Феодализм для многих людей является синонимом Средних веков, а слова «средневековый» и «феодальный» значат для них примерно одно и то же. Речь идет о словах и понятиях, глубоко внедрившихся в нашу культуру и возникающих в ней во множестве обличий. Идея феодализма как особого общественного строя, существовавшего в Европе в Средние века, родилась во Франции XVIII в. Накануне Французской революции наиболее одиозные факты общественной жизни квалифицировались как требующие отмены пережитки феодализма. Ученые XIX в. приложили немало усилий, чтобы сделать феодализм строгим научным понятием. Наука того времени стремилась понять историю общества как последовательную смену исторических эпох, зримо отличающихся одна от другой. И эпоха, предшествующая изысканиям просветителей и ученых XVIII–XIX вв., получила название эпохи феодализма.

Это понятие было введено в оборот с целью подчеркнуть глубину разрыва «их современности» с прошлым. Феодализм изначально осмыслялся как нечто качественно отличное от той современности, представая своеобразным «антимиром», от наследия которого просвещенные европейцы хотели поскорее избавиться. За этим словом скрывался технический застой и рутинное состояние техники, «кулачное право» одних и полное бесправие других, слабость государства и публичной власти, приоритет личной верности над отношениями, прописанными единым для всех законом, отсутствие гарантий частной собственности и политическая раздробленность, засилье церкви, фанатизм и невежество. Феодализм, как и собственно Средневековье, не только ругали; у него находились и почитатели из числа недовольных действительностью, ищущих идеалы в прошлом. Другие же рассматривали период Средневековья как историю борьбы с феодализмом, поэтому особое внимание уделялось изучению «ростков будущего»: городов и их «коммунальных революций»; королевской власти как «представительницы порядка в беспорядке», стремящейся в союзе с городами обуздать феодалов; купцов и ремесленников, чей труд подрывал натуральность хозяйства; вольнодумцев, выступавших против невежества и всевластия церкви.

При этом феодализм описывался при помощи категорий, свойственных европейскому обществу XIX в.: четкое классовое или сословное деление, унифицированные правила, по которым жило общество, предполагавшие наличие определенных свобод, общих для всех законов, общепринятое понимание собственности. При всем том, что феодальное общество не должно было походить на современное, в нем стремились отыскать четкое сословно-классовое деление, свои законы, свой тип собственности, свои правила, общие для всего Средневековья. В XIX–XX вв. Средние века изучали лучшие историки, достигшие впечатляющих результатов. Большинство из них видело ключ к пониманию этой эпохи в феодализме. Но мысль о феодализме как особом явлении в социальной жизни Средневековья получала двоякую интерпретацию.

Феодальная лестница (из школьного учебника)

Рабство как исключение из публичной жизни и подчинение частной власти домохозяина привычно и неразрывно связано в нашем сознании с историей греко-римской Античности. Но нельзя не заметить, что с условным началом Средневековья рабов стало даже больше, чем в пору расцвета рабовладения на заре Римской империи. Во всяком случае, рабство этого времени документировано лучше античного. В кодексе права Вестготского королевства о рабах говорится в половине статей. Все историки сходятся в том, что само рабство в меровингскую эпоху сродни античному; некоторые полагают, что точно так же дело обстояло и в каролингское время. Человек может быть «либо свободный, либо раб, ничего больше», — через «Бревиарий Алариха» эта формула Кодекса Феодосия естественным порядком переходит в один из капитуляриев Карла Великого. И лишь постепенно рабство сдает свои позиции, что становится ощутимым в X в., когда рабы уже редко упоминаются в источниках по истории целого ряда регионов Средиземноморской Европы. В Оверни, Каталонии или Лациуме «рабы» совершенно исчезают из текстов с конца X — первой трети XI в. На севере Европы фиксация крупных контингентов рабов сохраняется дольше.

В большинстве регионов Западной Европы конец древнему рабству, как и древней свободе, кладет новая система аристократического господства сеньориальной эпохи. Около 1000 г. разрушение унаследованных от каролингского времени публичных институтов лишало свободу ее былого конкретного содержания. Социальное возвышение воинов (milites), или рыцарей, делало более явственным размежевание между воинами и крестьянами, внутри которого терялось древнее деление на свободных и несвободных. Навязываемая миру деревни частная сеньориальная власть этих воинов порождала зависимость всех жителей, и новый порядок подчинения и эксплуатации земледельцев нивелировал условия их правового и хозяйственного существования. В частности, большинство французских источников после 1100 г. рисуют слабо дифференцированную массу «людей» (homines), или «селян, земледельцев» (rustici), перед лицом компактных групп рыцарей и проживавших в городах горожан. Отныне свобода и рабство — не более чем нюансы, которые отходят на задний план и мало-помалу теряются. Новая сеньория отчасти накладывается на реликты древнего рабства, что усложняет общую картину. «Рабы» и «свободные» древнего права смешиваются в сходной зависимости от сеньории под общим наименованием «мананов» или «вилланов».

При этом свобода оставалась главным образом синонимом независимости, отказа от службы могущественному лицу, способности без чужого участия отомстить за свои обиды или примириться со своими недругами. Но хотя свобода — чаемый общественный идеал, границы ее неясны и содержание туманно. Свободные, вступавшие в свиту какого-нибудь барона, жертвовали частью своей свободы, но могли приобщиться к миру сеньоров. Примечательна семантическая эволюция, приведшая к тому, что в средневековой латыни кельтское слово vassus, vassallus, изначально значившее «слуга», стало обозначать явно свободного «вассала», а немецкое Knecht («холоп») в Англии превратилось в knight — «рыцарь»…

С XII в. в грамотах, именуемых «франшизами», вновь ярко возникает образ свободы, однако теперь в новом смысле — не как прежняя способность участвовать в публичной жизни, а как привилегия. Пожалованные вольности создавали род лиц, свобода которых заключалась в точном знании того, что именно они должны своему сеньору. Одни крестьянские сообщества отныне становятся более свободными, чем другие, которые на их невыгодном фоне приобретают репутацию сервильных. Так складывается новая концепция рабства, отличная от тех, что существовали прежде. В качестве несвободных стали рассматривать тех, кто не получил привилегий, фиксирующих обязанности. Известное определение несвободного виллана, данное Г. Брактоном в трактате «О законах и обычаях Англии», гласит: сегодня вечером виллан не знает того, что господин велит ему (делать) завтра утром. В действительности это было не так. Известно, что сеньориальный обычай фиксировал обязанности сторон и без всяких специальных освободительных грамот. Однако идея заключается именно в этом: несвободный живет не по своей воле, а по воле другого. Свободу умаляет не сеньория как таковая и даже не сугубая тяжесть сеньориального гнета, а подчинение произволу.

