Не бойся, Абрам; я твой щит; награда твоя весьма велика.

Щэ́ни дэ́да!

Именно

щэ́ни

дэ́да! Не твою мать!

А щэ́ни

дэ́да! Вышел на крыльцо. Почесал лицо – усмирив тик. Левый глаз. Инсульт сигналит: скоро буду?!

Не дождётесь. Просто нервное. Кто и когда видел, чтобы Князь нервничал?! Никто и никогда.

И не увидит. На Ближней даче – тем паче. Кунцево. Здесь, кроме самого Князя, нет никого.

Сацогадод.

Если вслух, то

вообще.

Вообще нет никого.

Только дурак ничего не боится. Товарищ Крылатко кто угодно, только не дурак!

Однако бояться Князя?! Наркому юстиции?! Опасаться – иной коленкор. Постоянная предельная осторожность! И ни в коем случае не проявить подлинного отношения.

Князь, изволите ли видеть! У них там, в Сакартвело, каждый холодный сапожник – князь. С генеалогическим древом. На котором ночует, зацепившись хвостом.

Вот ни в коем случае не проявить, товарищ Крылатко! Сапожник мнителен и мстителен, как всякий убогий, в глубине души осознающий собственную убогость. (У Сапожника есть душа? Мы атеисты, гм!) И хочешь, не хочешь, товарищ Крылатко, придётся изображать.

Подчинённый перед лицом начальствующим должен иметь вид лихой и придурковатый, дабы разумением своим не смущать начальство.

Не каприз – указ! Нарком юстиции просто по должности обязан блюсти указ. Пусть ещё

петровский

– от 09.12.1709. Сто тридцать лет исполнилось, однако. Но ведь указ никто не отменял? Во всяком случае, наркому юстиции об этом ничего не известно. А он бы первым знал. Хотя бы просто по должности.

Иначе зачем всё?!

Глухо произнёс, устроив из ладоней подобие шор:

– Усталость и тяжесть… Неизвестно, что всё это значит.

Наедине с собой можно позволить.

Да известно, известно! Наедине-то с собой, в коричневом бархатном кресле, можно позволить: лукавство… от лукавого!

Не is a man of massive outstanding personality, suited to the sombre and stormy times in wich his life has been cast; a man of inexhaustible courage and will-power and a man direct and even blunt in speech. Above all, he is a man with that saving sense of humour which is of high importance to all men and all nations, but particularly to great men and great nations.

Ведь умеет Бульдог жирный, когда захочет!

Щэни дэда!

Ни прибавить, ни убавить. Князь при всей своей личной скромности, допустим, согласится с каждым словом. Даже громкость прибавит. Эй, вы там все, Лысик и компания со своими

домофонами

на Ближней! Слушайте радиолу – Князь включил в зале заседаний, специально для вас громче сделал. Слушайте и переводите со

слуха, с

голоса. Кто-нибудь из вас английский знает? Кто-нибудь знает.

Это выдающаяся личность, подходящая для суровых времен. Человек неисчерпаемо смелый, властный, прямой в действиях и даже грубый в своих высказываниях. Однако он сохранил чувство юмора, что весьма важно для всех людей и народов, и особенно для больших людей и великих народов.

Молодец, Бульдог, bitch son! Допустим, иногда ему не откажешь в объективности. Очень редко, практически никогда. Но иногда…

Однако тогда сразу какой возникает вопрос? Тогда сразу возникает вопрос: почему жирный Бульдог у себя в Лондоне

так

сейчас говорит про Князя? Похвала врага – верный знак: усыпляет бдительность, а сам строит козни. Доверять никому нельзя, никому. Особенно врагу. И, тем более, особенно другу.

До трех лет Персиваль Тис рос обыкновенным мальчиком.

Он посещал прескул, играл с другими ребятами в догонялки и знать не знал, что в мире существуют проблемы посерьезнее поцарапанного носа или сломанного игрушечного грузовика. Но в три с ним случилось то, что в одночасье сделало его взрослым. В буквальном смысле. Он заболел, и заболел не какой-нибудь там банальной скарлатиной или коклюшем, через это проходят многие дети. Болезнь, которая сделала его взрослым, была очень редкая, во всем мире только пятьдесят два человека болели такой болезнью, и название у нее было сложное и неприятное – прогерия. (Или, если хотите, синдром Хатчинсона-Гилфорда.)

