Что-то около двух ночи, я только уснул, меня разбудил телефонный звонок. «Не встану, сказал я себе, ни за что не встану… Это опять ошиблись». Но телефон настойчиво дребезжал. С мукой расплющив веки, я спустил ноги с дивана и облегченно вздохнул, услышав в прихожей голос дочери:

— Да-да, я!.. Это я!.. — Даже спросонок я понял, что Светлана не на шутку испугана. — Я же говорила вам… Я обещала, значит, будет… Не угрожайте мне, это лишнее, я сама представляю… Да я вам уже сказала!.. Ну и что, если счетчик?..

Голос ее истончился, в нем звучало отчаяние. Что же произошло, черт побери?

Придется-таки встать. Я на ощупь снял со спинки стула штаны и прошлепал к двери, из-за которой доносилось истерическое: «Перестаньте!..», «Только попробуйте!..», «Я-то, я-то причем?!».

В прихожей в тусклом свете, падающем из открытых дверей в спальню, на корточках возле тумбочки с телефоном сидела моя двадцатитрехлетняя падчерица.

Автоматизмом своего поведения и поступков, которые только кажутся нам осмысленными, мы мало чем отличаемся от животных. Братья наши меньшие от рождения до последнего часа живут по программе, заложенной генетической памятью, воспринятой от родителей или стаи и закрепленной условными рефлексами. В применении к людям это зовется житейским опытом. Натолкнувшись однажды на обнаженную электропроводку, крыса отныне станет обходить провода.

Добравшись, став на ящик, до подвешенной мандаринки, обезьяна в следующий раз подвинет его снова. Отяжелевшая от молока корова идет с пастбища не куда-либо, а к своему стойлу, где ее подоят. Это не инстинкт, это программа выживания, оптимального приспособления. И состоит она из тысяч и тысяч усвоенных и взаимосвязанных микропрограмм.

Мы, люди, живем почти так же, разум — великое наше достижение и отличие — в повседневной обыденности включается редко. Нам не надо думать о том, что прежде чем войти в помещение, следует открыть дверь. Мы не размышляем, уступая путь мчащемуся на нас автомобилю, не пытаемся осознать правильность своих поступков, когда выполняем целый ряд движений, связанный, к примеру, с утренним туалетом. Интонации нашего обращения к начальству совсем иные, нежели тональность замечания озорнику… Миллионы миллисекундных «увязок», происходящих в нейронах мозга, автоматически руководят повседневностью человека, а вовсе не его сознание, не разум. Осознание сделанного, тем более — совершаемого приходит редко. И не всегда.

Сунувшись в окошко дежурной приемного покоя и объяснив ей, кого ищу в больнице, я действовал автоматически, выполняя очередной элемент заложенной в меня команды-программы Джиги: найти сбитую «ауди» женщину и узнать, жива ли она. Мой разговор с мороженщицей, названивание по «03» все это были тоже звенья цепочки, перебирая которые, я, подобно роботу, пробирался к заданному мне пункту назначения. И когда дежурная сестра, полистав амбарную книгу, сообщила мне, «соседу пострадавшей», номер палаты, куда поместили «находящуюся в бессознательном состоянии женщину без документов, сбитую автомашиной на ул.

Сов. Арм., около 13 часов», я без каких-либо раздумий двинулся к открытой двери, через которую внутрь здания только что внесли на носилках старикашку с иссиня-красной физиономией бомжа. Я уже сделал несколько шагов по полутемному, черт знает чем воняющему коридору, когда меня вдруг укололо осознание шпионской цели своего посещения больницы. По моей вине с человеком, пусть и незнакомым, произошло несчастье, и еще неизвестно, какими страданиями заплатит эта женщина за мою беспечность. Может, увечьем, а то, не дай Бог, и жизнью.

На работе, где я появился за час до отбоя, никого из начальства застать не удалось. Хотя я к этому, признаться, и не стремился, скорей напротив. Однако помаячить надо было. Впрочем, Люся, которая, казалось, так и не отрывалась с тех пор от компьютера, сообщила, что ни «главарь», ни «полупахан» — прилежная девочка, разумеется, называла их почтительнее, по имени-отчеству — моей особой за день так ни разу и не поинтересовались. По ее словам, в «Парфеноне» вот-вот грядет какая-то принципиальная пертурбация. В голоске Люси явственно прозвучала тревога: со школьной скамьи все мы знаем, что никакая революция не обходится без жертв. С утра руководство «Парфенона» в мыле — то заседает, то куда-то срочно выезжает. И сейчас его нет на месте, так что мои опасения были напрасными.

Что ж, мне оставалось констатировать, что полоса везения в этот день пока что не прервалась. Конечно, трудно назвать большой жизненной удачей то, что произошло со мной у ворот телевидения. Последовавшее затем знакомство с Джигой тоже вряд ли меня осчастливило. Но, во-первых, я мог бы и сам угодить под колеса. А во-вторых, не метнись от меня «ауди», не сбей старушку — и я бы наверняка никогда бы не встретился с Марьяной. Почему-то — скорей всего по природному своему легкомыслию — знакомство с этой женщиной представлялось мне куда более важным, чем неизбежные житейские сложности, связанные с предстоящим ремонтом «ауди». Неприятные мысли о том, где взять столь дикие деньжищи, я по-страусиному гнал от себя. Что будет, то будет. Потом. Я давно дал себе слово не поддаваться «синдрому автоинспектора». Выезжая из гаража, не стоит думать о том, что где-то за десять кварталов тебя непременно ущучит «крючок» с гаишной бляхой, твой давний недруг. Вспомнить о нем стоит за квартал до встречи, никак не раньше. Машины у меня нет, но это правило для всех.

Неизбежное все равно случится, так что загодя терзаться бессмысленно.

Дело, конечно, было не в принципах. В голове у меня была Марьяна, и только она. Я просто не мог сейчас думать ни о чем другом. Я влюбчив с раннего детства и мог бы припомнить не один эпизод, когда вот так же, как сейчас, на крылышках летел домой после знакомства с милой девочкой, девушкой, женщиной — в зависимости от соответствующего этапа жизни. Но, как правило, уже наутро, вспоминая о вчерашних восторгах, искренне удивлялся себе. Но сейчас со мной что-то было не то, совсем не то… Пронзительно щемящее чувство жалости, даже нет, не жалости, а ноющей тревоги не отпускало меня и тогда, когда я наспех писал в редакции объявление о пропавшей собаке и искал в ящиках рулончик скотча, и когда я добирался в переполненном троллейбусе до телестудии, и когда, прилепив бумажку, брел назад к остановке. Хотелось, поскуливая, плакать, хотя за мной такого не водится давным-давно, со школьных лет, пожалуй… Марьяна поселила во мне неутихающее ни на миг беспокойство, и, только входя в подъезд своей девятиэтажки, я заставил себя изо всей силы зажмуриться, встряхнуть головой и мысленно прикрикнуть: довольно, опомнись, уже через минуту ты окажешься в ином мире… В нем нет места сантиментам, в нем «вся-то наша жизнь есть борьба, борьба!..».

Вставляя ключ в замочную скважину, я уже был другим человеком — подобранным, словно сжалась внутри какая-то пружина, готовым нарочито бодро выскочить на ринг, приветственно поднять над головой руки в пухлых перчатках и одарить болельщиков уверенной улыбкой будущего победителя. Знали бы они, как на самом деле трепещет в эти секунды душа боксера!.. В университете я боксировал всего лишь год, но забыть этот мандраж, маскируемый фальшивой бравадой, не смогу, наверное, до конца своих дней.