Она вбежала под сень деревьев и, не останавливаясь, понеслась дальше по протоптанным дорожкам на склоне холма. «Нина! Нина!» — кричал он ей вслед. Но она не обращала на это внимания. Сандалии глухо ударялись в голую землю. Еще один день испорчен. Еще одна сцена. Я злюсь? Только гнев и возмущение давали ей силы и свободу убежать. Но и то ненадолго. И все же ощущение свободы, пока оно длилось, было пьянящим. Он не побежал за ней следом, зная, что со временем она покаянно вернется.

Вскоре легкие у нее начали болеть, и ей пришлось, тяжело дыша, перейти на шаг. Она чувствовала слабость после такого напряжения. Но все тело как будто горело и покалывало. На несколько минут, быть может, на час, она свободна. Эта заброшенная часть парка лежала далеко от восстановленных викторианских чайных, благоустроенного парадного сада, вяло текущей реки. Нина предпочитала именно такой ландшафт — с огромными деревьями, к корням которых льнет сочная трава, слишком зеленая, чтобы быть настоящей. Кто знает, быть может, вскормленная глубоко зарытыми опасными и болезненными тайнами. В одном месте над тропинкой свесился древесный паслен, весь в темно-пурпурных бархатистых цветах, каждый цветок — с копьем шокирующей желтизны в самом сердце. Aamaradulcis — сладко-горький яд. Словно многие годы никто здесь не ходил. Солнце с трудом пробиралось через высокий балдахин листвы дубов и буков, и его лучи словно выжимали без примесей чистое благоухание из цветов и трав. Нина помедлила, чтобы вдохнуть полной грудью. В такую идиллию ни за что не проникнуть реальному миру со всеми его ужасами, жестокостями и оскорблениями. Здесь она чувствовала себя защищенной и в мире с самой собой, как будто за ней над тропинкой сомкнулись паслены. Скотт счел это еще одним симптомом ее «мечтательности», как он это называл. «Ты слишком мечтательна, вот в чем твоя проблема». Пусть так оно и есть, но почему в этом надо видеть недостаток?

Деревья расступились, открывая небольшую прогалину, над которой потолком сплелись древние сучья. Зеленая комната. Дорожка здесь, похоже, кончалась. В центре полянки возвышался черный памятник с обветренными краями: таких немало было разбросано по участку вокруг старого дома. Одни были изуродованы временем, другие уже успели отреставрировать. Этого как будто не коснулся человеческий вандализм, но и скребок и тряпка тоже. Каменные ступени вели на небольшое возвышение, в центре которого стоял четырехгранный обелиск. А на его вершине сидела статуя поджарой кошки. Зверь застыл в настороженной охотничьей стойке, раз и навсегда всматриваясь в тропинку, будто вот-вот готовый прыгнуть. Присев на ступеньки, Нина опустила на руки разгоряченное лицо. «Что мне делать?» Она уже не в первый раз задавала себе этот вопрос. Постоянные ссоры со Скоттом, беспочвенные обвинения, полные губительного яда минуты молчания, что подтачивали ее решимость, никуда не исчезнут — и она это знала. И все же она чувствовала себя такой беспомощной — и финансово, и эмоционально. У нее были свои деньги, но немного. Она иллюстрировала детские книги, но иллюстрации ее не были ни широко известными, ни хорошо оплачиваемыми. Скотт, добившийся успеха дизайнер, держал бразды ее жизни; она в ловушке в этой упряжке. Но бывали ведь и хорошие дни, ведь были? И она правда любила его, несмотря на приступы его ревности, такие капризные и тревожные и потому жестокие. Она знала, что проблема в нем и что коренится эта проблема очень глубоко. Иногда в черные моменты обнаженной откровенности он, как дитя, плакал от страха и бессилия. Из-за этого она никогда не уйдет от него. Он — жертва в войне собственной жизни.

Сегодняшняя ссора была, как всегда, бессмысленной. Взяв пару давно заслуженных недель отпуска, они сняли коттедж совсем недалеко от города, в котором жили. До сих пор они все дни проводили, осматривая исторические места — прошлое интересовало обоих. Надо признать, до сего дня все шло прекрасно — ни одной ссоры. Но что-то разожгло его обиду. Картины в холле Элвуд Грэндж. Нина восхищалась ими: тускнеющие вехи минувших времен; давно умершие лорды и леди с высокомерными минами взирают надменно на толкущиеся массы внизу и с еще большим пренебрежением на тех, кто пришел копаться в их обломках и руинах их жизни. Не подумав, она заметила вслух, что вон та пара на парадном портрете просто поразительна для своего времени. «Они выглядят почти на двадцатое столетие, — сказала она. — Они похожи на пару рок-звезд или, быть может, на тех, кто заправляет каким-нибудь лжекультом!» Ее незначительные замечания оказались серьезной ошибкой.

Скотт поначалу ничего не сказал, а потом, уже на широких ступенях изогнутой лестницы, где летний зной припекал руки и обнаженные головы туристов, он захандрил. Нина сперва была растеряна. Что она такого сделала? Ничего такого ей в голову не шло. Нина привыкла идти по жизни, как по яичной скорлупе, и научилась делать это почти виртуозно. Теперь, если разбивалась хрупкая скорлупа, то лишь едва ли из-за того, что она на самом деле сказала или сделала, но из чего-то, порожденного в жарком, воспаленном гнезде плодородной паранойи Скотта.