Ряд повинностей, которые распространялись на более или менее широкий круг лиц, в определенные периоды Средневековья воспринимались как несовместимые со свободой. Во Франции, например, к числу таковых часто относили «шеваж» (раз в год несвободный приносил своему сеньору четыре денье, которые клал на склоненную голову — chef); произвольную, т. е. формально не установленную, талью; право сеньора на часть наследства — «мэнморт» («право мертвой руки»); запрет «формарьяжа», т. е. брака по своему выбору вне сеньории. Знаменитые «дурные обычаи» в Каталонии состояли в праве сеньора на значительную часть движимого имущества умершего без завещания, сходный побор в случае смерти без прямого законного наследника, конфискацию части имущества обманутого мужа, побор с погорельца, плату за то, что сеньор выступает гарантом брачного договора о приданом, а также в принудительном выкупе (redemptio или каталанск. remensa) всех перечисленных отягощений, откуда происходит наименование каталанских несвободных — ременсы. Временами подобные повинности служили для констатации сервильного статуса, и освобождение от них определенно воспринимается как дарование свободы. В других случаях шеважу, формарьяжу или мэнморту бывали подвержены лица, в свободе которых ни у кого не возникало сомнений.

Еще в большей корректировке нуждается значение вассально-ленных институтов, столь важных для «узкого» понимания европейского феодализма. Согласно мнению английской исследовательницы С. Рейнольдс, расхожее понимание феодализма как альтернативы государственного порядка больше обязано историографической традиции, нежели опирается на верифицируемое прочтение источников. Распространение феодальных институтов связано не с разложением раннесредневековых монархий, но напротив — с прогрессивным укреплением королевской и княжеской власти после XII в., процессом политического подчинения мира сеньоров новым политическим лидерам средневекового Запада.

Представление о вассалитете сложилось в те историографические времена, когда за Средними веками отрицали политическую власть и всякое понятие о публичном. Идея res publica казалась тогда исключительным достоянием римской цивилизации, чуждой и слишком сложной для варваров. Предполагалось, что между падением Римской империи и возникновением современных государств Европа впадает в состояние «феодальной анархии», когда частные связи личной верности остаются единственной заменой правопорядка. Стереотип феодо-вассальных институтов по сей день мешает в полной мере оценить публично-правовые основы общественной жизни Средневековья. Историки слишком охотно рассматривают короля преимущественно как высшего сеньора, ибо это согласуется с их представлением о феодализме, хотя трудно доказуемо для большинства королевств.

Если желать продвинуться в понимании сути дела, надо оставить слово «вассалитет», под чьей вывеской проходят несопоставимые типы отношений между правителем и подданным, патроном и клиентом, землевладельцем и держателем, нанимателем и слугой, военным предводителем и солдатом. Вместо термина, за которым не стоит какой-то универсальный принцип, лучше изучать конкретные системы межличностных и коллективных отношений и ценностей. В широком спектре служб играет роль не материализующаяся идея вассалитета, а статус сторон, социальная дистанция между ними и то, что им друг от друга нужно.

Разговор о феоде кажется, по крайней мере, более предметным. Древнейшие засвидетельствованные формы слова «феод» в германских языках обозначают богатство, сокровище, деньги, движимое имущество, скот (в готской Библии IV в. или древнеанглийской поэме «Беовульф», которая восходит к рубежу VII–VIII вв.). То же слово, минуя семантическую эволюцию латинского Средневековья, дает в новых языках, в частности, немецкое Vieh («скот»). Семантика впервые встречающегося в «Песне о Роланде» (конец XI в.) старофранцузского feu или fiet (более известная форма fief утвердилась с XIII в.), напротив, находится в тесной связи с латинскими словоупотреблениями. В латинских текстах feo, fevum или feus появляются в грамотах, происходящих из Санкт-Галлена (конец VIII в.), Лукки (середина IX в.) и Магелона (конец IX в.). С X в. слово распространяется на юге Франции, в Каталонии и Бургундии, особенно активно — накануне и после 1000 г. Лишь в этот период латинские упоминания феода, до того времени весьма эпизодические, глухие и разноречивые, становятся, наконец, несколько более многочисленными и информативными. Феод означает некое дарение, вознаграждение, плату за службу. Около 1000 г. под феодом все чаще понимаются именно земельные пожалования, хотя и впоследствии слово продолжает употребляться для обозначения денежного или иного содержания, а также более экзотических прав, вроде права первым броситься на врага, чем в «Песне о Роланде» жалует племянника король Марсилий. В качестве земельного пожалования феод нередко подразумевает в это время род собственности, которой наделяются графы, виконты, викарии и другие высокопоставленные представители публичной власти из фонда публичных (фискальных) земель, отчего слово fiscus оказывается обычным синонимом феода, а сами пожалования входят в орбиту административного деления на графства, викарии и затем кастелянства. Хотя такой феод достаточно свободно наследуется и отчуждается, вполне возможно, с ним связано меньше прав и больше обязанностей, нежели с иными формами землевладения лиц сходного общественного положения. Но чтобы судить об этом, внятных данных нет.

