упоением она произнесла это слово), а уже такой деловой, хозяйственный и расторопный. Я сегодня заканчиваю ровно в семь.

– До семи все будет готово, – пообещал я, – вот увидите! Буду встречать вас с хорошими новостями. Да! Вы, может, желаете взять к себе мой паспорт?!

– Зачем?! – искренне удивилась она.

С детства я ковырялся в железках и щупал механизмы. Почти любой автомобиль был для меня понятен, и «Фольксваген» также не причинил хлопот. Я вывернул и прочистил свечи – этого оказалось достаточно для того, чтобы неприхотливая машинка вновь ожила. Вот на таких мелочах, неведомых для большинства автоюзеров, в фирменных сервисах народ поднимает серьезные деньги. Вы приезжаете на «плановое ТО», где вас встречает злодей и разбойник по кличке «приемщик». Вас приглашают в комнатку с телевизором и кофеваркой. Спустя полчаса (надо же выждать немного для приличия и придания явной афере натурального вида) вам приносят стертую тормозную колодку, красную от нагара, или «убитую» свечу. Проныра-приемщик, состроив скорбную мину, сообщает, что «вот это ваша свеча, а вот это ваша колодка» и все это надо менять, притом немедленно, иначе попадете в аварию. Вы раскошеливаетесь на двести-триста долларов и… уезжаете из фирменного автосервиса с теми же свечами и колодками, с которыми сюда и приехали. Приемщик вас надул потому, что он разбойник и жулик, каких поискать. Вообще на фирменных автосервисах все выжиги и жулики, и у меня давно сформировалось четкое мнение, что среди персонала автосервиса вообще нет хоть сколько-нибудь честных людей, быть может, кроме уборщицы. Хотя и она наверняка приехала из Трускавца, или из Ташкента, или из Туапсе и при первом удобном случае стащит мобильник, бумажник и все, что плохо лежит, и смоется в неизвестном направлении: поминай как звали.

Я немного отвлекусь, хотя то, о чем я хочу теперь рассказать, все равно имеет к теме моего повествования самое непосредственное отношение. Среди отраслей, в которых правит жульничество, выдающуюся роль занимает не только строительство. Это еще и все, что имеет отношение к продаже автомобилей. Жульничество здесь начинается с государства, которое придумало идиотские таможенные пошлины. Именно благодаря государству подлеченный мной «Фольксваген» стоит уже не как «народный автомобиль» и за него приходится переплачивать при покупке в салоне, притом весьма существенно. Еще до попадания в салон машина становится дороже процентов на пятьдесят своей европейской цены, а уж в салоне на нее наценивают еще четверть от той же европейской стоимости. Вот и выходит, что покупатель платит за средненький автомобильчик те же деньги, за которые «там» он купил бы машину гораздо более высокого класса. Всем это известно, и любой вправе плюнуть мне под ноги (выше я вам не позволю) со словами «тоже мне Америку открыл». Да не открыл я ничего. Просто хотел напомнить, что самое элементарное – перемещать свою задницу посредством вращения под ней четырех колес в нашей стране – удовольствие несправедливо дорогое. Здесь вообще дорого все, что касается и не удовольствий даже, а просто элементарного желания жить по-человечески.

В девяносто третьем никакой обязательной страховки и в помине не было, про автокредиты никто и слыхом не слыхивал. Все только и говорили о кредитах, приводя в пример Америку, которая «вся живет в кредит». Люди жаждали попробовать – что же это такое за диво: покупка в кредит. Прошло несколько лет. Попробовали…

Теперь тот же «Фольксваген», купленный в салоне в кредит, становится дороже еще на четверть и стоит уже две своих европейских цены. Плюс к этому надо прибавить обязательные страховые выплаты и вероломство приемщиков фирменных автосервисов – получается совсем грустно. Почему здесь все так дорого? Только ли потому, что страна, словно пьяная куртизанка, проиграла в рулетку собственную промышленность, всю до винтика? Разумеется. Но еще и потому, что среди тех, кто продает вам машины, чинит их, строит вам дома, продает вам предметы первой (и не очень первой) необходимости, в абсолютном большинстве присутствуют такие, как я. А уж что касается строительства, то в этой «отрасли» жулики абсолютно все. Говоришь «строитель», подразумеваешь «жулик». В детстве я видел в маминых руках книгу, название которой запомнил: она называлась «Тайфуны с ласковыми именами». По аналогии с этим названием мы – «Жулики с милыми манерами». Мы обжулим вас, не сомневайтесь! Вы переплатите за нашу работу, в которой вы ни черта не понимаете, втрое, и это еще не самый плохой для вас коэффициент. Это еще по-божески. Моя милая пластико-врачебная Алла, затевая после своей Бельгии постройку дома в Подмосковье, не знала и не могла знать, на какие траты она себя обрекает. Не встреть она меня, появился бы в ее жизни кто-то другой. Еще какой-нибудь «строитель». А кто у нас строитель, дети? Дети (хором): Жулик! Правильно, все на лету хватаете, молодцы.

И этот кто-то, подобно мне, тоже поехал бы к «архитектору», такому же жулику, но только более интеллигентного покроя. Строитель и архитектор – два сапога пара и живут по принципу: «ворон ворону глаз не выклюет». Между собой они, бывало, ругаются в сентенции: «Ты чего мне тут нарисовал, твою мать? Все же рухнет к трам-парарам такой-то матери!» Но такое общение происходит в кулуарах, и заказчик об этом ничего не знает. Заказчик должен видеть только парадную сторону процесса. Собственно, за это он и платит.

Место, в котором Алла планировала строиться, поначалу мне очень не понравилось. Это был дачный поселок МВД, и когда я подкатил к воротам и попытался проникнуть на обнесенную бетонным забором территорию, то у меня ничего не получилось. На вахте дежурила бабка с замашками тюремного надзирателя, и она долго расспрашивала меня насчет того, кто я да что я. В конце концов машину пришлось оставить снаружи, а самому, в сопровождении этой самой бабки, проследовать к нужному мне участку земли.

– Вот здесь, – проворчала бабка, – отхватили себе кусище, нечего сказать. Они не наши, не из министерства. Небось, чьи-то знакомые… Вот время пришло, все продается, все! – патетически причитала она, покуда я зарисовывал контуры участка и прикидывал, где лучше поставить дом, откуда брать воду для строительства и как сподручней будет организовать здесь подвоз материалов.

Поселок был старым, давным-давно застроенным, дорожки между домами были узкими, а к участку Аллы вел извилистый проулок шириной чуть больше грузовика «КамАЗ». Все это нравилось мне сильнее и сильнее потому, что сулило солидный навар уже на этапе разгрузки. Кирпич, арматуру и прочие габаритные материалы возят на грузовиках с прицепами, так называемых «длинномерах», а не один из них в этот проулок не втиснется. «Значит, – весело прикидывал я, – придется разгружать длинномер за воротами, перегружать из него в небольшой грузовик, а для этого нужен кран. Еще один кран должен стоять здесь, на участке, чтобы разгружать теперь уже небольшой грузовик, а это хорошие деньги, черт бы меня побрал!»

