[из письма к кесарю Варде, по поводу низвержения патриарха Игнатия]

[ 

[1]

]

«Еще не испытав, я чувствовал себя недостойным сана и степени архиепископской, и обязанности пастырской, и по этой–то причине, влекомый и принуждаемый, столько сопротивлялся. О, если бы смерть постигла меня прежде, чем я был избран! Ныне учит меня самый опыт, обличая довольно мое недостоинство, и уже не страх ожидания меня объемлет, но отчаяние, но болезнь, нанесшая мне смертельную язву, но вопли и воздыхания. Когда, видя всех иереев и каждого: страждущих, биемых, окованных, лишенных языка, не должен ли я назвать умерших блаженными паче меня? Человек бедный и без покровительства [ 

[2]

] претерпел столько бедствий вместе: он был предан, бит, брошен в тюрьму, лишен языка, но что всего ужаснее — будучи пресвитером. Часто за него я ходатайствовал, часто молил тебя, но слышал одни только тщетные обещания; это знают все видящие; если они забыли, не забыл Бог. Сие написал я кровавыми слезами. От тебя зависит, чтобы это письмо было первым или последним. Господом свидетельствуюсь, что если ты принял намерение и впредь обманывать нас и презирать увещательные ходатайства, не буду более писать и беспокоить тебя; но размышляя о самом себе и оплакивая собственную участь, умолкну». [ 

[3]

]

[из письма патриарха Фотия к папе Николаю (861 г.)]

[ 

[4]

]

«И наше смирение, руководимое чувствами той же любви, без обиды оставляет укоризны, какими ваша отеческая святость уязвила нас как стрелами, ибо они не были внушены чувством раздражения или сварливости, но скорей были выражением непосредственного душевного расположения, весьма строго относящегося к церковному чину. Если и самое зло при избытке доброты перестает рассматриваться как зло, так как не имеет источника в злом намерении, хотя бы оно опечаливало, поражало и причиняло мучения, не может почитаться злом. Известна и такая любовь, которая расширяется даже в благодеяние по отношению к тем, которые наносят обиды. Поелику же ничто не воспрещает смело говорить правду братьям по отношению к братьям и детям по отношению к своим родителям, ибо нет ничего любезней истины, то позволительно и мне свободно высказаться не с целию вам противоречить, но в видах собственной защиты. И ваше совершенство в добродетели, приняв прежде всего в соображение, что мы против воли впряглись в это ярмо, да благоволит не порицать, но пожалеть, не презирать, но выразить сочувствие, ибо свойственно оказывать жалость и сострадание к тем, которые терпят насилие, а не порицать и презирать их. Ибо мы подверглись насилию, и какому? Это знает Господь, которому известно и тайное. Меня лишили свободы, держали в заключении, как преступника, и тщательно стерегли. Я не давал согласия, а меня назначили к посвящению; все знают, что я был рукоположен с плачем, при воплях и страданиях. Дело происходило не в уединенном месте, было проявлено столько злобы, что известие об этом разнеслось повсюду [ 

Я лишился спокойной жизни, я лишился сладкой тишины, я потерял славу, должен был пожертвовать милым спокойствием, тем чистым и приятнейшим общением с близкими мне людьми, которое было свободно от печали, коварства и чуждо всяческой укоризны. Никто не имел поводов быть недовольным мной, и я ни на кого не жаловался ни из пришельцев, ни из туземцев, ни из незнакомцев, ни тем менее на моих друзей. И я сам никого не оскорблял и не вызывал никого на обиду по отношению ко мне, если только не принимать во внимание опасностей для благочестия. И никто до такой степени не огорчал меня, чтобы я дал волю своему языку нанести оскорбление за обиду. Так были все благорасположены ко мне и громко восхваляли мои качества, так что мне не приходится об этом говорить. Мои друзья любили меня более, чем своих родственников. Что же касается родных, то для них я был милейший из родственников и самый родной из особенно милых. Слава об усердии окружающих меня [ 

Когда Господь виселъ на древе, раздралась завеса (церковная) – по многимъ, какъ я думаю, причинамъ. Неверные, которые потрясеніе стихій приписываютъ случайной игре природы, найдутъ возможнымъ объяснить точно такъ–же и то, что земля, во время спасительной страсти, отъ дрожанія и трясенія несколько сдвинулась съ своего места. Но когда они же узнаютъ, что разорвалась завеса сверху до низу, когда никто ея не трогалъ, да и природа ни прежде, ни после не производила подобныхь явленій: то не могутъ, при всемъ своемъ безстыдстве, не признать сего божественнымъ чудомъ, совершеннымъ для неизгладимаго позора богоубійцъ–іудеевъ. — Съ другой стороны, въ этомъ событіи можно видеть символъ и предзнаменованіе имевшаго чрезъ несколько летъ последовать разрушенія и опустошенія пресловутаго Іерусалимскаго храма, — и прекращенія всехъ обрядовъ Іудейскихъ и разныхъ безчинствъ, которыя тамъ совершались и изъ коихъ большая часть происходала за завесою, чтобы никто изъ народа не виделъ ихъ. Завеса скрывала, впрочемъ, и священныя тайны которыхъ не должно было открывать взору мірскихъ людей, — тайны, доступныя только однимъ священникамъ. Такимъ образомъ, съ раздраніемъ завесы, сделалось открытымъ для всякаго и какъ–бы на общій позоръ и оскверненіе было выставлено все, что дотоле у Іудеевъ считалось святымъ и страшнымъ. Въ этомъ они должны были видеть уже начало совершеннаго уничтоженія и упраздненія на–веки Моисеевыхъ постановленій и подзаконнаго служенія. — Можно представить и третью причину, которая, по–видимому, противоречитъ предъидущей, но на самомъ деле изъ нея возникаетъ. Какая же то причина? Известно, что прежде богопознаніе и богопочтеніе заключено было въ одномъ ограниченномъ месте, — въ пределахъ Іудеи и Іерусалима; притомъ все состояло въ символахъ и предзнаменованіяхъ благодати. Посему, такъ–какъ наступило время совершенно упразднить это богослуженіе, ограниченное теснымъ пространствомъ, и заменить его другимъ, которое чрезъ спасительную страсть имело распространиться до последнихъ пределовъ вселенной, то и разорвалась завеса, служившая вместо наглазниковъ (προμετωπιδιον) и охранявшая Святое Святыхъ въ какомъ–то неприступномъ мраке, — какъ–бы взывая и говоря, не словомъ, но самымъ деломъ: «пріидите все видеть невидимое, приступите къ познанію и созерцанію вещей божественныхъ; потому–что отныне истинное богопочтеніе не будетъ уже, какъ было прежде, заключено въ одной какой–либо части вселенной или въ одномъ удобоисчислимомъ народе, но все народы и все концы земли теперь свободно будутъ пользоваться такими таинствами, которыя недоступиы были самимъ Іудеямъ». — Но следуй за мной еще далее, — отъ третьей причины перейди къ четвертой, и замечай. Ковчегъ и все, хранившееся въ ковчеге, было образомъ неба и того, что находится подъ небомъ.

Печатается по изданiю: