Он был старый, седой и очень больной. Он лежал на больничной койке, с хищной змеей капельницы, жадно впившейся в руку, с одной стороны, и тревожно пикающим осциллографом с другой. Его привезли вчера ночью, на скорой, с обширнейшим инфарктом, превратившем паровозную топку человеческого сердца в груду тускнеющих, умирающих углей. Врачи бились за его жизнь целые сутки, и теперь, к вечеру, когда кризис миновал, его поместили в палату, пристегнули к нервно пикающему прибору, прокололи вену толстой иглой капельницы и оставили возвращаться к жизни. Они не знали, что Смерть уже внесла его в свои списки.
Она была шестнадцатилетняя практикантка из медицинского училища, чуть застенчивая, чуть неловкая, с выглядывающими из-под накрахмаленного белого халата худыми коленками и вся светящаяся – не особой красотой, нет! – внутренним святым сиянием, присущим молодости. Ее задачей было следить за состоянием тяжелого больного, единственного в этой палате. Осциллограф мерно пикал. Желтый свет настольной лампы расплавил глянцевую страницу раскрытого наугад модного молодежного журнала, взятого у подружки на вечер. Девушка, раз за разом перечитывая одну и ту же строчку, никак не могла вникнуть в смысл. Больной, спавший уже не первый час, лежал совершенно неподвижно. Тревожиться за состояние старика особой причины не было: его пульс и дыхание были совершенно стабильны. Девушка не знала, что Смерть уже внесла его в свои списки.
Так и не сумев сосредоточиться на чтении, она со вздохом закрыла журнал и посмотрела на часы. До окончания смены оставалось полтора часа. Девушка поглядела на больного. Несмотря на болезненную бледность и заостренные инфарктом черты, его лицо привлекало взгляд какими-то абсолютными мужественностью и благородством. Высокий лоб, четко очерченный, с легкой горбинкой нос, квадратный волевой подбородок. Руки, лежащие поверх одеяла – крупные, сильные, очень мужские. Но не грубые, а скорее наоборот – очень бережные и ласковые. Она поймала себя на этой мысли, удивилась ей.
В этот момент он открыл глаза. Серые, чуткие и мудрые. Он просто лежал и молча глядел на нее, и она не могла отвести взгляда от этих дымчатых, как будто гипнотизирующих серых озер.
И она видела в них себя – угловатую, шестнадцатилетнюю. Потом себя же – повзрослевшую, округлившуюся, с букетом в руке и вкусом первого поцелуя на губах. И веселого белозубого парня, крепко обнимающего ее сильными и нежными руками. Вот этими руками. А затем – белизна фаты, радужный вихрь свадьбы, ласковый шепот и сладкая боль между ног. И мелькающая череда счастливых, спокойных лет, нежный лепет дочки, тяжесть налитой молоком груди, тихая радость первого шага, первого слова. Большая семейная фотография в рамке под стеклом: они сидят в саду на покрывале, постеленном на зеленую траву, и смотрят не в кадр, а на дочку, азартно и неловко ловящую за хвост пытающегося удрать котенка. И снова – годы, годы, как осенние листья, новая свадьба, теперь уже дочкина, почти незнакомое, в морщинках, лицо немолодой женщины в зеркале, седые волосы в его голове. Первый инфаркт, «скорая», запах больницы, едкий, как кислота. Дни, серые, как старая штукатурка: лекарства, тревога, медленное, увядание. Ярким пятном – рождение внука, и снова инфаркт, больница, ползущая под кожу пиявка тупой иглы. И последний удар, отчаяние, острое чувство потери, лестница, ведущая вниз, в темноту. Эти большие, ласковые руки, совершенно бессильные, лежащие на сером больничном одеяле. Вот эти руки.