Все дело в том, что крановщик берет плату «за смену» – обычно это восемь часов, а прораб берет с заказчика совсем другие деньги, утверждая, что «падла-крановщик дерет за каждый подъем стрелы своего гребаного крана». Поэтому «смена» обходится заказчику раза в три дороже того, что платит прораб ничего не подозревающему крановщику. Но это у глупого прораба крановщик ничего не подозревает, а я умен и заранее предпочитаю договариваться с крановщиком, чтобы он меня «прикрыл» на тот случай, если вдруг во время работы нагрянет хозяин и начнет приставать к крановщику с расспросами типа «что почем». Нельзя исключать такой вариант и быть небрежным в мелочах, когда ведешь большую игру с заказчиком. Из нее ты должен выйти победителем. Иначе ты лох, и мудак, и баклан, и муфлон, и додик, и защекан, и шендерович, и гнутик, и чмошник, и тебе не место в профессии.

Крановщики по большей части – это довольно унылые, угрюмые, помятые жизненными обстоятельствами люди с тяжелым характером. Найти среди них союзника нелегко, и обычно «артистизм» крановщика в разговоре с заказчиком стоит дополнительных денег. Строительные фирмы «заряжают» в смету стоимость смены одного крана, умноженную на пять, поэтому я решил содрать с Аллы по-божески. Сама смета уже начала формироваться в моей голове в виде столбика соблазнительных цифр, и лишь голос бабки-тюремщицы вывел меня из блаженного состояния подсчета будущей прибыли.

«Их роман был скоротечным, подобно капле дождя, скользящей по ветровому стеклу авто». Такие или примерно такие фразы сплошь и рядом встречались в книжонках, которые читала эта влюбленная в меня, источающая последний сок любви, старая смоковница. Она была сентиментальна до умопомрачения и от этого казалась глупой и неуместной во всем, за исключением практичности. Деньги она любила, умела считать и поначалу была откровенно прижимиста, воистину отделяя мух от котлет. Наш роман, зародившийся в номере совковой гостиницы, чуть было не прервался в самом начале, когда, удовлетворив мною себя, Алла стала, наконец, выражать интерес к предмету куда как более важному для меня, нежели секс с ней. Я обстоятельно рассказал ей обо всем, что касалось предварительного этапа работ, и, покуда из уст моих не зазвучали цифры, она внимательно и даже благосклонно слушала меня, выражая свой интерес покачиванием головы и мимикой нижней части лица. Такова была ее интересная особенность: лицо словно разделяла пополам невидимая черта. Эта женщина никогда не щурилась и не морщила лоб. Сомневаюсь, что она когда-либо могла сделать это, но, быть может, это было результатом действия какого-нибудь препарата, который она решила попробовать на себе после того, как он чудесно помог одной из ее клиенток. Нижняя же половина ее физиономии, или «мордочки» (это было одно из ее любимых, доводивших меня до бешенства словечек), наоборот, была весьма активна. Алла выпячивала подбородок, складывала губки бантиком или вытягивала их в хоботок, и кончик ее носа подрагивал, словно клюв не крупной, но хищной птицы. Подрагивание носа означало у нее высшую степень накала страстей, к которым относилось, безусловно, и раздражение. Что это такое – ее раздражение, я впервые испытал после того, как извлек на свет составленную мною смету и начал озвучивать ее значения. Она постоянно прерывала меня раздраженными заявлениями «ах, как это дорого», а в ходе оглашения «приговора», то есть итоговой стоимости, ее вскрики переросли в настоящие вопли:

– Но почему же все так дорого, Слава! – спросил у меня ее подрагивающий нос, и подбородок едва не пригвоздил меня к стене.

– Вовсе нет, Аллочка, – вложив в голос всю свою мнимую милую непосредственность, стараясь звучать без фальши, словно пианист Кисин, не имея права на ошибку, искренне ответил я. – Это самые низкие цены, какие только существуют на рынке, и притом они конечные, никаких подвохов тебя не ожидает. Это будет стоить для тебя столько, сколько я тебе сейчас сказал и ни копейкой больше. Я здесь ничего не зарабатываю. Говорю это сразу, чтобы ты не думала, что я хочу как-то тебя использовать. Нет-нет! Я давно в деле, у меня свои принципы, и я никогда не надуваю своих клиентов. Я просто надеюсь, что буду получать от тебя ежемесячную зарплату, вот и все, на что я рассчитываю.

– Зарплату? Вот как?!

– Но что здесь такого? Это общепринято! Если заказчик не хочет, чтобы его обманывал прораб, то он платит ему зарплату. Я бы и так не обманывал, но ведь я должен что-то получать за свой труд, не так ли? Речь-то идет всего о тысяче долларов в месяц и не более того. Сама видишь, у меня запросы вовсе не космические. Я адекватен и скромен, как моральный кодекс!

И вот на следующий день началось. Ранним утром я уже был возле ее подъезда. Ждать мне пришлось часа полтора, и я все это время дергался, переживал и успокаивал себя лишь тем только, что это не она опаздывает, а это я приехал так рано. Наконец они появились: Алла и ее муж, при взгляде на которого мне захотелось заблеять козлом, намекая на его нынешнюю рогатость. Сдается мне, что при всей его любвеобильности по отношению к своим пациенткам и при всем его равнодушии по отношению к собственной супруге, это светило медицины все же испытал бы сильные чувства, узнай он, что вот этот самый молодой человек с широкой акульей улыбкой, выпрыгнувший из задрипанного автомобиля ему навстречу, вчера пошалил с его благоверной. Ну, да черт с ними, с предположениями, ведь впереди у меня были только заманчивые пачки денежных купюр американского производства, и пачки эти вскоре появились в руках мужа Аллы. По ее бесстрастному лицу я понял, что должен сам «доубедить» этого заносчивого очкарика в собственной нужности, и я моментально избрал верную тактику: напустил на себя серьезный вид, внятно и разборчиво ответил на все его вопросы. Он чувствовал себя виноватым перед Аллой, поэтому был рад согласиться с ее выбором: чтобы хоть в чем-то потрафить ей, заглаживая свою вину. Да, все это тонкости, но их не стоит учитывать лишь после провала, когда уже ничто не важно и все приходится начинать заново, а вот на формирование успешного финала тонкости порой оказывают решающее воздействие. Не зря бродяга-ветер думал поиграть со звездами. Сдается мне, что он свое желание как-нибудь да исполнил. Например, ему стало меня жаль и он нашептал тому созвездию, под которым я родился, что, дескать, неплохо было бы обратить на паренька внимание, нашаманить там чего-нибудь этакого, чтобы он, то есть я, «поднялся».

