Вопреки своей фамилии Похмелкин не пил, не курил, не дебоширил и был скромным стеснительным парнем, робеющим в присутствии девушек. Работал он в метрополитене, по восемь часов в сутки водил поезда, запертый от поползновений террористов в кабине машиниста, как в одиночной камере, что никак не добавляло ему общительности. Сегодня у Димы был выходной, он с утра сидел в беседке во дворе и с тоской смотрел на окна Машки Ларионовой. Нравилась ему Машка, но она его не замечала. На что ей, с её броской красотой, невзрачный паренёк, когда вокруг неё вились ребята со всего квартала? И на дискотеку водили, и в кафе, и…

«Уйду в отпуск, поеду в деревню к маме, – думал Похмелкин, не отводя взгляда с Машкиных окон. – Может, там с какой девчонкой познакомлюсь…»

Дверь второго подъезда приоткрылась, сердце у Димки ёкнуло, но вместо Машки во двор выглянула голова татарина Могола, Машкиного соседа по лестничной площадке. Он воровато огляделся, открыл дверь шире, вынес стремянку и потащил её к углу дома. Затем вернулся в подъезд и снова появился на крыльце с большой мраморной доской под мышкой. Отнеся доску, прислонил её к стене, снова насторожённо огляделся вокруг, тяжело вздохнул и начал решительно взбираться на стремянку.

Зулипкар Мордубей по паспорту, Могол стыдился своего неблагозвучного для русского слуха имени, зато гордился многообещающей фамилией и в юности достаточно покуралесил, пытаясь ей соответствовать. Однако то ли он неправильно трактовал фамилию, то ли из-за хилого телосложения, но по морде доставалось в основном ему, и Могол вечно ходил с расквашенным носом или подбитым глазом. Получая паспорт, он настоял, чтобы в графе «национальность» ему записали «татаро-монгол», после чего долго стращал жильцов дома, обещая устроить всем такое иго, что мало не покажется. Но и здесь фортуна отвернулась от Могола. Как это часто бывает с тщедушными мужчинами с большими претензиями, жену он, в противоположность себе, выбрал крупную, дородную, быстро очутился под её каблуком и теперь, в глаза ласково называя жену Ингушка, за глаза именовал исключительно «Иго моё». А от бурной молодости и записи в графе «национальность» осталось только прозвище, хотя знаменитая династия Великих Моголов не имела никакого отношения ни к татаро-монгольскому игу, ни к претензиям Зулипкара Мордубея на родство с племенами Золотой Орды.

Взобравшись на стремянку, Могол достал из-за пояса молоток, приставил шлямбур к стене и ударил.

Шахирезада Одихмантьевна Карга проживала в квартире номер тринадцать и была самой настоящей ведьмой. Жильцы дома полушёпотом поминали её фамилию исключительно с аристократическим ударением на первом слоге, и никто не осмеливался произнести иначе. Во избежание. Всякому известно, что ведьм лучше не обижать даже за глаза.

Поднявшись на четвёртый этаж, Дима в нерешительности остановился на лестничной площадке. Вначале он послушался совета Могола, но теперь, когда пришёл под дверь квартиры ведьмы, оробел. А что если она за приворотное зелье потребует бессмертную душу? Отдавать душу за неизведанное «неземное блаженство» не хотелось. Судя по многим супружеским парам, в частности Могола с его «Игом», обмен был явно неравноценным.

Дверь оказалась самой обыкновенной: обитой зеленоватой искусственной кожей, без смотрового глазка, со стандартным номерком и стандартной кнопкой звонка на стене. Но рука не поднималась позвонить. Дима вздохнул и только собрался развернуться, чтобы уйти, как дверь открылась сама собой.

На пороге квартиры стояла дива – жгучая брюнетка в облегающем тёмном платье до пола с огромными чёрными глазами и очень длинными ресницами. Дима никогда не видел Шахирезаду Одихмантьевну, поэтому она, в соответствии с фамилией и профессией, представлялась ему древней сгорбленной бабкой, трясущейся и шамкающей, опирающейся на клюку. А это, вероятно, домработница.