Конечно, заболел он гораздо раньше, еще не будучи Персивалем Тисом, – в тот самый момент, когда один не в меру шустрый сперматозоид во время первого же слепого свидания влез на молодую симпатичную яйцеклетку, сопя от страсти (так позднее объяснил это Тису его новый приятель Стив Дрю. «Как озабоченный прыщавый подросток, первый раз увидевший голую девчонку», – вот точные его слова). Все это время болезнь таилась в нем, как вздрюченная гадюка под вздрюченным камнем, поджидая случай выскочить из своего вздрюченного укрытия и вонзить в него свой ядовитый зуб (после третьей затяжки Стив становился ужасно красноречив). И то, что в три года только

намечалось,

к шести годам окончательно вылезло наружу. Персиваль перестал расти, точнее перестало расти его тело, зато голова раздулась как воздушный шарик, личико уменьшилось, стало птичьим, нос превратился в клюв, а нижняя челюсть исчезла совсем. За недели, проведенные в больнице, пока проводились все необходимые обследования, Персиваль пристрастился к комиксам. Однажды ему попался комикс про то, как марсиане напали на Землю и, расхаживая в гигантских треножниках, жгли все вокруг огненным лучом. Глядя на себя в круглое настольное зеркальце, Персиваль думал, что так, наверное, и выглядели марсиане.

К концу своего пребывания в больнице Персиваль окончательно превратился в маленького старичка. Череп облысел и покрылся пигментными пятнами, на руках сквозь морщинистую кожу проступали голубые жилы. Он не понимал, почему его выписывают из больницы, если он еще не поправился. Потом он начал догадываться, что его отпускают домой умирать. В тот день, когда мама привела его домой (в дом, который он успел почти позабыть), он впервые пошутил. Он сказал: «Мама, когда мы пойдем рядом по улице, все будут думать, что я твой дедушка».

Вот как мать мальчика Алина Тис узнала, что у ее сына синдром Хатчинсона-Гилфорда. Когда она пришла в больницу за результатами окончательных анализов (Персивалю исполнилось уже шесть), медсестра в белых колготках (да, на ней были эти ужасные ажурные белые колготки) бросила на нее испуганный взгляд и, быстренько закончив разговор (она как раз весело болтала по телефону), умчалась в кабинет с замазанной стеклянной дверью. Через минуту она появилась и, стараясь не глядеть на мисс Тис, зашла за стойку и сосредоточенно стало искать что-то в своих бумагах. Наверно, разбежавшиеся мысли. Входя в кабинет, Алина знала, что не услышит ничего хорошего. По правде сказать, еще дома она на всякий случай приготовилась ко всему. Даже к тому, что врач произнесет эти страшные слова: «Мэм, у вашего сына лейкемия». Но то, что она услышала, выдавило из нее истерический смешок. «Лейкемия? Господи, по крайней мере, медики знают, что с этим делать. А вот что делать с

Уилкинс (а может, Уилкинсон) ничуть не удивился, увидев мисс Тис снова у себя в кабинете. Напротив, складывалось впечатление, что он ждал ее. То, с какой готовностью он отложил свои бумаги и поднялся ей навстречу, говорило о многом.

– Я рад, что вы пришли, мисс Тис, – заговорил он, присаживаясь на угол стола. – У меня для вас хорошие новости. Фонд генетических исследований согласился спонсировать программу реабилитации вашего сына.

Кресло, в которое усадил ее Уилкинс (или Уилкинсон), было низкое и глубокое, оно затягивало как трясина.

– Программу реабилитации? – пролепетала она. – Что это значит?

– Это значит, – говоря, он покачивал ногой в туфле под змеиную кожу, видимо, для большей убедительности, – что Фонд берет на себя полную заботу о вашем сыне. Обследование, проживание, питание, даже обучение. Вам не надо будет ни о чем беспокоиться.

Стив Дрю говорил: «Если сесть верхом на лошадь задом наперед и дать задний ход, можно успеть к десерту» (что бы это ни означало).

Еще он говорил: «Чтобы приготовить омлет, нужно выпить полпинты молока, проглотить пару яиц, хорошенько попрыгать и залезть в разогретую духовку».

За свою короткую жизнь (он умер от сердечного приступа, едва ему исполнилось двенадцать, а мог бы протянуть еще год, если бы не баловался травкой, разве можно так наплевательски относиться к своему здоровью) Стив Дрю наговорил много глупостей.