А может, дело в другом. Может, этот успешный человек, передавая мне им самим заработанные деньги, вместе с ними передал мне часть своего везения? Фарт свой отдал? Может быть… В конце концов тогда меня эти мысли не беспокоили. Тогда я был рад той пачке банкнот, которая спустя мгновение после того, как я почувствовал ее блаженную тяжесть в правой руке, перекочевала в мой карман и приятно замерла совсем неподалеку от сердца. Деньги… Мои первые, настоящие. Деньги, большей части из которых предстоит стать моими, если я проявлю: бессовестность, бесстыдство, бессердечие, беспринципность, безапелляционность, бесславие и безбожие. И я проявлю все это, можете во мне не сомневаться. Вес денег перевесит любой вес в мире. Лишь деньги эквивалент всего, эквивалент самой жизни.

Они долго обсуждали со мной всякие детали, давали советы, спрашивали о чем-то важном для них и скучном для меня. Я знал, что впереди у меня поиск бригады орангутангов, беседы с угрюмыми крановщиками, сухомятка из придорожного магазинчика. Да, все то же самое, только ответственности прибавилось. Черт, и почему нельзя поднимать деньги с пола? Вернее, нет, не так (ведь для того, чтобы их поднимать, приходится наклоняться). А вот почему их нельзя просто брать со стола? И скидывать небрежным жестом в приоткрытый по такому случаю ящик…

Мгновенное видение, искра наития мелькнули передо мной и погасли. Я попрощался с надутыми мною в первый, но не в последний раз заказчиками и поехал по делам. Перво-наперво я прикатил на «черную биржу», как называлась и называется по сей день «точка» возле Ярославского шоссе. Здесь я быстро познакомился с узбеком по имени Дима-бригадир, и мы достигли полного взаимопонимания за распитием чайника зеленого чая в кунге списанного военного грузовика, который служил для Димы жилищем. Откуда взялся этот грузовик, я не стал расспрашивать, да и было все это не так уж интересно. Гораздо интересней было то, что Дима оказался опытным шаромыжником, знал, где добыть рабочих, и был готов выполнить свою миссию вербовщика моментально.

«Черная биржа» располагалась прямо на обочине шоссе, справа, если ехать из Москвы. Это была полоса земли шириной метров в пятьдесят и длиной в триста, вся сплошь уставленная какими-то сарайчиками, ларьками, постройками, автомобилями, и между всего этого сновали юркие вербовщики. Сами «кроты», или «рабы», как между собой вербовщики частенько называют рабочих, жались поодаль, сбившись в стайки, образовав приличную толпу. Некоторые грелись у разведенных костров, кто-то порой вставал и шел к сарайчику или к ларьку, чтобы купить хлеб или сигареты.

Работяги сколотили себе жилье из неструганых досок. Узбек Дима, получив из моей неохотной руки то, что причиталось ему как вербовщику, сел в свой милитаризованный грузовик и уехал. Я купил работягам жратвы и рассчитался с электриком, который провел в вагончик лампочку Ильича и установил пару розеток.

– Не сгорите. Я все на совесть сделал, – добродушно пфукал электрик в пышные усы, оказавшиеся у него случайно, так как известно, что электрики в своем подавляющем большинстве вовсе не носят ни усов, ни бороды. С чем это связано, я не знаю, по всей видимости, отсутствие растительности на их лицах – это своего рода внешняя примета их цеха, как, скажем, у панка его ирокез, а у обиженного на весь свет эмо – челка, ниспадающая на ключицу.

Мне, после всех этих манипуляций, оставалось самое важное. Я должен был разметить участок, нанести на него контуры будущего дома. Сделать это с помощью веревочки, именуемой на строительном жаргоне шнуркой. Я сомневался недолго. Никакой альтернативы курсовику с ошибками у меня не было, да теперь уж и быть не могло, ибо настоящая цена такой работы, как рассчитать проект с фотографии, да еще в исполнении известного архитектора, потянула бы на астрономическую сумму. И это еще при условии, что нашелся бы кто-то такой, кто взялся бы за нее. Я высоко поднял руку и, произнеся зачем-то фразу: «Все равно в жопе одна дырка», резко ее опустил, что должно было бы означать молитвенный ритуал перед нерукотворным Русским Авосем – покровителем всех раздолбаев, троечников и еще великого множества самых разных людей, привыкших в своей жизни делать если и не все, то, по крайней мере, некоторые вещи с мыслью «Авось пронесет». Авось (а я верю в то, что это один из несмытых волной истории дохристианских славянских идолов, превратившийся, после крещения Руси, в демона) в состоянии устроить вам такой «пронос», заставить вас так обпоноситься, что запах результатов вашего увлечения поклонением Авосю будут мерещиться вам всю вашу жизнь. Уж по крайней мере в те ее моменты, когда вы решите что-то вновь сделать с надеждой, что «вдруг проканает». Я был очень молод тогда и не мог еще вообразить себе, что все в жизни, даже появление в ней Авося – явление предопределенное, но тогда, повторяю, деваться мне было некуда. И я начал. Выбрал из работяг одного более или менее смышленого с виду себе в помощники, и с ним мы, как чеховские землемеры, довольно споро наметили колышками с привязанной к ним шнуркой линии основания коттеджа, о конечном виде которого никто не имел ни малейшего представления. Закончили мы свою работу при глубоких сумерках.

– Завтра копать начинайте, – наказал я смышленому с виду узбекскому пролетарию.

– Копать, – повторил он. – Много копать нужно.

Вновь та же гостиница, в которой на нас смотрели с бесцеремонным пониманием, и та же кровать, и та же блеклая чайная роза – женщина на этой кровати. Стонет и воет надсадно, получая от меня резкие укусы любви. Во второй раз я вполне уже свыкся со своей ролью полуавтоматического удовлетворителя и работал, как станок с программным управлением. Некислая такая попытка описания любовных утех производственным языком, не так ли? Чем-то напоминает песенку Тристана из фильма «Собака на сене»:

…Так и повелось: немногие светлые осенние часы я проводил на стройке, а вечерами мне приходилось удовлетворять мою стареющую благодетельницу. И если в ней с каждым нашим часом, с каждой совместно проведенной секундой разгоралась страсть, крепло омерзительное, самочье вожделение, то легко понять, что внутри меня все происходило с точностью наоборот. Я ненавидел в ней все: ее пальчики, ее короткие, полные пальчики с длинными, квадратными ногтями. Ее уже дряблые выше локтя руки, всё ее, долго и неаккуратно ношенное ею тело. Она брила лобок, и это было смешно и похоже на щипаную курицу. Ее груди венчали маленькие, совершенно мужские соски: почти без ореола, крохотные, словно обрезанные верхушки пипеток. Именно они вызывали у меня особенную неприязнь, я избегал смотреть на ее соски, я никогда не прикасался к ним пальцами, а уж тем паче языком. Им мне приходилось орудовать внутри щипаной курицы, так как Алла особенно ценила «куний лиз» (так однажды кто-то при мне забавно переврал слово «куннилингус»). Куний лиз…

