Кирпичная крошка из разбитых стен засыпала улицу ровным слоем, так что даже брусчатки не было видно. Дома, развороченные артиллерийским огнем, выглядели мертвыми руинами, над которыми долго трудились ветер и время. Но сомнений в том, что это работа рода человеческого, не оставалось: около перекрестка, под согнутым железным фонарем, чадил покрышками догоравший грузовик. Бой за город в самом разгаре – фашисты пошли в контратаку, и наступление советских войск захлебнулось. Звуки выстрелов, канонада, рев танков – все это сливалось в единый гул, постоянный, нудный, давящий на уши. Над городом словно разразилась невиданной силы гроза. И лишь на этой улочке оставалось все тихо и пустынно, будто война решила пройтись только по широким проспектам.

Впечатление было обманчивым. Лейтенант Демин прекрасно это знал. Осторожно выглядывая из окна второго этажа, он пытался рассмотреть, что происходит на улице. Наши войска ее оставили, и вскоре здесь должны появиться немцы.

– Семен, как там?

Демин не ответил. Комаров, сержант его подразделения, задавал этот вопрос в пятый раз, но лейтенант никак не мог решить – что ответить. Казалось, тут все спокойно и можно уходить к своим, но лейтенант знал – спокойствие обманчиво. Немцы рядом, высовываться из дома опасно. Поэтому он продолжал всматриваться в разбитые дома, пытаясь уловить малейшее движение. Он никак не мог решиться и в душе проклинал себя за это. Чертовски сложно отдать приказ, ведь всего парой слов можно перечеркнуть чужие жизни. И свою. Имеет ли он право на это? Лейтенант медлил, пытаясь найти ответ на вопрос, а время утекало прочь, как вода сквозь пальцы. Уверенности не было. Ни в чем.

– Ну?

Алый закат погас, небо добрало черноты, зажгло одну за другой звезды, и как-то сразу навалилась ночь. Настоящая, степная, почти первобытная. Оттуда, из ночи, иногда доносились непонятные звуки, тревожные, чуть пугающие. Но здесь, на их пятачке, огороженном палатками, джипом, кустами терновника, было уютно и хорошо. В костре весело потрескивали полешки, разбрасывая маленькие фейерверки искр, от котелка начинал сочиться густой, пряный аромат ухи, вполголоса бубнил стоящий рядом с рюкзаками радиоприемник.

– О, у вас уже вкусно пахнет! – вывалился из палатки Димка, причмокнул плотоядно. – Счас супца порубаем.

– Не сметь обзывать мою уху супом! – тут же замахнулась на него черпаком Ленка.

– Ой-ой-ой, подумаешь! Мне по барабану, уха так уха. Главное, порубать бы скорее, а то в животе урчит. – Димка плюхнулся на траву, схватил радиоприемник. – Музычку чего не слушаете?

– А там нет ничего путевого, – откликнулась сидящая по другую сторону костра Лера.

Как всякий сознательный комсомолец, Пашка Быков считал себя атеистом. Не то чтобы готов был под пение «Интернационала» идти снимать церковные кресты или разоблачать на сельском сходе попа, отца Николая. В эту церковь ходила бабка и молилась за его, Пашкино, здравие. И за помин души усопших Пашкиных родителей. Родителей Пашка помнил плохо, они умерли в самом начале коллективизации. Он слушал бабкины молитвы с привычным почтением, но особой скорби не испытывал. В том, что Советская власть никого не бросит, в свои шестнадцать лет Пашка был уверен твердо.

Отца же Николая все знали как человека кроткого и незлобивого. С его тихого благословения бабы подкармливали двух спецпоселенцев, сосланных сюда в 32-м. Спецпоселенцы отбывали по политической, и маленький Пашка смотрел на них с опасливым недоверием, словно они могли заразить его какой-то дурной хворью. Но потом ссыльных куда-то перевели, а спустя пару лет уполномоченный из города забрал попа. С тех пор церковь стояла пустая. Комсомольская ячейка уже не раз постановляла переделать ее под клуб, но до войны не управились за недосугом. А может, просто стыдно было стариков, которые хоть и верили в новую жизнь, но на ветшающую церковь смотрели влажными глазами. Пашке, во всяком случае, было стыдно.