Аллод и феод (особенно в раннее Средневековье) не противопоставляются явно как некие альтернативные формы землевладения. По меньшей мере до XII в. в целом преобладал единый взгляд на собственность свободных людей. Она предстает неизменно полной (т. е. не ограниченной сверх обычных социальных условий ее существования), свободно наследуемой и отчуждаемой. Полная собственность в этот период создавала базу общественного порядка, при котором все другие поземельные отношения играли подчиненную роль. Если случалось, что с переданной земли полагалась служба, то по своему объему и характеру она не отличалась от той, которую несли владельцы унаследованной земли. Когда земля переходила в руки свободного человека, с течением времени она начинала восприниматься как его собственная, и обычное право закрепляло это новое восприятие.

Человек — биологический организм. Он сталкивается с естественным порядком вещей и течением естественных циклов в самом себе. К природным фактам изначально относятся тело, рождение и смерть, возраст и болезни, пол и продолжение рода. Жизнь человека зависит от получения и трансформации природных ресурсов. Обретение части из них требует специальных усилий и является основой трудовой и хозяйственной деятельности. Человек вступает во взаимодействие с природой как социальное существо, т. е. делает это совместно с другими людьми и на основе общего опыта, превышающего его личный. Опыт складывается в систему и передается из поколения в поколение. Историки называют такие поведенческие системы «культурами».

Культурные системы поведения, взятые в сравнении, имеют общее и особенное. Особенными в них могут быть не только формы хозяйственной деятельности, но и сами человеческие потребности, удовлетворению которых они служат. Потребности человека опосредованы культурой. Так, китайский автор с удивлением замечает: «Если во время похода в Китай монголы съедают всех овец, которых они взяли с собой, то для пропитания они стреляют зайцев, оленей и диких кабанов». Со своей стороны, европейские путешественники поражались малой доле в рационе китайцев продуктов животного происхождения. Зато в раннее Средневековье во всех слоях китайского общества потребление чая получило такое широкое признание, что чай стали относить к продуктам первой необходимости наряду с рисом и солью (кстати, в это время был известен только зеленый чай, и его варили, как суп). Тогда же складывается та китайская кухня, которую мы знаем сегодня благодаря китайским ресторанам. Ее характерным отличием является обязательная термическая обработка всех пищевых продуктов, а потому считаются несъедобными не только блюда японской кухни, изготовленные из сырой рыбы, но и европейская селедка. При этом японское сыроедение, видимо, есть не что иное, как заимствование из Древнего Китая. То же можно сказать и о взбивании чая бамбуковым веничком, принятое в Китае XI–XII вв., но уступившее место заварочному чайнику. Так что японская кухня парадоксальным образом законсервировала в себе и сохранила черты забытых кулинарных традиций соседней страны. Среди последователей двух мировых религий, индуизма и буддизма, поощрялось вегетарианство, но их идеалы и практика не всегда совпадали. Мусульманский мир сделал выбор в пользу исключения из пищевого рациона вина и свинины. По преданию, хитроумные венецианцы, выкравшие в Египте мощи апостола Марка, спрятали их на своем корабле под свиными тушами. Венецианский хронист XIII в. Мартино да Канал рассказывает, что мусульмане будто бы не смогли перебороть своего отвращения к свинине и не проверили отплывающий корабль, как положено.

В христианской Европе также сосуществуют и вступают во взаимодействие разные традиции потребления. В Средиземноморье с древности особое значение в пищевом рационе, а также в идеологии имеет так называемая средиземноморская триада: хлеб, вино и оливковое масло. Эти продукты и связанная с ними трудовая деятельность со времен Древнего Рима были символом городской и земледельческой культуры, противопоставлявшей себя варварскому миру северных лесов. Само христианство, возникшее в регионе Средиземноморья, берет эти продукты для своих обрядов: хлеб и вино в обряде причастия символически превращаются в плоть и кровь христианского божества, а растительное масло используется для миропомазания. Гастрономическая культура Средних веков соединила в себе разные традиции, и хлеб и мясо стали в ней равноправными обозначениями человеческой пищи. Впрочем, и в Новое время известные нам рационы питания на Севере Европы включали большое количество мяса, тогда как в Средиземноморье они могли почти целиком состоять из продуктов растительного происхождения. В Северной Европе пили пиво, в Средиземноморье — вино, причем его дневное потребление подчас измерялось литрами. В особенности так происходило в районах распространения малярии, где вода не годилась для питья. До самого конца Средневековья молока практически не пили. Быков и коров разводили на мясо и в качестве тяглого скота, а в пищу шло главным образом овечье и козье молоко, переработанное в сыр. Сливочное масло и сыр долгое время воспринимались как продукты бедняков, деревенская пища. Тростниковый сахар, который стал известен в Европе благодаря арабам, считался дорогим и знаковым продуктом. Заменял сахар мед. Пища простонародья соленая, пища элиты сладкая. Соль не только делала еду вкуснее, но и сохраняла ее. Другими консервантами служили мед и уксус. Такой трудоемкий злак, как пшеница, шел на стол богачей. Но подлинным символом кухни богатых и знатных служило мясо, а подагра, возникающая от переедания мяса, считалась аристократической болезнью. Если в раннее Средневековье предпочтение отдавалось более жирной пище и жирным сортам мяса, в особенности свинине, то позднее знать и бюргерство полюбили птицу и говядину. Кухня, особенно к концу Средневековья, подчинялась моде. Поводом к открытию и овладению миром мореходами Западной Европы XV и XVI вв. послужили гастрономические потребности. Каравеллы Васко да Гамы, Колумба и Магеллана искали пути в «страну пряностей» — считалось, что пряности способствуют пищеварению. Заморские пряности везли из той страны света, куда воображение людей Средневековья помещало земной рай. При своей дороговизне пряности символизировали высокий статус их потребителя. Торговля ими сошла на нет, когда они стали слишком доступными и их потребление потеряло всякую социальную значимость.