Она любила уменьшительно-ласкательные названия, и из всех любимых ею уменьшительно-ласкательных названий самым любимым ее было слово «штучка». Она, должно быть, находила очаровательно милым называть мой член «штучкой», она называла «штучками» презервативы, и часто, в момент своего исступления, она вдруг на какое-то мгновение совершенно менялась, прекращала плаксиво стонать и просила:

– Одень, пожалуйста, штучку, милый. – Она называла меня «милый», а я в ответ хотел назвать ее каким-нибудь грязным, оскорбительным, уничтожающим словом, и каждому ее «милому», произнесенному ею в порыве страсти, соответствовало мое, мысленно произнесенное в ее адрес проклятье.

Моя мама, моя старенькая любимая мама всегда понимала меня. Когда она увидела, что я сижу за столом на кухне, а передо мной стоит бутылка водки, то она не стала устраивать всей этой тревожной суеты и скандала, что обычно предпочитают делать неумные женщины, вместо того, чтобы разобраться, отчего эта самая бутылка вдруг появилась. Она лишь спросила: «Что-то случилось?», и я кивнул в ответ, а так как был уже немного пьян, то не постеснялся выпить еще и в присутствии матери, чего раньше себе никогда не позволял. Я вообще-то не большой любитель этого дела, но после всего, что произошло…

– Да, мам, случилось.

– Хочешь мне рассказать? – Она мягко присела рядом и так же мягко, почти неуловимым движением, убрала початую бутылку со стола.

– Даже и не знаю, как это будет для твоего сердца, мамочка, – неуверенно начал я, – просто я столкнулся с такой подлостью, с таким цинизмом! Я раньше и подумать не мог, что такое вообще существует.

– Много чего существует, – вздохнула мама. – Ты ведь только жить начинаешь, познаешь мир. Деревья тебе уже перестали казаться большими…

Описывать этот «бизнес» в мельчайших подробностях я не стану, так как вам, мои читатели, и так уже многое стало понятно. «Ложная благотворительность», то, чем предлагала мне заняться Алла, лишь один из элементов колоссальной индустрии попрошайничества, в которую включены и страшные нищие оборванцы и оборванки, и безногие инвалиды в военной форме, и дети с табличками «умерла мама» или, скажем, «сгорел дом» – это низ пирамиды индустрии попрошайничества, ее подошва. А вот афера с больными детьми – это более высокие сферы пирамиды, но все же и не они еще самые высшие. Выше стоят международные благотворительные организации, оказывающие «гуманитарную» помощь: через них отмываются такие средства, что при одной мысли об этом у меня, теперешнего, респектабельного, чьи ноги обуты в шкуры нильского крокодила, во рту появляется приятный вкус плодов мангостина. Само собой, все верхние уровни пирамиды занимает церковь: она и только она вне конкуренции. Столько, сколько собирает церковь, не соберет никто и никогда. У церкви слишком веские аргументы. У Аллы все проще: косметология – это так, больше для отвода глаз, официальная ширма, а на деле: несуществующие больные дети, существующие больные дети, одним словом, детское несчастье – вот основной инструмент в бизнесе Аллы. Деньги, сделанные на доверии и горе. И она предложила мне, если так можно выразиться, «прыгнуть в долю». Ей был нужен «презентатор» – молодой человек, умеющий убеждать. С моим талантом прораба я подходил как нельзя лучше, да и был к ней, если так можно выразиться, «как нельзя ближе». Таким образом Алла решила сделать меня своим «партнером».

Маме я ничего говорить не стал. Сказал только, что вчера перебрал лишнего, что много нервной работы, что скоро мы с ней заживем как люди и переедем из этого медвежьего угла куда-нибудь поближе к свету.

– У меня большой заказ, мам. Вот я и нервничаю, как бы чего не напортачить. И ты, кстати, убрала бы вот это, – я достал сверток с деньгами и, взвесив его в руке, передал ей, – ты умеешь прятать лучше, чем я.

– Хорошо, сынок, хорошо, – даже не разворачивая свертка, залопотала мама, – езжай, работай, с кем не бывает. Переживать так не стоит, все сложится. Ты у меня умница. А это я спрячу, ты не волнуйся. Не в банк же нести? Главное, теперь запомни: если стал денежки получать, так ты не рисуйся. Район у нас криминальный, люди, сам знаешь, какие злые да завидущие. А ты небось машину захочешь теперь купить красивую, девушек катать, да?

Я обнял ее, мою славную, добрую, ах! – седую уже (слезу вышибает, когда это видишь) мамочку. Она мой единственный, мой главный, мой самый важный в мире, в жизни, во всей Вселенной со всеми ее звездами и кометами человек. Никакая красавица, умница, никакая дочь Венеры, богиня во плоти, никакая Лаура ебанутого на всю голову Петрарки, который, вместо того чтобы изнурять ее во все дыры, писал сонеты и свирепо онанировал на мнимый образ, никакая теплогубая, в ватнике, на стылой зоне, в натуре обретенная шалава, не милее мне моей мамочки, и ныне, и присно, во веки веков, аминь.

В девяносто третьем Интернета почти не было, но «почти» не означает «вовсе». Кое-кто имел возможность ползать по набирающей плотность паутине и время от времени натыкаться на симпатичные детские мордашки. Текст под мордашками был пронзительным: «Володечка Черушников, 8 годиков, саркома кости, требуется срочная операция в Германии, необходимо собрать 32 тысячи долларов США». Деньги по тем временам просто гигантские. И ведь работало! Плюс к тому Алла и ее муж распространяли листовочки с призывами «собрать на операцию» в местах своей работы, нанимали расклейщиков и почтальонов, которые раскладывали листовки в почтовые ящики престижных домов, жильцы которых были в состоянии пожертвовать на благое дело немалую сумму. У станций метро также работали специально обученные люди, они раздавали всем желающим красочные, отпечатанные в типографии буклеты, и можно было увидеть, как у человека, прочитавшего написанное в буклете, мгновенно изменялось лицо, и очень немногие выбрасывали полученную от уличного распространителя частицу детского горя. Горя, которое не могло не вызвать сочувствия даже в самом черством сердце. Горя, которое воспринималось подлинным, существующим: вон какие глазенки у этой пятилетней девчонки! – ведь чудо, что за ребенок, а у нее, бедненькой, нефробластома… И ведь можно помочь! Вот же, написано! И куда деньги переслать, написано. Так что все по-настоящему. Все… кроме ребенка, который давным-давно скончался. И звали эту девочку Мариночкой, а не Анечкой, как написано в уличном буклете, который с первого до последнего слова есть подлейший обман!

