Мауи очень любил рыбную ловлю и никогда не расставался с рыболовным крючком, пряча его под набедренной повязкой. Своим крючком Мауи гордился. Он был сделан из челюсти его бабушки, покрыт перламутром и украшен пучком собачьей шерсти. Крючок обладал магической силой, и улов у Мауи всегда был лучше, чем у его братьев. Рыба никогда не срывалась с этого необыкновенного, покрытого острыми зазубринами крючка.

Однажды, узнав, что завистливые братья не собираются поутру брать его на рыбную ловлю, Мауи спрятался на днище их каноэ. Обнаружили они его на борту лодки не сразу, а увидев, рассердились и хотели повернуть назад. Пришлось Мауи пустить в ход свою волшебную силу. Он расширил океан, и берега отодвинулись далеко-далеко.

Мауи сам выбрал место для ловли. И когда братья забросили свои крючки в воду, удочки сразу же задергались. Очень скоро дно каноэ было завалено рыбой.

— Пора и мне порыбачить! — решил Мауи.

Но братья отказались дать ему наживку. Они считали, что наловили уже достаточно рыбы. Тогда Мауи с силой ударил себя кулаком по носу. Брызнула кровь. Он обмазал ею крючок и бросил лесу в море, бормоча заклинания.

Вот отчего так заторопился возница, когда его видавший виды фургон миновал лощину и приблизился вплотную к поросшему лесом холму. Опасливо поглядывая на стену, нависшую над головой, возница — короткорукий старичок с безволосым, будто осмоленным солнцем личиком — то и дело покрикивал на серых от пыли лошадей.

Его бессмысленные понукания не на шутку сердили светловолосого юношу, который трясся на козлах рядом. Кислая мина, не сходившая с большеротого, еще мальчишеского лица Генри Гривса, выдавала его чувства, и если он помалкивал, так потому лишь, что ссориться с отцом уже в день приезда он не хотел. Отвратительная дорожная тряска, начавшаяся еще до рассвета, успела вымотать из Генри душу, и сейчас, когда солнце уже клонилось к западу, он с сонным безразличием относился к причудам новозеландской природы, над которыми ахал в начале пути. Поскорее приехать, вытянуть затекшие ноги и с облегчением сказать себе: «Баста! Я — дома». Других желаний не было.

Фургон уже удалялся от подножия, когда Генри, подставляя ветру пропотевшую тулью шляпы, случайно взглянул на вершину холма.

— Отец! — крикнул он, хватая Сайруса Гривса за рукав. — Смотрите, дикари!

Печеное лицо старика сморщилось. Он придержал коней и повернулся всем телом.

— Ты неправ, Раупаха. Ты совсем неправ. Убийство без оправдания — это вероломство. Так говорили предки. И ты помнишь это, Раупаха, так же хорошо, как. и я.

Произнеся эти слова, невысокий, ладный юноша в расцвеченном орнаментом плаще самолюбиво дернул подбородком и отвернулся.

Худое лицо Раупахи будто застыло. Небрежно играя серповидной, отливающей зеленью палицей, которая была подвешена к его поясу на ремешке из собачьей кожи, Раупаха молча смотрел на пыльную завесу, скрывшую фургон. Достоинство вождя не позволяло ему продолжать спор с дерзким мальчишкой, тем более теперь, когда удобный момент для нападения был упущен. И все же Раупаха так и не смог совладать с чувствами. Досада и раздражение требовали выхода.

— С каких пор, Тауранги, ты стал называть вероломством убийство врага? — Раупаха насмешливо скривил рот, отчего синие спирали татуировки на щеках исказились и потеряли рисунок. — Старик пакеха — друг проклятых ваикато. Разве этого мало, чтобы снять с него кожу?

— Я знаю наших врагов. Ваикато — да. Нгапухи — да. А пакеха… — Юноша посмотрел через плечо на Раупаху и покачал головой. — Мой отец, великий Те Нгаро, считает глупцом всякого, кто ссорится с ними без нужды. Чтобы изжарить одного попугая, не надо устраивать лесной пожар.

в которой появляются странные гости Сайруса Гривса

Узловатый коричневый палец качался в раскаленном воздухе. От уха вниз и снова к уху.

— Не упрямься, сынок… Вот уж какой ты упрямец, ну точь-в-точь как мать. Хоть и грех, конечно, покойницу так вот поминать, да что делать — правда есть правда, от нее куда денешься? Упрямая порода ирландцы. Все О'Шины были упрямые — вот и ты тоже… Говорю — надо, стало быть, иди. Как-никак отец велит, не кто другой, а отца не слушать — бога гневить. И чему учили тебя только?..

Генри тоскливо ждал, когда иссякнет поток стариковского красноречия. Медное лицо Сайруса Гривса лучилось добродушием, выцветшие глазки, оплетенные частой паутинкой, смотрели на юношу с ласковой укоризной. А из прорези рта монотонно текли и текли бесцветные слова. За пять лет Генри отвык от отца.

Отшвырнув башмаком треугольный камень с зеленой кромкой, которую он тупо рассматривал в течение нескольких минут, юноша простонал:

повествующая о путешествии в горы

Не в пример сыну, старый Гривс вставал с петухами. Проснувшись, Генри нашел на столе в гостиной клочок бумаги с каракулями отца: «На весь день уехал вешать шерсть. Хозяйствуй. Не забудь дать корму свиньям».

Пожав плечами, Генри скомкал записку и побежал к колодцу. Разделся догола и долго, с наслаждением плескался в старой бочке, на три четверти заполненной остывшей за ночь водой. Небрежно вытерся рубашкой, бросил ее на изгородь и пошел в дом на поиски съестного. Завтрак получился отличный: кус копченой свинины, пресная лепешка и кружка холодного чая с молоком.

Покончив с едой, Генри не медля взялся за исполнение отцовского наказа. Раз уж это было неизбежно, стоило поскорее сбросить с себя малоприятное бремя, чтобы потом со спокойной душой распорядиться оставшимся днем.

Хлопоты по хозяйству отняли у него немного времени. Поскольку в записке, кроме указания о свиньях, ничего другого не было, Генри ограничился тем, что приготовил месиво и налил воды в колоду. Пополнив бочку несколькими ведрами, он счел свою миссию исчерпанной. Возможно, во дворе нашлись бы еще и другие, важные, с точки зрения отца, дела, но размышлять на этот счет Генри не стал. Достаточно было и того, что он сделал.

которая расскажет о беде, постигшей старого Те Иети

Тауранги был смущен. Никогда раньше не испытывал он такого беспокойства. Ни разу за семнадцать лет не усомнился он в непогрешимости своего отца, благородного Те Нгаро, мудрого вождя храбрых нгати и величайшего воина, чье имя наводит ужас на соседние племена. Те Нгаро, с которым никто не сравнится по мощи своей маны — магической силы, что дарит человеку удачу и счастье.

У старого Те Иети тоже была мана, хотя и ничтожная: он ведь был бедняк и простой воин. Вчера он лишился и этой незначительной, дарованной богами силы. После того как лодка рыбачившего Те Иети разбилась о камни, всем стало ясно, что боги отвернулись от подслеповатого старика. Воин, утративший ману, не достоин сочувствия. Он должен подвергнуться наказанию — муру. Сегодня утром Те Нгаро собрал всех жителей деревни, чтобы выделить нескольких мужчин, которым надлежит разграбить до последнего крючка имущество Те Иети.

Провозглашение муру было священным обычаем родного племени Тауранги. Он знал, что и в других племенах, которые ведут свою родословную от лодки «Таинуи», вожди подвергают действию муру дома и огороды воинов, впавших в немилость у богов. Тауранги помнит, как была разграблена хижина тощего Мароро, от которого ушла жена. Как в щепки были разнесены амбары с только что собранным урожаем у Татуа, сломавшего на охоте руку. Как пировала вся деревня, поедая съестные припасы Тапуае и Те Пуники, угодивших в плен к ненавистным нгапухам. Однажды — это было позапрошлой весной — и сам Тауранги был назначен в число исполнителей муру. С не меньшим усердием, чем остальные, он рубил топором стены амбара, разбрасывал рыболовные снасти и мешки с кумарой и стягивал с крыши хижины доски и сухие пальмовые листья. Тогда Тауранги не задумывался, справедливо ли подвергать муру имущество смельчака Те Pay, виноватого лишь в том, что у него заболел и умер сынишка. Больше того, Тауранги ликовал, унеся из дома Те Pay отличное ружье, полмешка пороха и короткую палицу, изукрашенную резьбой.

Что же происходит с ним теперь? Почему так неприятно смотреть на сегодняшнее муру? Неужели из-за нее?

рассказывает об изгнании красноголового пакеха

Он нашел ее сразу, стоило лишь обойти болото. Обхватив руками колени, Парирау сидела на гигантском пне каури. Ее свалили много лун назад первой же пилой из железа, вымененной племенем нгати у белокожих пришельцев. От старших молодежь знала, что эта сосна касалась вершиной неба, но сверстники Тауранги с детских лет помнили лишь этот поросший твердыми грибами пень — лучшее место для игры в осаду крепости.

Издалека узнав Парирау по узору накидки, Тауранги осмотрелся. Кроме девушки, вокруг не было никого. Тогда он издал негромкий клич и стремглав помчался к пню. Для воина, тем более сына вождя, это было несолидно. Но ему поскорее хотелось заглянуть в заплаканные и оттого еще более дорогие глаза Парирау.

Однако слезы ее давно высохли, и, когда он с разбега опустился на жухлую траву возле пня, Парирау посмотрела на него со спокойным удивлением — и только. Слова утешения, которые приготовил Тауранги, были сейчас ни к чему.

Некоторое время они сидели, молча поглядывая друг на друга. Наконец Тауранги нерешительно пробормотал:

рассказывающая, как Генри угодил из плена в плен

Тяжелая капля разбилась о щеку Генри Гривса.

«Этого еще не хватало», — сердито подумал он и поднял голову. С неба свешивалась набухшая сизая туча. Генри показал ей кулак, накрылся балахоном и, съежившись, присел на мшистый выступ. Саднило плечо, ныли ссадины на голове и руках, но куда сильнее болело правое колено. Он распрямил ногу, однако легче не стало. Когда он его ушиб? Наверное, при падении в расщелину. А может, задел о камень, когда покатился со склона. Впрочем, неважно. Если удастся выбраться из ямы, придется срезать палку, чтоб дохромать до фермы.

Генри еще раз тоскливо осмотрел каменную западню. Без посторонней помощи ему не выбраться. Четыре ярда почти отвесной стены. А над единственным местом, относительно доступным для подъема, торчал каменный козырек толщиною в несколько футов. Он уже трижды пытался ухватиться за него, но руки срывались, и Генри больно шлепался на каменистое дно.

Капли споро застучали по куртке, и скоро их дробь слилась в глухой шум. Грязные водопадики ринулись в расщелину. Не прошло минуты, как на Генри не осталось сухой нитки. Вода плескалась под ногами, струилась по стенам, хлестала из неподвижной, будто зацепившейся за гору, толстой тучи.