Вот лишь некоторые из них:

«Когда с тобой случается катастрофа, в мире образуется трещина, через которую можно увидеть звезды».

Прошло два года. Как-то солнечным октябрьским утром в доме Тисов раздалась телефонная трель. Звонила Джессика.

– Здравствуйте, мисс Тис, – сказала она. – Можно поговорить с Перси?

– Перси, возьми трубку. Это Джессика.

– Слушаю, – сказал Персиваль.

– Из Луизианы звонили, – сказала Джессика. – Насчет Стива.

Они успели как раз вовремя, чтобы застать Стива дома. Его заталкивали на носилках в фургон, чтобы отвезти к реке, где у него был плот.

…Над головой черное звездное небо, река вздыхает и всплескивает под плотом, канаты поскрипывают. Стив Дрю сидит в соломенном кресле на колесах, его ноги укутаны клетчатым пледом. Он раскуривается, прикрывая лицо сморщенной ладошкой. Хотя прикрывать, собственно, нечего. За последний год от его лица не осталось ничего, кроме носа и ушей.

– Перси, так что ты там бормотал насчет пришельцев? – сипит он и перхает как старик. Да он и есть старик: вчера ему исполнилось девяносто шесть. – Прости, я не въехал сразу. Кха-кха! Проклятая дорога вынула из меня

рушу.

Он внимательно выслушивает теорию своего друга о том, что все они марсиане. Его змеиные глаза слезятся от дряхлости и дыма. Когда Персиваль заканчивает, Стив Дрю долго и мучительно кашляет, потом вытирает пятнистой лапкой веки и говорит:

– Мне нравится твоя идея. В ней есть сумасшедшинка. Только я не понял, что будет, когда я помру?

Я Ева Эламер, дочь Александра и Марии Эламер. Мне двадцать пять лет. То, что случилось со мной, могло случиться с кем угодно. Но это произошло со мной. Так устроен мир, в котором каждый миг что-то случается. Со мной ли, с другими. Понимаю, что говорю банальные вещи. Они просты, как гаммы, которые каждый день играют мои ученики.

Я всегда знала, что буду преподавать музыку. Знала это, еще когда училась в музыкальной школе. После нее меня пригласили в городской симфонический оркестр. Я люблю свой коллектив, люблю музыку, которую мы играем. Мы довольно часто выезжаем на музыкальные фестивали или праздники в ближайшие города. Бывает, нас приглашают за границу. Однако основная моя работа – это преподавание музыки. Я даю частные уроки. Ученики – дети. С меня начинается их жизнь в музыке. Большинство из них живет здесь, в нашем городе, но есть и такие, кто живет в соседнем, том, что с другой стороны горы, в том, куда мы частенько выбираемся на выходные покупаться и позагорать – ведь там море, настоящее теплое море.

Последние метры по склону, по крутой лестнице, ведущей к тоннелю, самые сложные. На тебе десятикилограммовый бронежилет, автомат, боеприпасы, несколько гранат и прочее. Словом, немало. Путь от КПП ко входу в тоннель занимает минут двадцать. Сегодня наша смена. Нас предупредили, что мы должны выдвинуться на позиции намного раньше обычного. Почти сразу вслед за предыдущей группой. Говорят, там, с той стороны, что-то происходит.

На последней ступени я обернулся: внизу – мой город, за ним море. А у самого КПП – остановка трамвая, моего трамвая, на котором я работаю. Конечная остановка. Другая конечная – у моря. Сейчас, в полдень, море искрится под солнцем, и больше всего на свете хочется окунуться в его зеленоватые воды. Я так и сделаю, когда вернусь со смены. Сяду на трамвай и сойду на конечной, проваляюсь все воскресенье на пляже, а рано утром в понедельник буду уже в нашем трампарке, и впереди целая восьмичасовая смена на транспортной артерии моего городка – маршруте номер 4. Он идет через весь город и соединяет замысловатой петлей морское побережье с КПП.

Отряд вошел в тоннель, почти сразу остановились. На рельсах стояла платформа. Рядом копошились санитары. Перекладывали на носилки раненого. Рядом лежали двое, которым помощь была не нужна. Раненый постанывал, его за руку придерживал боец. Грязное лицо, ссадина во весь лоб, порванный камуфляж. Ему повезло – живой.

– Рвануло так, – кричал он, – что уши заложило. Никто не ожидал. Это же в нашем тылу, как можно было ожидать…

– Не ори ты так, – незлобно проворчал один из санитаров.