Деньги от этого обмана, от подлости этой поступали на счет в каком-то мелком банке, и там Алла с мужем их сперва конвертировали, под определенный процент обналичивали, а затем уже легализовывали с помощью нескольких известных схем, для описания которых здесь нет места, так как это, едрит-Мадрид, высокохудожественное произведение, а не говно какое-то под названием «громкое и скандальное журналистское расследование». Похищенный мною из сумки Аллы приходно-кассовый ордер был свидетельством получения ею денег после их «отмывки» и помещения суммы, полученной под пятилетние глазенки, под сострадание к детскому горю на депозит в Сбербанке. Дом, который я для них строил, вырастал на преступные деньги. Вот уж воистину правильное утверждение, что «с трудов праведных не построишь палат каменных». Правда, кто-то с полным правом может начать утверждать, что эту поговорку придумал какой-нибудь задроченный жизнью лузер, и тут я спорить не берусь. Может, и лузер. Может, и задроченный. Всяк видит до линии горизонта, и у каждого она своя. Предприниматель видит горизонт во время восхода солнца в районе острова Маврикий, лузер видит свою линию сквозь замызганное окошко однокомнатной квартиры, стоя посреди объедков и угнетаемый кухонными миазмами. Может, и впрямь можно заработать честно. Я лично не проверял, но верю в это утверждение, как в пресвятую троицу. А вот что касается лузеров, то мне, например, их жаль. Вишь ты, какие они занятные, придумывают поговорки. Интеллигенты-сказочники, что с них взять…

…Работы на «нулевом» цикле строительства подходили к концу. Осталось бетону высохнуть, и нужно было начинать завозить строительный кирпич для цоколя, плиты перекрытий и так, кое-что еще, по мелочи. Плиты – дешевка, на них много не наваришь. Куда как более выгодно вместо плит залить «монолит»: выставить снизу доверху стойки опалубки, настелить по уровню толстенную фанеру, сделать арматурный каркас и все это залить бетоном. Получается нерушимо, бесшовно и очень дорого. Я без труда убедил Аллу в том, что ей подойдет вариант именно с монолитом, и содрал с нее втридорога.

Опалубка: стойки и фанерные балки-ригеля, берется в аренду. Стоит аренда двадцать долларов за квадратный метр в месяц. Умножьте двадцать на площадь триста метров. По-хорошему, надо было бы выбросить из этих трехсот метров площадь кирпичных перегородок, но… зачем? Само собой хитрый прораб Славик (это я, если память у вас слабовата) нашел опалубку по пятнадцать долларов, а со своей толстопопой благотворительницы содрал сорок. Фанеру я также нашел «юзаную», то есть бывшую в употреблении. С фанерой вообще вышло весело: в аэропорту «Внуково» проходила презентация нового авиалайнера, внутри которого должна была летать по свету задница Ельцина Бориса Николаича. Для этой цели управление делами этого самого Николаича закупило в одной знакомой мне фирме полторы тысячи квадратных метров фанеры, уплатив полную стоимость плюс сорок процентов, которые пошли на откат какому-то хорьку из управления делами президента. Я таких хорьков, алчных чинуш, набивающих свои карманы откатами, называю «пал палычами» в честь самого главного хорька, хорька над хорьками, верховного хорька Пал Палыча Бородина, который и впрямь на хорька сильно смахивает. Не обижайся, Палыч. Ты ж помнишь, как… Впрочем, ладно, сейчас не об этом. Бородина я встретил на пути к сияющей вершине своего успеха, а тогда я только копошился где-то в отрожьих складках и вверх особенно не заглядывался.

Фанеру я купил по бросовой цене. С Аллы, натурально, содрал полную рыночную стоимость. Эх, хорошо! «Знай и делай» – вот девиз всякого прораба-живоглота. В такие моменты охота пуститься в радостный пляс, ведь повод имеется: мой стартовый капитал растет, мне приятно будет придумать ему применение. Впереди меня ждут приятные хлопоты молодого предпринимателя. Скоро я сам начну заказывать музыку, скоро я перестану петь партию Фигаро, который то здесь, то там; не по собственной воле, а по воле двух мерзких проходимцев, монстров в белых халатах: Аллы и рогатого супруга ее. Но для того, чтобы Фигаро перестал быть слугой, ему надо… Ему надо… Надо…

– Умный мальчик, – проворковала Алла, подкладывая мне на тарелку очередную порцию своей невкусной еды. Она неважно готовила: все время чего-то не хватало в ее стряпне. Остроты? Соли? Не знаю. Но вкус был посредственный. Однажды мне пришла в голову мысль, что вся ее стряпня по вкусу напоминает «куний лиз», и с тех пор эта мысль настолько прочно засела в голове, что отныне есть то, что она готовила, я мог только с закрытыми глазами…

– Умный, толковый мальчик. Ты далеко пойдешь, вот увидишь. Сейчас такое время наступило, что с нестандартным мышлением можно многого достичь. А почему ты когда ешь, то закрываешь глаза?

– От наслаждения, любимая, – соврал я и принялся громко чавкать, чем привел ее в неописуемый восторг. Она любила все, что связано с «физиологичностью». В сексе все чаще намекала, что не прочь была бы попробовать некоторые «интересные» штучки: золотой дождь и эксперименты с копрой, но я, понимая, что прямой отказ скорее всего ее страшно оскорбит, заявил, что мы все еще успеем и вообще «из фонтана утех надо пить медленно, не то жажда быстро перестанет быть жаждой и обратится в сытость». Эту мудреную фразу я машинально заучил, когда, копаясь в книжных развалах на Кузнецком, пролистывал не то «Камасутру», не то сборник изречений Лао-Цзы. А быть может, это было еще что-то, в массовом порядке хлынувшее на прилавки книжных магазинов. Вообще в том, что касается книг, то время было сказочным: можно было купить все что угодно из действительно хорошей, прежде страшно дефицитной литературы. А всякое говно тогда еще не научились издавать…

– С чего мне начинать, Алла? – деловито спросил я, покончив с ужином. – На стройке временное затишье потому, что монолитная плита должна сохнуть несколько дней. Я же все стараюсь сделать по правилам, на совесть, так сказать, чтобы ты потом только жила и радовалась, моя хорошая. Только вот… – Я сделал мрачное лицо и нервно дернул шеей.

– Что? Что с тобой? – не на шутку всполошилась она.