– Здравствуйте, Дима, – задушевно сказала дива грудным голосом, – проходите.

Как Дима возвращался по внепространственному коридору ведьминой квартиры, он не помнил. Может, и не шёл вовсе, а растаял в кабинете ведьмы, как Горыныш, чтобы материализоваться на лестничной площадке у двери номер тринадцать. В правой руке Похмелкин держал колбочку с пульсирующей багровым светом волшебной жидкостью, в левой – ватку со спиртом, которую прижимал безымянным пальцем к ладони. Дима выбросил ватку, посмотрел на колбочку, спрятал её в карман и направился к лестнице в меланхоличном настроении. Вопрос, как заставить Машку Ларионову отведать каплю приворотного зелья, ввергал его в уныние. Он попытался припомнить, как это делалось в сказках, и в пролёте между третьим и вторым этажами его таки осенило. Спящую красавицу в сказке усыпили яблоком, так и он сделает – купит на рынке самые красивые яблоки, шприцом введёт под кожицу приворотное зелье, а затем сядет у подъезда на скамейку с авоськой обработанных зельем яблок и будет поджидать Машку. Она выйдет и скажет: «Здравствуй, Дима!» – «Здравствуй, Маша. Яблочка хочешь?» – «Хочу». – «Угощайся».

При мысли о том, что произойдёт дальше, Дима чуть не сомлел на лестнице. Но быстро взял себя в руки и, воодушевившись, побежал вниз, прыгая через три ступеньки.

Во дворе, у угла дома, стояла толпа. Приближался час открытия мемориальной доски депутату Хацимоеву, и все ждали прибытия мэра. Но Диме было не до чужих торжеств – он спешил на рынок за яблоками.

Как только Похмелкин скрылся за углом, во двор въехал «мерседес» мэра. Телохранители проложили дорогу сквозь толпу, мэр прошёл к прикрытой покрывалом мемориальной доске и выразил свои соболезнования вдове, опиравшейся на руку сына – здоровенного детины, мастера спорта по боям без правил, что, несомненно, сыграло первостепенную роль в утверждении его начальником отдела культуры мэрии. Боец за культуру без правил поднял руку, призывая к тишине, в толпе прекратили переговариваться и приготовилась слушать.

– Сегодня мы собрались здесь, чтобы увековечить память нашего друга и соратника, сражённого наповал рукой наёмного убийцы, которую направляли наши политические враги, – начал мэр. – Но реформы не остановить! Мы будем продолжать дело, начатое депутатом Хацимоевым…

Но на следующий день тоже ничего не получилось. Уйдя на работу, Дима спрятал авоську в холодильник, а когда вернулся домой, оказалось, что яблоки сгнили. Все, как одно. Видимо, испарина покойника, то есть разбавитель приворотного зелья, разъедал плоды.

Дима посмотрел на колбочку, где осталась половина эликсира, и решил, что впредь будет обрабатывать только одно яблоко и укладывать его в авоське поверх остальных. Иначе зелья может не хватить – кто знает, когда получится угостить Машку.

Похмелкин вынес авоську с гнилыми фруктами во двор, выбросил в мусорный контейнер и направился на вечерний рынок. Вернулся он через час, сел на кухне, выбрал самое красивое яблоко и уже хотел ввести ему под кожицу пару капель зелья, как тут всё и началось.

Время шло. Наступил сентябрь, и до окончания срока годности приворотного зелья оставалось чуть больше недели. Зелья в колбочке было на донышке, и оно теперь лишь изредка мигало багровым светом.

Видать, не судьба, безрадостно думал Дима, сидя на скамейке. Не зря Могол предупреждал, что не следует, априори, ждать чего-то хорошего от подарка ведьмы. Даже купленного за деньги.

Он с тоской посмотрел на кота, свернувшегося на коленях клубочком. Васька почувствовал взгляд, поднял голову и призывно муркнул.