Мы рыли этот подкоп месяц. Боковые галереи давно занял противник. Две трети всего тоннеля теперь за ними. Они спят и видят, как выйдут из него с нашей стороны, увидят у подножия горы наш город, а за ним – лес, наше богатство, нашу гордость. Пока за нами остается хоть один метр этого тоннеля, мы будем биться.

Это была брошенная галерея. Задуманная как техническая, недостроенная, она шла параллельно тоннелю и заканчивалась тупиком. Они, конечно, знали о ее существовании, но вряд ли могли предположить, что мы станем из нее рыть проход.

Под грохот стрельбы наши саперы потихоньку вели подкоп. Месяц понадобился, чтобы выйти к самой узкой части тоннеля, заложить там взрывчатку, а потом рвануть ее в тот самый момент, когда мимо пойдет платформа. Мне удалось выбраться через лаз, прокопанный в стороне от закладки. По сути, это было ответвление подкопа. Ночью – хотя пойми здесь в горе, когда день, когда ночь, – я выбрался в тоннель и отыскал укрытие. Двое суток я прятался в нише за порванными кабелями – слушал. Двое суток – это много. Мне удалось взять отгул на работе. Начальник охраны, конечно, поворчал, но больше для порядка. Когда они искали замену одному из охранников, я порой по двое суток торчал у ворот фабрики, нюхая эту вонищу, что прет от красильного цеха. Так что отгулов я заработал, считай, на неделю.

У меня были сухари, шоколад, фляжка с холодным чаем, часы и заветная кнопка. Из укрытия я почти ничего не видел, но хорошо слышал – команды, разговоры, скрежет платформы. И когда я понял расписание их передвижений, нажал на кнопку. Крики, вопли раненых, скрежет – я слышал все это даже через заткнутые уши. Когда все закончилось, я вытер пот с лица, проверил пистолет (я был налегке – ни автомата, ни броника). Теперь нужно выбираться отсюда.

Дядя попросил меня помочь привезти камуфляжную ткань из соседнего города, того, что стоит с противоположной стороны горы. Приятный городок, хоть там и нет моря. Зато там есть хороший красильный цех. Мой дядя – портной. Он шьет униформу для бойцов. Сам он уже в тоннель не ходит. Отвоевался. Несколько лет назад – лет пятнадцать, что ли, – в одной из вылазок перед ним разорвалась граната. Осколок раздробил колено. Без ног остались и два его товарища. Операции – одна, вторая, третья, – долгий реабилитационный период, но нога так и не стала сгибаться в колене. Да и голеностоп тоже не ахти как работает.

У дяди джип с открытым кузовом. В городе он еще сам управлялся с ним – приноровился одной ногой на все педали жать. Однако ехать по дороге, огибающей гору, со множеством резких поворотов и уклонов он не решался. Потому и просил меня посидеть за баранкой. Конечно, все дела в красильном цехе решал он сам, заказы там, наряды, оплата, я лишь вел машину туда и обратно да помогал на разгрузке. По горной дороге езды часа два, а напрямую, через тоннель, всего-то будет с десяток километров.

Мой личный номер LR 6345. Что значат эти буквы и цифры, я не знаю. Скорее всего – ничего. Но мне хочется думать, что левый и правый канал стерео. Такой же номер на моем шкафчике и на круглом жетоне, что висит у меня на шее. У каждого бойца свой номер. Уникальный. Он не передается никому, если вдруг что случится с самим бойцом. По этой причине номера на шкафчиках меняются. На моем шкафчике еще прилеплена наклейка – трамвай. Я карандашом пририсовал четверку– четвертый маршрут.

Мы ехали на платформе все дальше по тоннелю, а я думал о своем шкафчике. Так бывает, что думаешь о всякой ерунде. И эта ерунда порой становится такой выпуклой, такой значимой. Как сейчас этот шкафчик с наклейкой, в котором висит моя гражданская одежда. К которому я вернусь после смены, после того как сдам оружие в оружейку. Сгружу в него грязную униформу, пойду в душ смыть пот и копоть, может, сначала в санчасть придется заглянуть – царапины промыть-перевязать…

Сержант ткнул локтем в бок.

– Ну у тебя и харя, парниша! Как у бычка перед забоем! И заржал. Я знал его. В городе он работал на скотобойне. Здоровый, сволочь, кулак в пол моей головы.