Благотворительный фонд с оригинальным названием «Здоровое детство» поселился в двух меблированных комнатах на пятом этаже старинного здания на Петровке. Одна из комнат была разделена перегородкой на две неравномерных части. В меньшей и без окон сидела тетя Цива – доверенное лицо Аллы, выполнявшая обязанности секретарши и соглядатая. В большей части находился мой кабинет, где имелось все, что положено: стол, несколько стульев, диван, телевизор, несгораемый шкаф и вешалка. На стене висела копия картины Васнецова «Аленушка». Пол был застелен скучным желтым линолеумом в черных подпалинах, что придавало ему отдаленное сходство с вытоптанной тигриной шкурой. Окно было огромным, выходило на продуктовый магазин, в котором продавались свежепожаренные на роликовом гриле куриные американские сосиски с картонным привкусом. Я любил курить, глазея в окно и слушая, как за перегородкой сопит, шуршит и скребется ушной раковиной тетя Цива. Я со страхом думал, что жизнь моя все еще находится в том же положении, что и прежде, что я все так же должен отвечать за постройку чертового дома, что скоро надо будет гнать вверх стены, дом начнет стремительно подниматься, и тогда сразу будет видно, что он не имеет ничего общего с бельгийской фотографией. Разразится скандал, меня отовсюду прогонят, Алла, чего доброго, решит мне мстить, и что со мной тогда может случиться – одному Богу известно. Связи Аллы были серьезны. Она вполне могла «заказать» меня через одну из своих клиенток, чей муж занимался известным промыслом: делал деньги, нажимая на курок. Присутствие тети Цивы угнетало меня все больше с каждым днем, а мысли о том, что времени до разоблачения моей аферы с курсовиком Рубена остается все меньше, делали мою жизнь совершенно невыносимой. Я не занимался ничем, к чему имел бы хоть какую-то охоту. Все было мне в тягость, все шло против воли, и лишь страх за собственную шкуру не давал мне шанса «сдуться», все бросить и удариться в бега.

Работа «презентатора» угнетала сверх всякой меры. Я появлялся в «Здоровом детстве» каждый будний день после трех, и все начиналось с того, что тетя Цива подавала мне списки: список переданных ею с утра факсовых сообщений, список телефонных номеров организаций, в которых эти факсы были установлены, список собранных ею данных о лицах, которые в этих организациях могли принимать решения о выделении средств на лечение несчастных детей. Дальше начиналась моя работа. Я «садился» на телефон, прорывался сквозь баррикады секретарш, выходил на нужного человека и пытался наладить с ним душевный диалог. Вот как это происходило примерно:

– Добрый вечер, это директор фонда «Здоровое детство». От меня сегодня звонили Такойто Такойтовичу (называлось имя-отчество очередного значительного лица), соедините-ка меня с ним, он ждет моего звонка…

Не всегда получалось прорваться с первого раза, но в большинстве случаев, когда упертая секретарша не желала переключить меня на своего босса, я спрашивал: «Скажите, у вас есть дети?» и быстро-быстро «нагружал» ее:

– Вы же мать! – в том случае, если она говорила, что дети у нее есть. – Как же вы можете равнодушно относиться к тому, что умирает ребенок? Пусть он не ваш, но он маленький, беззащитный и очень несчастный. Ему не повезло, он заболел. Так давайте поможем ему!

Очень даже возможно, даже наверняка, что никакого соседа с собачкой в то утро в лифте не было. Что не слушал он, этот подвопросный сосед, песню, которой, кажется, и не было еще в том году написано. Может быть, и так. Но разве это главное? Разве не стоит хоть немного приукрасить эту ужасную, отвратительную историю о подлостях и низостях человеческих, которая разворачивается перед тобой, о мой читатель? Я надеюсь, что то количество сигарет, что ты выкуриваешь обычно в течение дня, не увеличилось в связи с чтением моих записок, самое ценное в которых то, что они сплошь подлинные и ничего, кроме соседа с маленькой, описавшейся от страха собачкой, я не выдумал.

Алла давала мужу какую-то дрянь в течение нескольких дней. Я так никогда и не узнал, чем именно она отравила его, кажется, это был обычный препарат, из тех, которые свободно продаются в аптеках и могут вызвать подобную реакцию в случае индивидуальной несовместимости или передозировки. Этот препарат, скопившись в организме, просто выключил сердце, а потом, на вскрытии, не нашли ничего криминального. Алла знала, что делать. Воистину врач – лучший идеальный убийца из всех.

Илью хоронили широко, с размахом, с настоящей похоронной процессией и духовым оркестром. Странно, почему нигде в литературе никто и никогда не написал о музыканте похоронного духового оркестра? Верно, потому, что это самая жалкая, самая ничтожная профессия. Музыкантишка, играющий на похоронах, сливающий слюну из мундштука своего тромбона после того, как вырос свежий могильный холмик, а потом тискающий потный граненый стакан, по-заячьи труся вокруг барабана, на котором расстелена газета, а поверх нее закусь: колбаса, хлеб и огурцы. Картина, при которой бытие Акакия Акакиевича воспринимается словно день первого лорда Адмиралтейства. Гадкие, гадкие похоронные музыкантишки с синими, сливовыми носами! Кто помянет вас с благозвучием, тому и глаз вон.

За гробом шла безутешная вдова в черном кружевном платке. Время от времени она аккуратно промакивала глаза белым бумажным платочком. Рядом с ней шагала пятнадцатилетняя девушка, которую я тогда увидел впервые. Это была Рита. Я двигался много правее, стараясь затеряться в похоронной процессии, но время от времени получалось так, что я оказывался неподалеку от Аллы и ее дочери. С каждым разом мне все больше хотелось смотреть на Риту, так как все не получалось разглядеть ее толком, а те мазки, которыми я пытался запечатлеть ее образ в своей памяти, рисовали передо мной весьма замечательный портрет. У посредственной, некрасивой матери выросло очень милое, очаровательное дитя, и дитя это представляло собой почти полностью сформировавшуюся молодую женщину, готовую вот-вот распуститься, подобно самому яркому, самому прекрасному цветку. Горе этого ребенка было неподдельным, веки припухли от долгих рыданий, уголки рта были скорбно опущены. Она время от времени морщила лоб и прикрывала лицо рукой в черной вязаной перчатке. Стужа стояла приличная. Как и положено этому времени года, над процессией поднимался пар, меховая оторочка Ритиного капюшона была покрыта инеем, получившимся от ее дыхания. Когда все окружили могилу и зазвучали быстрые прощальные речи (многие произнесли по несколько слов, иногда в точности повторяя слова предыдущего выступавшего), я оказался прямо напротив Риты: нас разделял только зияющий прямоугольник в земле, и я, стараясь так, чтобы не заметила Алла, стал рассматривать ее, подмечая тонкие черты ее лица, ее особенную, как мне тогда показалось, немного восточную красоту. Лицо ее было чуть вытянутым, нос довольно длинным, но все это было пропорционально и прекрасно сочеталось с большими, именно восточными глазами: черными, в обрамлении пушистых ресниц. Едва намеченные скулы очень нежно и совсем немного выдавались, подбородок был ровным, округлым и очень женственным. Я залюбовался Ритой, но не терял бдительности и рассматривал ее лишь краем глаза, почти все время безотступно глядя на ее мать. Это было излишним потому, что Алла почти не смотрела по сторонам, а все больше глядела в землю, о чем-то сосредоточенно размышляя. Вид у нее был подобающим обстановке, так как довольно просто спутать раздумье со скорбью и наоборот, тем более, что многие раздумья носят, как правило, не больно-то веселый характер.