Христианский церковный календарь налагал запрет на употребление продуктов животного происхождения в определенные дни недели и периоды литургического года, постных дней насчитывалось от ста до полутораста в году — но это еще и вопрос возможностей. С XIV в. в католическом мире мало-помалу стало разрешено употреблять в пост яйца и кисломолочные продукты, сыр считался постной едой. Сливочное масло позволялось тому, кому было не по карману оливковое. Традиционной заменой мяса в пост выступала рыба. Древние римляне любили и много ели морскую рыбу; в Средние же века даже на морских побережьях употребляли в пищу прежде всего пресноводную рыбу рек и озер. Это положение начало меняться только в самом конце Средневековья, когда в городах Нидерландов получили решение технические проблемы хранения и транспортировки сельди. Вообще, в Средние века моря не знали и боялись, суда старались не отплывать далеко от берегов. Крестовые походы в святую для христиан землю Палестины с очевидностью показывают, что корабли как таковые имелись только в двух-трех итальянских городах-республиках. В отличие от викингов северных морей и сарацин Средиземноморья христианская Европа поначалу представляла собой сухопутный регион, неспособный противостоять ни тем, ни другим. Морские походы за золотом и пряностями и морское рыболовство лишь в конце эпохи нарушили эту культурную традицию.

Многие средневековые блюда, возможно, покажутся нам малосъедобными. Кухня в то время унаследовала образ питания, идущий из глубин античности, и вполне отвечала вкусам римских гастрономов. Кулинарное искусство воспринималось в качестве умения сочетать и видоизменять продукты. Правилом считалось смешивание сладкого и соленого, кислого и горького, европейская же кухня наших дней в основном отличается тенденцией к разъединению продуктов, стремлению сохранить их естественный вкус, отнесению сладкого к разряду десертов и т. д.

История кухни и гастрономических вкусов любопытным и существенным образом не совпадает с историей обществ и экономик. Человеческие потребности имеют свою логику, они не являются простой и объективной реализацией имеющихся возможностей, ответом на них, а уносят в свой мир фантазии и идеалов. Потребности самостоятельны по отношению не только к физиологии человека, но также к важным фактам общественной и экономической жизни. Средневековый аскет олицетворяет отказ от потребностей, сведение их к строгому физиологическому минимуму. Но даже опустившись на это потребительское дно, мы снова встретим не некие абсолютные человеческие потребности в чистом виде, а свою потребительскую культуру. У аскетов нередко бывают весьма прихотливые системы потребления. Таков, к примеру, затворник Госпиций, живший в районе Ниццы в VI в. и известный нам со слов Григория Турского. Подобно монахам египетских пустынь, явивших образец монашеской жизни, он питался в пост только корешками трав, которые ему специально привозили купцы из самого Египта.

Среда и климат предстают относительно устойчивой величиной. Попытки некоторых исследователей объяснить некими изменениями климата такие исторические события, как гибель Римской империи и нашествие варваров, рост европейской экономики около и после 1000 г. и ее «кризис XIV века», движения кочевников и образование империи Чингисхана в Азии и тому подробное, лишены достаточных подтверждений и по сути остаются лишь гипотезами. Во всех этих случаях сами исторические события подталкивают авторов к поиску для них «причины» в виде предполагаемого изменения климата. Однако для таких утверждений нужны твердые данные по естественной истории, которые не так просто добыть. К примеру, со времени позднего Средневековья для ряда регионов Западной Европы мы имеем ежегодные сведения о дате начала сбора винограда. Казалось бы, это объективная информация по истории климата. Но все не так просто. Сюда примешивается история винодельческой технологии. В некоторых случаях достоверно известно, что смещение даты начала сбора винограда было связано с переходом к изготовлению новых сортов вин. Надежные данные о динамике годовых температур дает исследование ледников — гляциология. Пыльца в торфяных отложениях древних болот свидетельствует об ареалах распространения растений. Все данные по естественной истории носят локальный характер и не могут быть экстраполированы на другие регионы. Мы знаем о потеплении в Европе в V–III тысячелетиях до н. э., когда зона произрастания каменного дуба достигла Нормандии, а орешник распространился на территории современной Швеции. В исторический период таких существенных колебаний климата не зафиксировано. История альпийских ледников позволяет сделать вывод о некотором похолодании в Европе примерно между 1550 и 1850 гг., которое называют «малым ледниковым периодом». Возможно, среднегодовая температура понизилась на 1 °C. Даже это относительно заметное похолодание не имело явных последствий для европейской экономики в целом.

С естественными изменениями в природе можно увязать только отдельные исторические события, но их внимательное исследование убеждает в том, что природные факторы всегда действуют наряду с социальными. Природа всегда оказывается лишь одной из множества причин. Так, перемещение сельди из Зундского пролива к берегам Норвегии превратило рыболовство в одну из основных отраслей экономики Голландии. Рыболовство помогло крошечной и бедной ресурсами стране участвовать и побеждать в капиталистической гонке европейских держав в Новое время. Миграцию сельди исследователи объясняют небольшим изменением температуры и солености Балтийского моря. Это подтверждено исследованием ледников Скандинавии. Но никакие естественные причины, конечно, не могут объяснить, почему именно голландцы сумели захватить этот промысел в свои руки. История неудачной колонизации Гренландии в Средние века обычно считается хрестоматийным примером влияния климата. Название этого острова, открытого викингами, означает «Зеленая страна». Мы знаем, что в наши дни Гренландия покрыта ледниками и что поселения выходцев из Скандинавии были эвакуированы оттуда в XIV–XV вв. Последние захоронения скандинавских колонистов в Гренландии археологи находят в вечной мерзлоте. Но эти захоронения пронизаны корнями кустарников, иными словами, в то время, когда они производились, остров еще оставался «Зеленой страной». Скандинавские колонии исчезли в силу причин, не сводящихся к оледенению острова, которое в его теперешнем виде, очевидно, связано с упомянутым похолоданием уже в Новое время. Итак, не гипотетические изменения климата, а капризы погоды и стихийные бедствия представляли настоящее испытание для средневековых обществ. Примером такой природной катастрофы может служить разлив р. Арно, в 1333 г. опустошивший Тоскану и разрушивший Флоренцию.