– Лежи уж… – недовольно буркнул Дима. – Любовничек…

В это время дверь подъезда открылась, и на крыльцо вышла Машка Ларионова. Сердце Похмелкина бешено заколотилось, а сам он застыл, как гипсовая статуя, не в силах оторвать взгляда от Машкиного лица.

Джек Рюноскэ сидел на корточках на вершине холма и любовался морем травы, а Марк любовался Джеком. Слово «любовался» как в первом, так и во втором случае неточно описывает процесс. Джек, возможно, любовался морем травы. Все утверждения, связанные с Джеком, носили оттенок неопределенности. Марк пытался понять, что творится у Джека в голове. И лишь море травы было именно морем травы, ромашковым, сизым, лиловым, рыжеющим к горизонту. По нему перекатывались волны. Не от ветра. Просто эта трава плясала всегда.

Марк слишком пристально смотрел на Джека и потому не успел заметить, когда на лугу появились рядовой Тосс и сержант Джеремайя. Уловив краем глаза движение, выбивающееся из общего ритма травяного прибоя, Марк резко повернул голову. Рядовой Тосс и сержант Джеремайя были уже там. Они плясали.

– Вы все умрете, – не оглядываясь, сказал Джек и выплюнул изжеванную травинку.

Здоровенный мертвец был прикован к столу наручниками. Входя в комнату, Марк ожидал ощутить зловоние. В комнате и вправду сильно пахло, но совсем не отвратительно – разогретым деревом, смолою… травой. Так пахло крыльцо дома, в котором родился Марк. Дом снесло пыльным смерчем вскоре после того, как семья Салливанов перебралась в Дублин. В штате Айова пыльные смерчи проложили маршруты настолько аккуратные, что хоть электропоезда по ним пускай.

Мертвец шевельнулся. Синевато-черное пятно тления на его щеке дернулось, как будто заключенный попытался улыбнуться. Марк подошел к столу и уселся напротив мертвеца.

– Тренсонвилл, штат Пенсильвания. Отличные там тыквенные пироги пекут.

Упоминание о тыквенном пироге можно было бы счесть издевательством, обнаружься у покойного хоть какое-то чувство юмора. Однако лицо мертвого осталось неподвижным.

– Вообще умеют пенсильванцы отмечать День Всех Святых. Я бы тебя, друг, положил в гроб и поставил у парадного. Впрочем, нет. Из гроба неудобно раздавать конфеты. Разве что проделать в крышке окошко…

– Вы все умрете, – сказал Джек.

Пляшущие в траве морпехи с холма выглядели маленькими, хотя каждый из них был как минимум на голову выше Салливана. Разреженный воздух улучшал видимость, отчего черные дырки во лбу обоих морпехов казались еще более четкими. Обоих расстреляли за дезертирство. Редко кто не дезертировал бы, поглядев на пляски мертвых шахтеров на Экбе. Там, в отличие от планеты Луг, не было никакого разнотравья. Были отвалы пустой породы, вагонетки, серенькое с рыжиной небо над котлованами, все в угольной дымке. Уголь внизу, уголь вверху. В нижнем угле Плясуны протоптали ровные, словно циркулем вычерченные круги. Черные антрацитовые дорожки, до блеска отполированные сотнями ног в шахтерских ботинках. Сила тяжести на Экбе в полтора раза меньше земной, и ботинки подковывали свинцом. Р-раз – четыре десятка левых ног ударяют о замусоренный грунт. Руки пляшущих лежат на плечах соседей, танец слегка напоминает греческий сиртаки, но ритм кажется замедленным и одновременно рваным – словно мертвые с натугой выплевывают одно длинное, тягучее слово. Два – четыре десятка правых ног утыкаются в землю, и в небо взвиваются новые облачка угольной пыли, делая его чуть более черным. Уголь, бесполезный хлам, бесполезный всюду, кроме этой нищей системки. Скоро здесь не будет никакого угля. Дымка в небе складывается в узоры, отдаленно напоминающие фракталы и, опускаясь под собственной тяжестью, нежно целует землю. В местах поцелуев земля разжижается, сначала подергиваясь масляной пленкой, а затем превращается в туман. Туман скрывает танцующих…

– Тебя не пугает смерть, инквизитор?

Джек усмехался. Марк пожал плечами.

– Все когда-нибудь умрут. И, пожалуйста, не называйте меня инквизитором. Вы ведь знаете – я нейролингвист. Специалист по невербальным коммуникациям.

Пока разбушевавшегося инженера Андерсена ловили грависетью, Марк вышел на свежий воздух покурить. Подмораживало. Иней блестел на верхушке пятиметровой стены, отделяющей базу от всей остальной планеты. Иней колко поблескивал в свете прожекторов, и неожиданно Марку захотелось подняться на сторожевую вышку и посмотреть, что же творится там, снаружи. Он знал, что не увидит ничего, кроме клубящегося тумана и мерцающих в нем огоньков. Шахты и завод по переработке руды давно исчезли, их проглотила едкая слякоть, с каждым днем подползающая все ближе к базе. Отправленные туда команды роботов-пехотинцев и платформы с нафтой исчезли навеки, вакуумные бомбы не взорвались, а ядерная бомбардировка доказала свою неэффективность еще на Риньете. Ни электромагнитные волны, ни гравитационный пресс не остановили Плясунов. Все проваливалось в эту туманную взвесь, как в черную дыру, – и хорошо еще, что дыра не выплевывала армейские сюрпризы обратно.

Салливан сплюнул кислую от табака и кофе слюну, передернул плечами и уже шагнул к забору, когда сзади хлопнула дверь. Марк обернулся. Полковник Питер Нори, начальник разведки базы, а проще командир летучего егерского отряда, до недавнего времени занимавшегося отловом мертвецов.

Полковник зябко поежился и тоже вытащил из кармана сигареты. Вспыхнул оранжевый огонек, и в его свете морщины, бегущие от носа Нори к уголкам рта, показались особенно резкими.

– Как вы думаете, капитан, что они делают?

Марк сдержал усмешку. Военным он не был, но вместе с заданием получил все необходимые удостоверения. Понятно, среди армейских лучше выглядеть своим. Другое отношение. В ордене его чин равнялся, пожалуй, лейтенантскому – вот такое получилось неожиданное повышение.

Когда они вывалились из безвременья червоточины и в глаза ударили звезды – о, эта искрящаяся, избыточная щедрость торможения, белый свет в конце туннеля, рассыпающийся на отдельные огни, – так вот Марк думал о Флоренции. О свинцовом течении реки Арно, о брусчатке мостовой и стершихся от времени клыках бронзового вепря. Марк редко вспоминал своих родителей. Они погибли, когда плазменная бомба превратила дублинский супермаркет в озеро кипящей лавы. А семилетний Марк очень удачно потерялся тогда, очень удачно его ладошка выскользнула из твердой ладони отца, и крутящаяся стеклянная дверь – дань позапрошлому веку – очень удачно вынесла его на улицу. Потом-то Салливан осознал, что никакой это не было удачей. Просто впервые проснулось его верхнее чутье, уловило оттенок тревоги, суетливые мысли человека в желтой куртке, спешащего к выходу… делайте покупки в сети, господа.

Марк думал о Флоренции. У мальчика было два наставника, черный и белый, ангел на правом и бес на левом плече. Отец Франческо и тот, кто впоследствии стал генералом и епископом ордена, Антонио Висконти. Отец Франческо говорил: «Твоя жизнь будет очень тяжелой, бамбино. По природе ты не можешь доверять людям, это очень сложно – доверять, когда вслух говорится одно, а внутри шепчут совсем другое. И все же ты постарайся». Висконти говорил: «Я хочу узнать, на что ты способен. Дай мне лучшее, что у тебя есть. Не думай о границах. Их нет».

Марк оказался способен на многое.

– Кофе? – предложил он Джеку после того, как первая оторопь прошла, а мертвецкие огоньки в глазах допрашиваемого притухли.