Вот он, дубок, под самым носом рос. Вон еще один. И еще… Зараза! Синица присел на колени, рукавицей разгреб снег у комля, придирчиво осмотрел узловатый ствол. Столько кругов отмерил… На гору даже лазал, по ту сторону реки ходил – дудки! А тут выскочил за дровишками, сухостоиной разжиться – нате, пожалуйста.

Синица что-то повертел в уме, прищурился, обухом постучал, раздумывая. Не любил он деревья ронять просто так. Не то чтобы жалко, нет. Вон их вокруг – море. Стена. Тьма-тьмущая. А бывает, свалит сгоряча, не подумав, – кошки на душе скребут. Ладно бы какую дебелую палку в обхват, так ведь и поросль в руку, что по меркам местным так, сорняк. Стоит, смотрит на пенек и понимает, обратно не приставишь уже. Почему выходило так, не мог сказать. Зато если суждено в дело дереву пойти – ничего. Даже наоборот, легкость по телу разливалась, бодрячок. Мол, какой-то нужде оно послужить готово и вроде как согласно расстаться с корневищем в обмен на ту, новую жизнь. В столешнице ли, в стене ли сруба, в стропильном брусе.

Синица высморкался, пошмыгал носом и мотнул головой: годится! Размахнулся топором и крякнул. После мягкой сосны дубок каменным показался. Пока рубил, семь потов сошло, кости заныли. Синица стащил шапку, отер лицо снегом. Добрая выйдет ложа, если здесь отнять и здесь. Ровный кусок, без наростов, без гнили. Синица пожевал веточку, прислушиваясь к ощущениям. И улыбнулся: будет прок!

Машинка ему досталась в обмен на три банки тушенки и пачку папирос «Дымок». У продторга в поселке варилось стихийное торговище, местный толчок. Прилавков не было, менялы перетаптывались с ноги на ногу, стукались плечами и потряхивали товаром, как баба младенцем. Да так же вполголоса приговаривали, чего у них и почем. Синица искал ружье. Ружьишко. Какую завалящую, разбитую «тулку». Что-нибудь искал, потому что нельзя в тайге без ружья. В тайге без ружья – край. Цену давал хорошую: пятнадцать свиных банок, почти все, что отоварил на выходной паек, махорки брикет, сахарную голову, бутылку керосина. Кто бы и рад руки погреть, линяли в тень, едва его синюю фуфайку с затертым номером завидев. Ну его в пень, шепнет кто патрулю – мало не покажется. Ни продавцу, ни покупателю. Потому как не полагалось лагерным, хоть и бывшим, оружие. И не волнует никого, что полпоселка тут таких отставников.

Пристал к Синице один старик. Вцепился в рукав и, по сторонам озираясь, дышит в лицо сивушным маслом, пойдем, мол, со мной. Есть, мол, для тебя, парень, вариант. Петлял дед минут сорок. Чьими-то огородами, заборами, через заднее крыльцо, через товароведа, через дыру в колючке привел на совхозную ферму. Синица уже и сам не рад, что ввязался, тискает в кармане заточку, готовится к худшему. Сейчас, думает, отоварят по темени подельники дедовы, материальные ценности конфискуют, а тело в сраную яму. А хоть сторожа захомутают, и доказывай потом… А учитывая казенную справку в кармане, могут и в расход… В полутемной каптерке из немыслимого закута, затворив крепкий закрученный матерок, извлек дед грязный горошчатый сверток, отряхнул кое-как от соломы, путаясь заскорузлыми пальцами, развернул:

Когда Кольку шарахнуло током, его тело будто сжали невидимые гигантские челюсти, встряхнули из стороны в сторону так, что он потерял сознание, и выплюнули на бетонный пол.

Колька долго лежал не шевелясь, а когда начал приходить в себя, вокруг был только багровый туман, в котором слышались гулкие частые удары.

Постепенно туман начал рассеиваться, сначала появился закопченный потолок цеха металлоконструкций, потом выбеленные известью стены, полки с арматурой и стальным профилем, станок для резки металла.