Сельское хозяйство и крестьянский труд составляли в Средние века основу общественного производства и благосостояния. Не стоит преуменьшать зажиточности крестьянина. Природа дает много — крестьянин знает, что урожай может быть больше или меньше или что его не будет вовсе, и он готов к этому. Но череда следующих друг за другом неурожайных лет ставила хозяйственную жизнь в безвыходное положение и обрекала на голодовки целые регионы. Тогда цены на продовольствие взлетали до небес, приходили голодная смерть и людоедство. Бургундский хронист XI в. Рауль Глабер описывает, как в один из таких страшных годов ребенка сманивают со двора, показав ему яблоко, а затем съедают. Такую беду можно было только переждать. Неразвитость рынка продовольствия и транспортных средств предоставляли голодающих самим себе. Самой уязвимой частью населения оказывались жители городов, зависящие от привозного хлеба и цен на них. Городские власти стремились зафиксировать цены на выпекаемый в городах хлеб. Но тогда городские хлебопеки за ту же цену продавали не увесистые буханки, а крохотные булочки. При скученности населения города становились первыми жертвами опустошительных эпидемий. Без массовой миграции из деревни средневековые города не могли бы существовать.

Послевоенная историография считала своей важной задачей открытие динамики развития средневековой экономики. Прежде всего это касалось главной производственной сферы Средних веков — сельского хозяйства. Такие исследователи, как Ж. Дюби, Слихер ван Бат и другие, в 60-е годы XX в. сформулировали концепцию роста сельскохозяйственного производства. Ее приверженцы стремились аргументировать тезис о постепенном росте урожайности на основе усовершенствования земледельческой техники. Одно время эта теория в нашей стране и за рубежом получила широкое признание, но затем подверглась разрушительной критике, которая справедливо указывала на два момента. Прежде всего, наши данные об урожайности в Средние века носят отрывочный и противоречивый характер. Значительный рост таких данных по отдельным регионам в Новое время обнаруживает, что она отнюдь не имеет тенденции к росту, а напротив, из-за засоления почв во многих местах систематически падает. Второй, более существенный упрек касается самого понимания традиционного аграрного быта. Идея роста производительности труда на основе технического прогресса применительно к средневековому земледелию является анахронизмом. От экономики древности и Средних веков нас отделяет промышленная революция XIX в., когда развитие техники, влекущее повышение производительности труда, становится мотором экономического роста. Хотя в истории земледелия доиндустриальной эпохи исследователи открывают значительную динамику, орудия труда земледельцев остаются примитивными и неизменными. «Контраст между примитивностью и неподвижностью орудий пахоты, с одной стороны, — пишет исследователь средневекового Ирана И.П. Петрушевский, — и развитыми приемами агротехники иранского земледельца и сравнительно сложными типами ирригационных сооружений, особенно подземных, с другой стороны, на первый взгляд кажется поразительным… Трактаты о земледелии подробно излагают правила ирригации и приемы агротехники в различных почвенных условиях, но специально не останавливаются на орудиях пахоты, упоминая о них лишь вскользь». Все то же самое может повторить историк средневекового Запада. Набор сельскохозяйственных орудий с древности оставался практически неизменным, и итальянский автор Пьетро Крешенци в своем обстоятельном изложении принципов агрикультуры не видит смысла их описывать.

Пожалуй, одну лишь борону можно назвать специфически средневековым земледельческим инструментом. В древности ее пускали в ход только для уничтожения травяного покрова. Начиная с X в. к боронованию прибегают ради выравнивания земли после посева и прикрытия семян во избежание их расхищения птицами. Другим существенным новшеством стало использование для жатвы хлебов взамен серпа косы-литовки (увеличивающей потери, но зато сулящей выигрыш в производительности труда), но оно относится в основном уже к Новому времени.

Одно время историки усматривали прогресс земледелия в переходе от сохи к плугу, сегодня же эта мысль кажется спорной. Выбор того или иного инструмента был обусловлен прежде всего естественными условиями. Для обработки легких, сухих, каменистых почв Средиземноморья, которые могут быть легко разрушены глубокой вспашкой, лучше подходила соха, более простое и древнее орудие, «корябающее» землю и симметрично отбрасывающее ее по обе стороны борозды. Такая пахота лучше всего предохраняет некоторые виды почв от выветривания. Переворачивающий почвенный слой благодаря специальному приспособлению — отвалу, плуг годился для тяжелых и переувлажненных почв, которые характерны для северной части Европы. В одном хозяйстве подчас имелись разные пахотные орудия для разных почв и разной вспашки. Распространение плуга связано с введением в хозяйственный оборот тех земель, которые сохой было не взять. Плуг заменял собой соху лишь в исключительных случаях. А на юге Китая прогресс земледелия достигался в XV в. вообще за счет перехода от плуга к мотыге, что многократно увеличивало трудозатраты, зато обеспечивало лучший уход земле и давало возможность прокормиться все возрастающему населению.

Мы должны признать действительно ключевым вопрос производственного освоения того или иного орудия, его внедрения в уникальную природную и агротехническую ситуацию. Обращение с инструментом, тем же плугом, — целая наука, где первостепенное значение имеет угол вспашки, ее глубина и тому подобные обстоятельства. Главные усовершенствования агротехники рождаются в повседневной практике многих поколений людей по мере накопления ими знаний о земле, медленной адаптации разных систем пахоты к разным почвам, опытов со способами ротации культур. Неизменность сельскохозяйственного инвентаря, очевидно, свидетельствует не о застое творческой мысли, а об особом отношении человека и орудия. Сам по себе рабочий инструмент до эпохи машин являлся своего рода искусственным продолжением способностей человеческого тела, служил энергии и мастерству земледельца или ремесленника. «На протяжении большей части истории человечества, — говорит М. Салинз, — труд был важнее, чем орудия, и решающее значение имели интеллектуальные усилия производителей, а не их несложное оснащение. Вся история труда вплоть до недавнего времени была историей квалифицированного труда». До времени промышленной революции мастерство работника, его квалифицированный труд, а не усовершенствование его орудий служило главным источником роста общественного производства. С приходом машин отношение между человеком и орудием претерпело в современном мире существенное изменение. Действия машины предрешены ее механизмом. Работник обслуживает машину, но само действие производит именно она. Промышленная революция стала поворотным пунктом в истории труда и наложила отпечаток на представления о человеческой деятельности.

Дом можно назвать общим феноменом в истории человечества. Остается только удивляться сходству описаний дома на протяжении тысячи лет Средних веков. «Под словом “дом” можно разуметь разное: дом как строение и дом как обитающих в нем. Когда говорится о доме как здании, говорят: “большой дом сделан”, “прекрасный дом”. Когда говорят об обитающих в доме, говорят: “добрый дом, благословит его Господь”, или — “дурной дом, пусть помилует его Бог”» (Августин, начало V в.). «Дом есть жилище одной семьи… С другой стороны, дом — это род, фамилия, супружество мужа и жены» (Исидор Севильский, начало VII в.). «О доме просто не скажешь. Ведь дом есть крыша над головой из камней и дерева для защиты человека от зноя и ливней… Еще дом — это общность, построенная на личных отношениях» (Конрад Мегенбергский, середина XIV в.). В конце VI в. Григорий Турский рассказывает о некоем Андархии: путем махинации и подлога тот завладел имуществом Урса и явился в его дом, словно хозяин. Слуги подчинились ему против воли, а когда он заснул, заперли двери, обложили дом соломой и подожгли. (Современный читатель с изумлением узнает в этом сообщении историю, составившую сюжет повести А.С. Пушкина «Дубровский».)

Дом обладает постоянством и универсальностью, которые отличают его от других общественных институтов. Дом — особый мир на границе природы и общества. Дом есть «супружество мужа и жены», место соединения мужчины и женщины, их физической близости, рождения и воспитания детей и заботы о стариках. Он заключает в своих стенах такие важные моменты человеческой физиологии, как питание и сон. Когда возникает потребность выделить семью в качестве социальной и хозяйственной единицы из круга родственников, эти физиологические моменты понимаются определяющими. Так, в русской земельной статистике было воспринято крестьянское понимание дома как круга лиц, питающихся из одного горшка или за одним столом. Очаг, дающий тепло и пищу, «крыша над головой из камней и дерева для защиты человека от зноя и ливней» тоже не случайно выступают устойчивыми символическими обозначениями дома.

Домашняя трапеза представлялась матрицей социального устройства, и совместное вкушение пищи нередко выступало средством установления тесных человеческих отношений и выражением признания определенного порядка и принятия на себя определенных обязательств. Примером может служить понятие «гильдия». Это слово, обозначавшее торговые и ремесленные корпорации в Средние века, можно перевести как «пир, обед». Иными словами, члены корпорации определяются в качестве участников совместных застолий. Все остальное, включая общую хозяйственную деятельность и признание общего права, понято как следствие застолий. Английское слово lord («господин») происходит от древнеанглийского hlaford: hlaf значит «хлеб» (ср. англ, loaf — «буханка», «каравай»), и все слово восстанавливается как hlaf-weard, «страж хлебов». Слово lady («дама, хозяйка») по-древнеанглийски — hlaef-dlge, что значит «месящая хлеб». Таким образом, власть имущие в мире англосаксов выступают «кормильцами» для своих крестьян. Очевидно, здесь мы встречаем практики и представления, связанные с явлением дома, и стремление с их помощью «повторить» отношения, существующие в доме.

Дом как социальная общность складывается из отношений супругов, родителей и детей, хозяев и слуг, старших и младших. Старшие или старший несут ответственность за благополучие дома и обладают правами распоряжаться семейным имуществом, принуждать и наказывать младших членов семьи, чья дееспособность ограничена. Дом состоит из людей разной трудоспособности и предстает в виде потребительского союза, где люди получают ресурсы в зависимости не от своего трудового вклада, а от своего положения в доме. Дети, старики и нетрудоспособные участвуют в потреблении, которое приобретает форму совместных трапез. Эти отношения ярко иллюстрирует одно агиографическое предание, повествующее о религиозном подвижнике XIII в. Франциске Ассизском. Франциск жил отшельником в итальянском местечке Сартеано. Чтобы перебороть в себе искушение вернуться к мирской жизни, он слепил семь снеговиков и сказал себе: «Гляди! Та, что побольше, — твоя жена. Эти четверо — два твоих сына и две дочки. Остальные двое — слуга и служанка, коих положено иметь. Поскорее дай им всем одежду, ибо они умирают от холода. Если же заботиться о них тебе в тягость, служи усердно одному Господу!» После этих слов святой подвижник со спокойной душой радостно возвратился в свою келью.

Дом мыслится собственным пространством семейной группы. Отсюда значение порога как символической границы дома, переступить которую может только гость с позволения хозяев. Публичные прерогативы, коллективные сервитуты, сеньориальная власть на пороге дома формально теряют силу. В Китае чиновникам запрещалось входить в частные дома без специальных полномочий. По сообщению норвежских Законов Фростатинга, напавшие на человека в его усадьбе могли быть убиты собравшимися соседями, причем этот обычай распространялся на конунга и его людей. Если в подобном злодеянии был повинен сам конунг, против него созывались жители всех восьми фюльков (округов). Если на чужой дом посягнул ярл — четырех фюльков. Против лендрмана собирались два фюлька. Принцип неприкосновенности жилища фиксируется законодательством всех стран Средневековья. Преступления, совершенные в чужом доме, всегда караются с особой строгостью.

История городов началась задолго до эпохи Средневековья и не завершилась с ее окончанием. Города Китая, Кореи, Индии, Средней Азии, Ирана, Ближнего Востока, Северной Африки, Балкан и Средиземноморской Европы ведут свое происхождение с глубокой древности. Тем не менее Средние века являются важной вехой в развитии города, так как это время очень активной урбанизации, охватывающей новые территории. Можно отметить, что практически все города Западной Европы возникли к концу Средневековья, и только на Севере и на Востоке этого региона города продолжали возникать после 1500 г. К концу средневекового периода урбанизационные процессы также охватили не затронутые прежде регионы Северной и Восточной Европы, Великую степь, земли к северу от Китая, Монголию и Японию. Отдельные территории Америки и Африки также знали города в этот период, но на их развитие и на сам процесс урбанизации сильное влияние впоследствии оказала европейская колониальная система.

