Не без больших сомнений отнесся я к мысли об издании тома избранных моих рассказов. Настолько велики были эти сомнения, что они даже побудили меня предпринять опасную попытку раскрытия тех чувств, с которыми я приступаю к этому пояснительному предисловию. Сомнения мои, надо сказать, носят сугубо личный характер, в том смысле, что они коренятся глубоко в личных моих свойствах и не очень-то легко донести их даже до таких хороших друзей, каких мне посчастливилось найти в лице американских читателей. Глубокие, сложные (а порой даже противоречивые) чувства, составляющие основу отношения писателя к собственному творчеству, — достаточно реальная вещь, и все же они могут быть, и часто являются, не более чем отражением взлелеянных им иллюзий. Хрупкие растения — вы согласитесь с этим, — выносящие только укромную тень одиноких размышлений. Драгоценные, быть может? Да. Но, по самой своей природе, драгоценные лишь для одного человека, в уме (или сердце) которого они пустили свои корни.

Казалось бы, эти соображения способны убедить любого автора раз и навсегда отказаться от любых предисловий; однако во мне живет неискоренимое подозрение, что в этой жизни, являющейся, как говорят некоторые философы, всего лишь сменой «обманчивых видений», сами иллюзии наши должны иметь практический смысл. Разве не характеризуют они человека в той же мере, как, скажем, его взгляды или черты его лица? Фактически, они даже опаснее, так как, меньше поддаваясь контролю, вернее обнаруживают истинный облик человека.

Но все же — не знаю, послужило ли тут причиной мое природное бесстыдство, благоприобретенная бесчувственность, или врожденная вера в доброту человеческой натуры, — эта тревожная мысль не помешала мне написать за последние годы множество очень откровенных предисловий, за которые меня пока что еще никто не призывал к ответу. По крайней мере ни один разъяренный посетитель с дробовиком в руках еще не являлся ко мне с требованием прекратить это занятие. Ободренный этим обстоятельством, я отваживаюсь еще на одну чистосердечную исповедь.

Хочу начать с утверждения, что вне всякой зависимости от непосредственности и стихийности первоначального импульса ни один из моих рассказов, часть которых отобрана для настоящего сборника, не был написан без долгой и сознательной работы не только над вопросами стиля, но и над связями рассказа с действительной жизнью, какой я ее знал, без размышлений о природе моего восприятия того или иного события и всего, что мне довелось увидеть и испытать.

Поэтому каждый из циклов рассказов, создававшихся в разное время и в различном состоянии духа, приобретал свою собственную, характерную для него окраску. Так я считал, во всяком случае. Позже, когда мне пришлось внимательно пересмотреть все свои книги, чтобы написать авторское предисловие к первому собранию моих сочинений, я утвердился в своем впечатлении, что каждый из этих томов рассказов был объединен каким-то общим взглядом на вещи, охватывающим самые различные явления цивилизации и дикости, жизни на суше и жизни на море. Я не возьму на себя слишком много, если скажу, что эта особенность будет очевидна даже для наименее критически настроенного читателя такой, например, книги, как «Рассказы о непокое» («Tales of Unrest»). Ни одна вещь из этого тома не включена в настоящий сборник по причинам, которые позднее станут ясными терпеливому читателю этого предисловия. «Рассказы о непокое» — самая первая из опубликованных мной книг новелл, действие которых развертывается в целом ряде мест — включая Малайский архипелаг, сельскую Бретань, Центральную Африку и буржуазный дом в заселенном квартале Лондона. Мне представилось также бесспорным, что с этой точки зрения книга, озаглавленная «Шесть» («А Set of Six»), — из нее взят для данного сборника один рассказ, — очень отличается своей последовательно выдержанной манерой четкого и беспристрастного изображения от всех сборников новелл, которые я когда-либо опубликовывал. Однако время действия этих рассказов охватывает почти все девятнадцатое столетие, а в пространстве они переносятся из Южной Америки в Англию и Россию, чтобы закончить свой путь на юге Италии. Один благожелательный критик сказал мне как-то в частной беседе, что в этой моей книге меньше всего ощущается атмосфера по сравнению со всеми другими; и я воспринял это как комплимент тому внутреннему единству, которое мне хочется видеть в каждом собрании моих небольших рассказов. Таким же образом я воспринимаю мысль одного из рецензентов книги «Приливы и отливы» («Witliin the Tides»), что «вся книга в целом производит впечатление чего-то большего, чем составляющие ее части», как подтверждение моего собственного представления о ней: именно, что мне удалось сплавить разнообразие тем и воплощения их в какое-то последовательное единство, характерное для определенного периода моей литературной работы.

Много лет назад у мола в лондонском доке грузилось немало судов. Говорю я о восьмидесятых годах прошлого века, о том времени, когда в доках Лондона было множество превосходных кораблей, но не так много красивых зданий на его улицах. Суда у мола были хорошие. Они стояли друг за другом, и «Сапфир», третий с конца, был не хуже и не лучше, чем все остальные. На борту каждого корабля был, разумеется, свой старший помощник. Так было на всех судах, стоявших в доке.

Полисмен у ворот дока знал их всех в лицо, хотя вряд ли сказал бы, не задумываясь, с какого судна тот или другой из них. Дело в том, что старшие помощники на судах, стоявших тогда в лондонском доке, ничем не отличались от большинства штурманов торгового флота — это были степенные, работящие, надежные люди с отнюдь не романтической внешностью, принадлежащие к различным слоям общества, но носящие тот профессиональный отпечаток, который стирает все характерные черты, и без того не слишком ярко выраженные.

Последнее замечание относится ко всем, кроме штурмана с «Сапфира». Тут у полисмена не могло быть никаких сомнений. Человек этот выделялся своей внешностью.

На улице обращали на него внимание еще издали, а когда по утрам он шел по молу к своему кораблю, грузчики и портовые рабочие, которые катили тюки и везли на тачках ящики с грузом, говорили друг другу:

— Вон идет черный штурман.