В отсутствии попа бороться с мракобесием стало скучно. Поэтому, когда Кимка Вострецов предложил разоблачить суеверия вокруг Неволиного скита, все с радостью согласились. Согласился и Пашка, хотя, по правде сказать, когда он слышал эту историю, за воротом начинали копошиться нехорошие мурашки.

Это было при каком-то из царей лет двести назад. При ком точно, никто не знал. Но Вострецов, прочитавший кучу книг, говорил, что, должно быть, при Петре. Потому что этот царь, прорубая окно в Европу, не только угнетал народ, но и сурово наказывал староверов. Спасаясь от грозного царя, раскольники прятались по скитам и сжигали себя заживо.

В ту пору в лесном скиту обитал неистовый раскольничий поп Антипа. И задумал Антипа неволей заставить крестьянских детей принять огненное крещение. Благо те по малолетству не понимали ничего, да и сопротивляться не могли. Узнав о приближении царских солдат, Антипа затворился с детьми в скиту, облив его лампадным маслом с четырех углов, и начал петь божественное. А потом поджег масло сальной свечой. Вначале занялось жарко, но испуганные дети не хотели «спасаться» и стали плакать. И тогда сотворилось чудо – огонь погас. Как ни силился поп зажечь его вновь, скит не желал гореть. Свеча охотно загоралась, но когда он подносил ее к промасленной соломе, тут же гасла. А потом снаружи вышибли дверь, и дети, надышавшись дыму, с криками рванулись прочь. А перед Антипой предстал кто-то суровый и беспощадный. Бабка говорила, что сам Господь Бог, но Пашке всегда было странно, с чего это Бог пришел к скиту, переодевшись в крестьянскую одежду. Богу положено на облаке сидеть! А тот, кто заступил Антипе дорогу, был в сермяжном кафтане и лаптях. Он посмотрел на раскольника страшными глазами и проклял безумного старца.

Бабочка порхала, выбирая, куда сесть. Желто-коричневые крылья мелькали так быстро, что сливались в воздушное облако. Бабочка раздумывала. Чуть было не приземлилась на куст шиповника, но в последнее мгновение передумала и снова взмыла в воздух. Потом резко спикировала к траве, зависла на пару секунд и снова взлетела. Солнце уже перешло зенит, но жара не начала спадать. Чуть заметный ветерок практически не ощущался, только слегка теребил траву, отчего поляна казалась зеленым морем. Бабочка пролетела над этим морем и, наконец, опустилась на черный рукав чуть ниже красно-белой нашивки со свастикой.

– Курт, она выбрала тебя! Тебе теперь придется на ней жениться! – загоготал эсэсовец и попробовал накрыть бабочку сложенной лодочкой ладонью. Не получилось: та взмахнула крыльями и через секунду была уже так высоко, что человек не мог ее достать.

– Дурак ты. И косорукий к тому же. Даже бабочку не можешь поймать. А что будет, если тебя на русский фронт пошлют? – скривился Курт.

– Да пошел ты! – обозлился Михаэль.

– Эй, парни! Хватит! Достали уже, – еще один в белой рубашке с короткими рукавами и черной фуражке со стилизованными буквами SS встал между ними. – Мы тут, кажется, не для дуэли собрались.

Припадочная Матрена уже в феврале знала, что в июне начнется война. Так и сказала всем собравшимся у сельмага, что двадцать второго числа, под самое утро, станут немецкие бомбы на людей падать, а по земле, будто беременные паучихи, поползут железные чушки с белыми крестами. Мужики помрачнели: Матрена зря слова не скажет. Что бы там в газетах ни писали, но раз припадочная сказала, значит, все по ейному и выйдет.