Городу свойственна изменчивость: его размеры, численность населения, плотность застройки, место, занимаемое в иерархии существующей городской сети, да и сама степень урбанизации той или иной местности — все это величины переменные. К тому же, города очень разнообразны по своей форме, организации своих жителей и своим функциям в современном им обществе; все это весьма затрудняет краткую формулировку определения города.

Для Европы можно выделить несколько этапов урбанизации: сначала сокращение и замирание городской жизни в переходный период между Античностью и Средневековьем, затем мощный рост и развитие городов в Х-ХШ вв., и снова некоторый откат (общее сокращение числа горожан, исчезновение многих, особенно малых городов) после эпидемии Черной смерти. Особенностью европейской урбанизации являются малые города (до 90 % от числа всех городов в Западной и Северной Европе). Одновременно с середины XIV в. нарастают кризисные явления в византийских городах, вызванные целым рядом факторов (монополизацией крупными землевладельцами внутренней торговли, привилегиями монастырей, политической дестабилизацией, деятельностью итальянских купцов).

В Азии сперва разворачиваются схожие тенденции: зафиксирован тот же упадок (а иногда и полное прекращение) городской жизни на рубеже перехода к Средним векам, но не наблюдается аналогичного спада в конце периода. Правда, урбанизация здесь идет медленнее и для нее в большей степени характерны крупные города (каких в современной им Европе насчитывались единицы). В периоды расцвета в таких городах, как Нанкин или Каир, по скромным оценкам, проживало по 450–470 тыс. людей, хотя некоторые историки говорят о миллионном населении. Кайфэн, Пекин, Виджаянагар и многие другие перешагнули 300-тысячный рубеж, в то время как в Европе большими считались города с населением 9-10 тыс. человек, а очень крупными — с 20–40 тыс. человек. Крупнейшим городом Европы был Париж (около 250 тыс. в 1329 г.), хотя немало историков-урбанистов считают эту цифру завышенной, поскольку другие «мегаполисы» Запада (Милан, Венеция) почти вдвое уступали этой величине, а население Лондона едва достигало 50 тыс. Это не удивительно — здесь не имелось ни крупных государств с развитой централизованной налоговой системой, ни кочевых империй, способных сгонять в город десятки тысяч ремесленников, зато существовала исключительно плотная сеть мелких и средних городов, и поэтому средневековый Запад в целом, начиная с XII–XIII вв. был наиболее урбанизированным регионом мира. Урбанизация, как правило, является поступательным движением, и начиная с эпохи Средних веков даже спад городской жизни на той или иной территории в отдельные промежутки времени не приводил к полной дезурбанизации. Исключением можно считать лишь Эфиопию после аксумского периода.

Невозможно недооценить то наследство, которое Средневековье получило от предшествующей эпохи: ее опыт градостроительства, градообразования, городского управления и образа жизни. Наиболее показателен в этом отношении античный полис, а также во многом схожие с ним древние негреческие города эллинистического Востока, с традициями самоуправления, гражданской общины и городской земельной собственности.

С середины I тысячелетия до н. э. число городских поселений, а также урбанизированных территорий значительно увеличилось, что было связано с такими разными процессами, как финикийская и греческая колонизация, завоевания Александра Македонского (и связанный с ними процесс эллинизации), развитие и расширение Римского государства, образование империй (сначала Циньской, а затем и Ханьской) в Китае, державы Маурьев в Индии и др. Все эти политические процессы сопровождались ростом торговых связей, развитием товарно-денежных отношений, движением фискальных потоков, без которых не могли бы возникнуть и существовать города.

Переход от древности к Средневековью (хотя и был несколько разновременен для разных цивилизаций) сопровождался практически повсеместно, с той или иной степенью синхронности, упадком прежде существующего городского строя. Этот процесс протекал по-разному в зависимости от общеисторических процессов: сопровождался ли переход завоеванием, а вместе с ним и физическим разрушением городов и уничтожением городского населения, или носил иной, более постепенный характер. Но даже там, где сохранились древние города, они изменили свой облик.

Возрождение городской жизни началось с переустройства древних городов, поэтому в этом случае мы можем говорить лишь об ограниченной преемственности. Раньше всего этот процесс захватил Италию (уже с VIII в.). В то же время появилось значительное число новых городов, которые можно условно поделить на разные группы, в зависимости от их происхождения. Прежде всего, выделяются две общие группы — так называемые «основанные» города и «органические». Под последними подразумеваются те, которые образовались стихийно (органично), как правило, вокруг некоторого ядра, хотя определенное (даже молчаливое) согласие местных властей было, как представляется, необходимо.

Можно выделить целый ряд градообразующих ядер (или «центральных мест»): 1) административные центры (резиденции правителей, центры территориальных единиц); 2) крепости, замки, лагеря; 3) культовые центры (монастыри, крупные церкви или храмы, центры паломничества); 4) места пересечения важных дорог, броды, мосты, а также почтовые станции (в Японии); 5) порты, места для высадки; 6) места важных промыслов (соляные, горнорудные). В соответствии с таким изначальным ядром определялись и главные функции городского поселения на начальном этапе его существования. Позднее они могли трансформироваться или дополниться другими.