Колька повернул голову и увидел большой красный трансформатор, который и шибанул его током, когда он перебрасывал клеммы, не обесточив его, а натянув на руку диэлектрическую перчатку, оказавшуюся дырявой.

Багровый туман исчез окончательно, но удары не прекращались.

Центр реабилитации – за городом, в двух километрах от Комарова. Пилить минут сорок, если без пробок. В пути молчим. Я курю в окно, Андрюхин сосредоточенно крутит баранку и недовольно сопит, когда сигаретный дым ветром заносит обратно в салон. Андрюхин не курит, единственный из нашей группы, остальные дымят вовсю. Что поделаешь, издержки профессии, выпивать на работе мы не имеем права – от алкоголя теряется адекватность. А от никотина – нет, так что нервы приходится осаживать именно им. Андрюхин, впрочем, ещё и не пьёт. Тоже единственный из нас.

На территорию центра въезжаем ровно в девять. Похвальная точность, как раз к официальному началу рабочего дня. На самом деле это, конечно, фикция. Наш рабочий день ненормированный и начала не имеет. Так же, как и конца. Ещё у нас нет выходных и отпусков. То есть официально опять-таки есть, а на самом деле в такие дни мы попросту работаем меньше, чем обычно.

Виктор, дежурный врач, пожимает нам руки. Вопросов он не задаёт, мы знакомы не первый год, и цель нашего визита известна.

– Четверо новеньких, – говорит Виктор.

Он раскрывает старомодную шнурованную папку. Компьютеров в реабилитационном центре не держат принципиально, так что истории болезни чумовых от руки заносят на бумагу.

Танка шла домой медленно, торопиться было некуда, все равно уже стемнело, уже полвосьмого, как говорят старики, уже сидит в зале разгневанный отец, смотрит на эту круглую штуку, которую он называет часы, уже ждет, когда откроется дверь, – чтобы обрушиться на Танку с гневной тирадой. Танка понимает отца, у него еще трое девчонок таких, как Танка, один растит нас четверых, без матери, да еще и читает проповеди в церкви. И все-таки… И все-таки не понимает Танка, почему надо приходить засветло, обязательно засветло, ведь тут так хорошо ночью на улицах городка, дома из щитов стоят тесно-тесно друг к другу, и где-то трещат душные июльские костры…

И Марк… они опять ходили допоздна, и Марк рассказывал, что такое звезды: это гвоздики, на которые пришпилено небо, – и еще Марк рассказывал про богов, совсем как отец, и оттого нравился Танке еще больше. И как всегда на перекрестке, где жили две семьи в груде железных контейнеров, он остановился, улыбнулся своей теплой улыбкой, сказал:

– Ну все, дальше ты меня не провожай, а то отец мой увидит…

Танка понимает – у Марка отец магнат, а у Танки священник, Танка ему не чета, и все боится Марк, что скажут люди, как будто не все равно, что они там скажут. Еще отец говорил, что слушать надобно богов, а не людей. Жалко, что люди это не всегда понимают, а то бы и грешили куда меньше…

– Танка! Ты-то что тут ходишь, бежи скорей домой, отец ждет! – старая соседка клушей выкатилась из своего дома, замахала передником, чистым, белым, если бы не ржавые пятна, – он заждался уже…

На последней неделе августа Серегу Хвощева, среди сверстников известного как Хвощ, привезли обратно в детдом.

Стояли теплые, полные ласкового солнца дни, и большинство воспитанников, вернувшихся из загородных лагерей и предоставленных самим себе, проводили все свободное время на улице.

Горб, Рыжик и Муха играли в футбол во дворе и прекрасно видели, как у ворот остановилась машина и из нее вышел Хвощ с какой-то незнакомой женщиной.

– Хрена… – пробормотал Рыжик, беря мяч в руки. – По ходу, его назад прислали.

– Ну, дык, не стали бы они его там все время держать, – пожал плечами Горб. – Кормить надо, расходы всякие, кому он нужен.