Потом случились поминки в каком-то периферийном ресторане (я не помню адреса, да, верно, и нету там давно того ресторана). Подавали все из курицы, было много водки и почему-то портвейна. Народу на поминки набилось, так, чтобы не соврать, человек двести, и все упились до волшебно-свинячьего состояния. Кто-то пытался произносить панегирики, но его затирали, закрикивали, пытались что-то сказать самостоятельно, но выходил какой-то бред. Мне все происходящее казалось нереальным, я сидел напротив Аллы. Риту она отправила домой под предлогом, что ей на подобном мероприятии делать нечего, и здесь я был с Аллой полностью солидарен:

Новый год мы встречали вчетвером: Алла, моя мама, Рита и я. Алла предлагала поехать в Бельгию втроем, но я сказал, что без мамы никуда не поеду, тем более, что ни у нее, ни у меня отродясь не было заграничных паспортов, так что затею пришлось отложить.

Это был домашний праздник, на котором все стеснялись друг друга. Алла стеснялась перед моей мамой, я все еще немного стеснялся перед Ритой, хотя уже два раза оставался ночевать в их квартире, мама стеснялась и перед Аллой, и перед Ритой и скромно куталась в смешной пуховый платок, купленный в Пятигорске в середине восьмидесятых годов. Я также стеснялся перед мамой, и меня страшило то, как она отреагирует на новость, о которой мы с Аллой решили сообщить именно сегодня, после того, как отобьют свое куранты и в телевизоре начнется праздничная колбасня.

Было скучно, разговор, вдруг с надеждой вспыхивая, тут же затухал. Было около десяти часов вечера, когда (как я ненавижу всю эту банальщину) Алла предложила мне открыть шампанское. После этой, любимой всеми женщинами полусладкой микстуры производства завода «Корнет» за столом начали появляться первые признаки потепления: моя тактичная, моя дипломатичная, моя толерантная мама спросила Аллу, как именно та готовит салат «Мимоза». Немного послушав их кулинарный разговор, я, обрадовавшись, что мосты начали наводиться, отпросился на кухню покурить. Вылезая из-за стола, я заметил, каким внимательным взглядом проводила меня Рита.

Мы почти не общались с ней. Те два раза, что я у них ночевал, Рита не выходила из своей комнаты, мы лишь однажды столкнулись с ней у двери ванной, и тогда все ограничилось словами «привет» и «извини». Я чувствовал, что, как минимум, безразличен ей. Еще бы, она переживает смерть отца, а тут объявляется какой-то Член двадцати трех лет, ночует в родительской спальне… Конечно же, все это ужасно, грязно, гадко! Я закурил, прижался лбом к холодному черному стеклу. Заснеженная и пустая арена двора была окружена трибунами светящихся окон, там тоже готовились встречать: жарили, резали, открывали, чокались, а чей-то нос уже наверняка торчал по уши в салате (это я каламбурю). Вдруг в кухне кто-то зажег свет, и я повернулся. Это была Рита, она стояла в дверном проеме, не решаясь войти. Я несмело улыбнулся ей и сказал «привет».

Она была очень хороша, чудо как хороша! Теперь-то я рассмотрел ее всю. Она по-новому предстала передо мной, и, к моему удивлению, вся ее тогдашняя восточность, что привиделась мне на похоронах, совершенно исчезла. Словно тогда глаза ее были в трауре, а оттого показались мне черными. Нет! Оказалось, что глаза у нее зеленые, а волосы русые. Стройная фигура, высокая грудь, нежный овал лица, высокий лоб. Рита принадлежала к той породе женщин, у которых все длинное: шея, пальцы, ноги. Все ее прелести создавали катастрофический контраст с увядающей внешностью матери, и уже носилось в воздухе предчувствие конфликта – следствия частой неприязни, рожденной на стыке интересов матери и дочери. Конфликта, который чаще всего вспыхивает в семье, где мать вдова и отчим девочки по возрасту своему явно не годится ей в отцы. Скорей в старшие братья.

В гостиную за накрытый стол мы вернулись порознь. Рита-умница задержалась на кухне, а я прошел на свое место, как ни в чем не бывало поцеловал маму и споткнулся о взгляд Аллы. Она смотрела на меня так же, как в тот раз, когда она предложила мне стать презентатором: чуть насмешливо, недоверчиво, с неким двойным смыслом.

– Ты там Риту не видел? – медленно, растягивая окончания слов, спросила она.

– Если ты хочешь меня спросить, курит ли она, курила ли она вместе со мной, то можешь заставить ее дыхнуть тебе в любопытный нос, – попытался отшутиться я. – Мне кажется, она в ванной, и знаешь, мне кажется, ей очень грустно и одиноко. Почему ты не отпустила ее встречать Новый год к друзьям? У нее что, нет друзей?

Алла быстро метнула взгляд в сторону моей мамы и в ответ только рукой махнула, мол, какие там друзья.

Потом вернулась Рита. Алла не стала ее ни о чем расспрашивать, пролетели последние минуты девяносто третьего, и канул в небытие окаянный год: год стрельбы, войны, страшных перемен, тревог. Год начала моего восхождения. С последним ударом курантов в воздухе что-то неуловимо изменилось, и это поняли все сидящие за столом. Мне вдруг стало невероятно легко и радостно на душе, Алла о чем-то глубоко задумалась, и на лице ее отразилась печаль, мама вздохнула, и непонятно было, что этот вздох должен был означать, а Рита сидела с рассеянным видом, и, глядя на нее, становилось понятно, что ее мысли унеслись куда-то очень далеко, в сторону сказочной страны под названием Любовь. Благословенны тинейджеры, которые еще способны быстро заменять горечь утраты на сладость нежных чувств, которые способны влюбляться так, как это и положено, то есть безо всякого корыстного смысла. Каждый из нас в те несколько мгновений новогодней ночи словно заглянул в свое будущее, почувствовал его. Я могу отвечать только за собственные ощущения и память. Так вот, я увидел себя стоящим на вершине золотой пирамиды и загадал тайное желание. Хотите узнать какое? Как же я могу вам рассказать, коли оно тайное. Я могу лишь продолжить свой рассказ, и вы увидите, что это было за желание. Могу сказать лишь одно: мое желание сбылось. Девяносто четвертый год стал для меня точкой отрыва от прежнего мира. Какой ценой? Я расскажу об этом без утайки. Иначе на кой черт я вообще засел за все эти мемуары!

Есть такой пиит по фамилии Евтушенко. Однажды он выдавил фразу: «Идут белые снеги» с ударением на первый слог в слове «снеги», а не на второй, как, может быть, кто-то, по неграмотности своей, или еще по какой-нибудь причине подумал. Я, конечно, не поэт, я строитель. У меня с детства к рифме идиосинкразия. Я лишь скажу, что пролетели зимние месяцы, белые зимние месяцы, когда от морозов, оттепелей и вновь морозов, так славно трещал кирпич в стенах Аллиного дома. Когда двое рабочих отморозили щеки и носы. Когда я смог убедить Аллу в том, что она видит собственными глазами именно то, что заказывала и стоит лишь подвести стены под крышу, оштукатурить их – неприглядные, кирпичные, – как дом будет «ровно тот, что на твоей фотографии». Она верила мне, продолжая давать деньги, а я все так же продолжал обманывать ее, все чаще задумываясь, перепишет ли она на меня половину всего имущества после свадьбы, которая теперь уже была неминуема. Мы подали заявление в начале января, и торжественное действо было назначено на первые числа марта. За деньги, украденные мною, получается, чуть ли не у самого себя, я продолжал расплачиваться чудовищной ложью в своем постыдном сане «презентатора», а также в спальне, ублажая тело, к которому уже начал привыкать, которое не казалось мне уже столь неприглядным и ветхим. Не согласен с тем утверждением, что ко всему на свете можно привыкнуть. Не обязательно привыкать, можно просто относиться с внутренним безразличием, грея душу присутствием альтернативы постылой тетке, особенно если альтернативой является ее собственная дочь!

Вот странно, мать уже давно не воспринимала меня как мальчишку. Я был для нее мужчиной, ее мужчиной. Дочь же видела во мне равного, с кем можно было поболтать, посекретничать, посоветоваться и… Да-да, конечно же, это случилось. Я стал для Риты ее первым мужчиной через две недели после свадьбы с ее мамашей. Случилось это обыденно в отношении тех обстоятельств, при которых это обычно случается. Я жил теперь в их квартире и заскочил домой намного раньше обычного, когда жена моя была на работе, а Рита только вернулась из школы. Мы по-дружески поздоровались, а потом разошлись, каждый в свой угол: она что-то делала у себя в комнате, я пил на кухне чай и поглядывал на часы, так как у меня было еще несколько послеобеденных дел. Проходя мимо приоткрытой двери в комнату Риты, я услыхал как будто, что она зовет меня. Решив удостовериться, что не ослышался, я задержал шаг и окрикнул ее. Да, так и есть, она звала меня, она попросила меня зайти. Не думая ни о чем таком, я зашел и…

Увольте меня от подробностей того, что произошло после. Я с садистским вожделением согласен описывать развратность ее матери потому, что воспоминания о ней и по сей день мне отвратительны. Но здесь было все совсем иначе. Рита пыталась казаться взрослой, смелой, она поджидала меня, словно охотник зверя у западни, но очень скоро сама оказалась в западне, и ей было так, как бывает всем девушкам, когда это случается с ними впервые. В конце она заплакала, а я влюбился. Слышите?! Я влюбился! У меня голову сорвало! Я помню, что почему-то исступленно целовал ее коленки и постанывал от нежности. Через тернии к звездам, не иначе. Стоило связаться с ее мамашей, чтобы встретить это чудо. Я поэтому, именно поэтому не хочу описывать наш с ней секс, наши поцелуи, наши объятья – все это священно и не подлежит описанию, ибо словами можно лишь опошлить все на свете, можно приукрасить. Можно (доступно исключительно мастерам уровня Набокова) с помощью слов выразить истинную картину бытия, но не надо слов, когда в спальне полумрак и двое. Не надо заходить в эту спальню потому, что эти двое любят, а значит, они предназначены только сами для себя, и не нужно пытаться поднять над их ложем зажженную свечу…

– Ты теперь у меня с мамой пополам, – приговаривала Рита уже позже, когда мы вошли во вкус и мои «домашние обеды» стали чуть ли не ежедневным явлением. Иногда она оставалась дома, прогуливая школу под предлогом плохого самочувствия, а я отвозил Аллу на Бронную и возвращался к своей милой, обожаемой мною девочке. И не надо думать, что мы только и делали с ней, что… Мы очень много разговаривали. Мы были интересны друг другу.

– Ты какая моя половинка: левая или правая? Я хочу, чтоб была левая потому, что там твое сердце. Скажи, а ты любишь маму?

Мама была несказанно рада моему возвращению: она вся просто сияла от удовольствия, я давно не видел ее такой. Что ж, ее можно понять: я не очень-то часто навещал ее после свадьбы, отделывался нечастыми телефонными звонками и откупался какими-то денежными подачками, которые она всякий раз принимала с такой унизительной благодарностью, что мне становилось невыносимо тошно, и я готов был разрыдаться. Я и сам был рад своему возвращению. В комнате моей все осталось по-прежнему, кушетка манила, улыбались красотки со стен. Плотно поужинав, я завалился было спать, и уже из полудремы меня выдернул, всполошил дверной звонок. Я почувствовал, как встрепенулось сердце, как оно бешено застучало, и я чуть не задохнулся в первый момент: настолько резким было возвращение в явь, и мгновенная тревога, впрыснутая в кровь вместе с адской порцией адреналина, сделала мое тело ватным. Я не в силах был пошевелиться, словно паралитик. Я услышал мамины шаги в коридоре, ее ворчание «кого это там принесло», а звонок все надрывался, и меня начало знобить. Зато каким облегчением завершился мой ужас, когда я услышал чуть усиленный подъездным эхом голос… Риты! Как она меня разыскала?! Я «Пробченским» вылетел в коридор, увидел мамину спину и где-то там, на лестничной площадке, ее, не решавшуюся войти, хотя мама ее приглашала и даже, кажется, собиралась втянуть в квартиру силком.

– Нет, нет, я не могу войти! Позовите, пожалуйста, Славу! – Ее голос, прежде показавшийся мне обычным, звучал нервно. Она явно была чем-то напугана. Я аккуратно отстранил маму, вышел на площадку, прикрыл дверь… Боже мой! Я почти не узнал ее! Бледная, заплаканная, несчастная! На щеке три свежих царапины – сто к одному, что от маминых когтей.

– Рита? Что случилось?

– Я убила маму.

– Что?!!