В раннее Средневековье наибольшую роль в процессе урбанизации играли административные центры. Многие города, или протогорода (исследователи не достигли единого мнения относительно статуса этих поселений), были обязаны своим происхождением именно ставкам/резиденциям правителей. Например, «столицы» династий раннесредневековой Японии (в долине Ямато) представляют собой городские или, возможно, предгородские поселения японского типа, предшествующие появлению в стране городов китайского типа. Для обозначения этой территории в конце VI — начале VII в. уже использовалось слово «вакё», (японский город), где иероглиф «кё» (мияко) обозначал «город» в противоположность дворцу

Похожая картина (особая роль резиденции правителя) наблюдается и в некоторых регионах Африки. Так, в Эфиопии загвейский период и начало правления Соломоновой династии (VIII–XIII вв.) считается временем, когда там отсутствовали города (хотя они известны в предшествующий, аксумский период). Это время называют «эрой лагерей», так как правитель не располагал собственной постоянной резиденцией-столицей и постоянно перемещался по стране. Появление столицы у эфиопского негуса относится только к концу XVI в.

Развитие городов, расположенных на важных дорогах, а также портов, было тесно связано, с одной стороны, с ростом торговли, особенно дальней, а с другой — с развитием транспорта. Как правило, расстояние между городами на дороге составляло один день пути, чтобы они выполняли функцию перевалочных пунктов. По мере развития транспорта увеличивалась скорость передвижения, а с ней отпадала необходимость в некоторых промежуточных городах, что могло привести к их упадку.

Топографически города обладают ярко выраженными особенностями, а именно — плотной застройкой, что более всего отличает их от остальных типов поселений. Тем не менее по своей форме они очень разнятся между собой, даже если находятся по соседству. Важными факторами оказываются особенности рельефа местности, история возникновения города, его функции. Считается, что европейское Средневековье не знало четкой схемы градостроительства, характерной для римского времени, хотя там, где города создавались целенаправленно, применялся регулярный план (например, при Эдуарде I в Англии — г. Нью-Уинчелси (Сассекс); «бастиды» в Аквитании; портовый город Эгморт, построенный при Людовике Святом, и др.). Регулярную планировку мог иметь и маленький городок, например английский Баттл, основанный одноименным монастырем и состоявший из одной улицы. Одна ко в Европе сознательное градостроительство и теоретические построения по данному вопросу (геометрические планы или концентрические круги) относятся только к эпохе Возрождения, когда вырабатывались проекты «идеального города».

В то же время в Китае придерживались норм градостроительства, выработанных еще в древности; в космогонических теориях сам Древний Китай находился в центре Вселенной и занимал территорию в форме квадрата, поэтому и города имели приближенную к нему форму, хотя особенности рельефа часто превращали его в прямоугольник. Необходимо отметить, что китайское градостроительство оказало значительное влияние на появившиеся позднее города Японии и Кореи. Арабы, как предполагают исследователи, перенимали римский опыт в планировке улиц (регламентированная застройка, ширина улиц в 40 локтей). Впрочем, зачастую они просто использовали завоеванный город без изменения его планировки. Основанные арабами новые города различались по своему типу: например, Басра с хаотической застройкой и Куфа с регламентированной по специальному распоряжению халифа. Для остальных же регионов, которые знали феномен урбанизации еще до Средних веков, влияние предшествующего периода сказывалось скорее в использовании уже существующих конструкций и планировок, но не в перенимании их опыта градостроительства.

Топографический анализ показывает, что большая часть средневековых городов обладает сложносоставной планировкой, которая складывалась по мере роста города, сочетая искусственную планировку (линейную с правильными или, скорее, единообразными углами) со спонтанно образовавшимися (часто кривыми) улочками. Кроме того, немало городов отличались полицентричностью, поскольку образовывались из расположенных рядом, разных по происхождению и функциям (часто дополняющим друг друга) поселений или даже прежних городов. При целенаправленном основании городов на новом месте предпочтение отдавалось квартальной планировке (сетке).

Граница территории города могла быть обозначена по-разному, но самым выразительным вариантом выступали стены. Правда, нужно отметить, что многие города ограничивались валами, палисадами или рвами. Известны (и нередки) случаи, когда границы города обозначались крестами, столбами или барьерами на дорогах, проходящих через город. Отсутствие стен могло быть связано с достаточной степенью безопасности в регионе (вхождение в состав сильного централизованного государства, например в Англии, Китае, Хорезме и др.) или с целенаправленной политикой власти (запрет иметь стену для городов, расположенных на территории современной Тувы, которые находились под властью завоевавших их монголов). Кроме того, некоторые правители оставляли за собой право на выдачу разрешения на строительство любых укреплений, в том числе стен, вокруг как городов, так и, например, монастырей. Необходимо также подчеркнуть, что поддержание городских стен в хорошем состоянии, а нередко и их сооружение, ложилось тяжелым бременем на горожан, и не все города были настолько состоятельны, чтобы позволить себе построить крепостную стену.

Городское управление во многом определялось обстоятельствами возникновения города и на чьей земле он располагался. Между городом и государством (или, скорее, правителем как олицетворением государства) устанавливались сложные взаимоотношения. В Европе известны случаи, когда король поддерживал борьбу города против его непосредственного сеньора, укрепляя союз между городами и королевской властью. В то же время централизованное государство не было заинтересовано в самоуправляющихся городах, именно поэтому они отсутствовали на Востоке. В Иране Сасаниды практически сразу после создания своей державы принялись подавлять унаследованное от предыдущего периода городское самоуправление. Можно объяснить отсутствие широких прав самоуправления в городах Англии и Швеции именно наличием с раннего времени сильной королевской власти. Крайнее выражение независимость получила в автономных городах-государствах Италии, первоначально республиках. К такому типу общественной структуры относились также многие германские города (будущие имперские города).

Отсутствие политических амбиций у восточных городов или их жителей привело к тому, что там не сложились городские сословия. Этому также могли препятствовать местные порядки (касты в Индии). В Китае и Японии горожане (купцы и ремесленники) занимали в официальной иерархии низшее место по сравнению с «добрым людом» — крестьянами, что не мешало богатым купцам играть порой важную роль в обществе.

Общественная структура в виде города-государства была весьма характерна для отдельных регионов Азии (Индостан, Юго-Восточная Азия) и цивилизаций Африки и Америки. Правда, все они отличались от европейских собратьев тем, что находились под властью местного правителя. Причины же, почему все государство имело только один город или состояло из одного города с округой, могли быть разными, как политическими, так и экономическими.