Так все и вышло.

Ходили потом к припадочной Матрене и мужики, и бабы; спрашивали, когда война кончится, да что со всеми будет. Только молчала Матрена, лишь глазами кривыми страшно крутила да зубами скрипела, будто совсем ей худо было.

Одному Коле Жухову слово сказала, хоть и не просил он ее об этом.

– Уйдешь, Коля, на войну, когда жена тебе двойню родит. Сам на войне не умрешь, но их всех потеряешь…

Скрипнула рассохшаяся дверь, гулкая тьма подъезда дохнула ледяным холодом. Катя поежилась и нерешительно замерла перед дверью. Несмотря на пронизывающий ветер, снаружи казалось теплее, чем внутри.

Она выдохнула, пересилила себя и все-таки шагнула внутрь. Темнота обняла ее липкими, ледяными пальцами.

Пахло сырым камнем и гнилью.

«Третий этаж, правая дверь, стучать громче», – в тысячный раз повторила она про себя, остро чувствуя всю неуместность своего присутствия здесь.

Мелькнула трусливая мыслишка сдаться. Сбежать, снова проделать двухчасовой путь под пронизывающим осенним ветром. Вернуться в комнату, последний год служившую им с Максимом жильем, налить кипятка в большую эмалированную кружку, достать тетрадки с непроверенной контрольной.

– Летчик должен любить свою машину! Без этого и думать нечего подниматься в воздух. Понял, Стриж?

Комиссар полка Егоров заслонил солнце и снова уставился на меня, как на врага народа. Надоело ходить туда-сюда, вот и завис надо мной темной громадиной – не шелохнется.

– Так точно, товарищ комиссар полка!

Чего же тут непонятного?! По три раза на день мне эту любовь к самолету вдалбливают.

Он удовлетворенно погладил усы и начал что-то говорить о щекотке и девушках за амбаром. Значит, занятие уже заканчивается. Самое главное сказано.

– Из-за этих стихов тебя ковбоем прозвали? – помолчав, спросила девушка.

– Что? – парень на миг растерялся. – А-а… нет. Просто когда мы в Аджи-Кабуле машины получали, на моей ковбой был нарисован. В шляпе, с сигарой, револьвер дымится… ну и пошло-прилипло. А кто тебе рассказал?

– Марина из второй. Та, что с вашим Глинкой ходит.

– Со старшим или с младшим?

– Который «ДБ».

Михаил добрался до Вилькештадта только к вечеру, как ни пришпоривал служебный «Хорьх» по Северному автобану. От шоссе к городку вела ухоженная подъездная дорога. Михаил даже подивился типично немецкой аккуратности, нечастой в пределах генерал-губернаторства.

Все, впрочем, разъяснилось. Городок оказался непрост; не обычная русская Камышовка, именованная по рейхс-закону пятьдесят пятого года пышным тевтонским именем. Тогда, к слову, пришлось поработать чинушам из имперского департамента – названий до двадцати тысяч, а фантазия у чиновника известно какая. Сколько теперь по восточным территориям Герингштадтов с центральной Гитлерштрассе?!

Нет, Вилькештадт, оказалось, имел историю. Михаил притормозил на центральной площади, у монументального бронзового памятника в лучших традициях империи: улыбчивый парень, белокурый рыцарь рейха в летной тужурке и шлемофоном в поднятой руке. Не то смотрит в небо, прикрываясь от солнца, не то взмахнул рукой в прощальном жесте – не забывайте меня! Карл Вильке, один из прославленных асов люфтваффе, ломавших хребет большевистской крылатой орде. Здесь он вершил подвиги в неравных боях со стаями красных шакалов и здесь жил после победы.

Несмотря на позднее время, городская жизнь пыталась бурлить в силу провинциальных возможностей. По улицам фланировали парочки, где-то играл оркестр, в парке сверкала огнями дискотека.

Михаил выбрал у кого спросить и убрал стекло: