С каждым годом сильнее тревожило меня стремление побывать снова в Сибири, на Дальнем Востоке, в Якутии. Возраст ли сказывался, когда каждого тянет к родным истокам, жажда ли увидеть перемены в тех местах своими глазами?

Ездить приходилось много, но эти поездки были обычно связаны с текущей работой: Урал, Сталинград, Татария, Башкирия… А вот потянуло вдаль. Но все что-нибудь задерживало: то выпуск очередной книги, то болезни близких людей. Как будто и расстояния сократились: утром сядешь в Москве на ТУ-104 и вечером ты уже на берегу Тихого океана — фантастически быстро! — а никак не соберешься.

Наконец, в 1965 году, подтолкнула необходимость вылететь в Читу на семинар молодых писателей. Представьте себе целую бригаду москвичей-литераторов в салоне скоростного гиганта — веселая, шумная компания, охочая до разговоров и споров. А за бортом воздушного корабля мороз пятьдесят градусов и пропасть, разверстая без конца и края. Она так глубока, что теряется ощущение высоты, и беспечно смотришь, как проплывают внизу сглаженные, точно на географической карте, горы, ленты рек, прямоугольники скошенных и вспаханных полей, темно-зеленые и по-осеннему рыжие ковры леса.

Вдруг поражает чистейшая яркость красок вечернего неба: необыкновенная синева купола и оранжево-красная заря, сплошным кольцом охватившая горизонт. Такое на земле увидеть невозможно.

Родная планета тонет в серой, прозрачной мгле. Плывут, мелькают, словно искры в морской воде, огни поселков и городов, готовящихся ко сну, а нам все еще видно заходящее солнце и яркое горение золота и пурпура на западном краю неба. Но с востока черным занавесом надвигается мрак ночи, суживает, гасит зарю.

Фильм о Гамлете, принце датском. Смоктуновский… Советский актер ввел нас в реальную жизнь шекспировских героев.

Вместе с этим тонконогим беловолосым юношей мы стучали башмаками по каменным лестницам древнего замка, его темными, задумчиво-грустными глазами смотрели на бившееся о скалы седое море.

Я стою на берегу этого моря, нет, не на берегу Дании, а в Эстонии. Но скалы здесь такие же. И с таким же пушечным гулом ударяются о них серые валы, сбрасывая пенистые гребни. И небо то же — беспокойное, прозрачно-голубое за сизыми клубами туч, — небо Прибалтики. Земля строга и прекрасна.

— У нас снимали фильм «Гамлет», — сказали пограничники. — Замок был построен вон на том мысу.

С невольным холодком разочарования мы посмотрели на дальний мыс, куда шагали по берегу приземистые сосны, мохнатые ели, высокие пышные можжевельника: значит, замка вовсе не было, просто стоял его макет недалеко от Таллина, у шумливого Балтийского моря, а Смоктуновский заставил нас поверить в реальность происходившего…

Я много езжу по стране, и мне часто приходится выступать на читательских конференциях. Это отнимает массу времени и сил, но какое желание трудиться приносят такие встречи!

Летом 1966 года я была в Хакасской автономной области… Представьте себе бешеную в половодье реку Абакан, левый приток Енисея. Белые буруны, шумные всплески волн, крутое падение воды в широком русле среди диких, местами отвесных скал — все создает незабываемое впечатление. Кругом горы и сплошная тайга, но в живописном рудничном поселке Абаза, расположенном на берегу Абакана, совсем нет комаров — благодать, для житья здесь особенно ощутимая.

Чем еще замечательна Абаза? Ну, хотя бы тем, что над асфальтом прямых улиц, застроенных двухэтажными каменными домами, стоят весной бело-розовые облака цветущих яблонь и чудных сибирских вишен, а в огородах всюду темнеют лохматые роскошные кедры. Вечерами под пронзительно-красным сибирским небом не диво увидеть среди толпы гуляющих мирно ковыляющего на цепочке медвежонка, окруженного детворой. Люди здесь живут прочно, оседло.

С Абазы через поднебесные перевалы Саянских хребтов прокладывается шоссе в глубину Тувы — поистине грандиозная работа. А прежде всего Абаза — это богатейший рудник, поставщик сырья для металлургического гиганта в Новокузнецке. И у него необыкновенно интересная история. Взять хотя бы то, что в конце девятнадцатого века первенец Сибирской металлургии — Абазинский железоделательный завод — после банкротства хозяина перешел в руки рабочей кооперации, и Ленин, находившийся тогда в Шушенской ссылке за абакано-енисейскими водоразделами, заказывал здесь чугунную плиту на могилу своего ссыльного товарища Ванеева.

То, что рабочие Абазы, объединившись в кооператив, сами управляли своим заводом, — факт исключительного значения! — стало известно даже в Англии. И очень жаль, что мы не располагаем сведениями о том, кто приезжал сюда из Шушенского, состоял ли Ленин в переписке с руководителями рабочего кооператива в Абазе? Ведь не мог он равнодушно отнестись к делам абазинцев!

Мы едем из Кемерова на юг области по шоссе, так нагретому солнцем, что на нем отпечатываются следы автомобильных шин. За деревней Березовкой, километрах в тридцати от Кемерова, начинаются предгорья Кузнецкого Алатау, вдоль которых идет Томь, мутная, вспухшая от воды, хлынувшей в ее верховья, где сейчас тают на кручах снега.

Первый город на пути — Ленинск-Кузнецкий — в ста километрах от Кемерова. Трехэтажные дома, аллеи берез и кленов. Но сразу чувствуется гарь угля да смолы: заводы дымят вовсю. И снова вспаханные поля, шелково блестящая травка, деревья, покрытые яркой зеленью.

За Ленинском — тоже промышленный город Белово: куда ни глянь — заводы и шахты. Прокопьевск с красиво отстроенной травматологической больницей. Киселевск в горной впадине, с улицами, обсаженными деревьями, с большими каменными зданиями. Величавый драматический театр. Терриконы. Копры. Новая гостиница. Они так слились, что граница городов делит пополам сады, огороды и даже дома.

Часов шесть в пути, и мы въезжаем в Новокузнецк — город, созданный в тайге первой пятилеткой. Плавку чугуна здешний доменный цех выдал впервые в апреле 1931 года.

Писатель Федор Панферов, побывавший здесь в те времена, в своей повести «Родное прошлое» говорит: «Представьте себе на минуточку в глухом краю под горами Кузнецкого Алатау, в районе пятен вечной мерзлоты и непроходимых лесов, гигантский котлован, на площадке которого растут корпуса цехов будущего металлургического комбината, а края этого котлована, горы, изрыты землянками и заселены теми, кто „сорвался“ из деревни. Тут их десятки тысяч».

Башкирия встретила нас в золотом осеннем уборе… Так и горели под лучами солнца желтые, оранжевые, лилово-красные ее леса.

Мы стоим в саду Салавата над рекой Белой и смотрим с крутизны вдаль. Осень в разгаре. Почудила нынче природа вдоволь: жестокие морозы зимой, засуха летом и вот, словно устыдясь, одела землю в яркий шелково-шуршащий наряд. Любуйтесь, люди! А нет того чтобы всегда добром отвечать на людские хлопоты и заботы!

Красавица Белая — здесь ее зовут Агидель — прихотливо изогнулась, обвивая серебряной лентой подножие обрывистой горы, на которой, вся в садах и тенистых аллеях, уютно расположилась Уфа.

Ну, была бы дикая лесистая гора над рекой, плыли бы в жидкой голубизне палевые, с жемчужными каймами облака — и только. А вот стоит белокаменный город, и ажурный мост над водным разливом, и этот сад — все как сказка, как песня труду человека и тебе, Белая-Агидель, и вам, пышные чащи молодых берез, и вам, тополевые рощи, и вам, коренастые, в бронзовом литье, тяжелые дубняки. Богата Башкирия лесами, бархатно-темны ее черноземы и трудолюбивы жители, когда-то обреченные на вымирание.

Красивый край, а деревни до революции были похожи на птичьи гнезда — кучи соломы на голой земле. Кое-как срубленные избенки. Босые дети. Пустые дворы. Суховей. Неурожаи. Голодный мор. Отчаянная борьба с царскими опричниками и жестокие карательные экспедиции. Все было, но прошло, как худой сон.

Зимой 1966 года я ездила в Оренбуржье на юбилей татарского поэта Мусы Джалиля. Именно в этой поездке родился замысел нового романа «На Урале-реке». Встречи с людьми, участвовавшими в обороне города-героя от белоказаков Дутова и колчаковцев, с людьми, многие из которых потом стали прототипами моих героев, натолкнули меня на мысль рассказать о них читателям. Оренбургская эпопея, имевшая такое громадное значение в истории гражданской войны, была обойдена в нашей литературе. Это в высшей степени несправедливо, и я вскоре с большим увлечением занялась работой над романом, посвященным обороне Оренбурга.

Рассказы об участии Ленина в обороне города, о том, как он принимал в Смольном делегацию оренбургских железнодорожников, а также о героической забастовке и создании подпольной Красной гвардии привели меня на паровозоремонтный завод и в рабочий поселок — бывшую Нахаловку. Здесь я и познакомилась с ветеранами-красногвардейцами Иваном Башкатовым, Семеном Бочаровым, Иваном Балахоновым, Василием Пустотиным, Григорием Богусоновым и многими другими.

С волнением и гордостью они рассказывали мне о своих вожаках: Левашове, братьях Коростелевых, Константине Котове, о комиссарах по борьбе с дутовщиной, назначенных Лениным: Петре Алексеевиче Кобозеве и Алибии Джангильдине. С любовью описали председателя ревкома Самуила Цвиллинга и секретаря губкома Ивана Алексеевича Акулова.

Познакомилась я и с железнодорожниками оренбургского депо Федором Коркиным, Дмитрием Полумордвинцевым и их товарищами по борьбе и работе. Пришлось поехать в степной Соль-Илецк, потом в Орск, Илецкий городок на реке Урале, в Бузулук и в горные районы области на границе с Башкирией. А затем поездка по бывшим казачьим станицам и разговоры со станичницами, с казаками, которые выступали на стороне Дутова. Многодневная работа в архивах совсем захватила меня. Старые, пожелтевшие, а то и напечатанные на оберточной бумаге газеты: социал-демократические, казачьи, солдатские, церковные, советские «Известия» — все они наполнены накалом политической борьбы.

Большую помощь в сборе материалов для романа оказали мне ветераны борьбы с белогвардейцами и белоказаками жители города Орска: Федор Ефимович Кривошея, Александр Михайлович Иванов и Спартак Иванович Клецов, а также многие партийные и советские работники и сотрудники краеведческого музея.

Во дворе, образованном белыми крыльями дома, свежо зеленели липы, обступившие бассейн круглого фонтана. Из-за кустов, окаймлявших асфальтовую дорожку, выглядывало темное, изрытое временем лицо. Странная гримаса почудилась Татьяне в стершихся чертах, в ямах слепых глаз каменного идола.

— Какая… уродина! — пробормотала молодая женщина, глядя на плоскую фигуру с маленькими ножками, короткими и толстыми. — Зачем она здесь, при таком доме?

Татьяна посмотрела на стройные колонны у входа, на белые гирлянды над карнизами, и ей снова стало страшновато.

— Трусишь! — сказала она вслух с легкой издевкой над собой. — Не обратно же идти. Вот еще новости! — И открыла большую, но послушную дверь.

Бело-голубой, ярко освещенный вестибюль. Легкие шаги почти не слышны на ковровой дорожке. Зачем столько электричества в доме в солнечный день?

В цехе тепло и шумно. Инструктор, которого называют запросто тетя Дуня, проходит между рядами станков. В черном халате, в красной косынке, худенькая, легкая, она поспевает всюду. Вот она помогает ткачихе «разработать брак»: быстро-быстро выдергивает подрезанные по краям уточные нити из основы. В таких случаях она не корит работницу, но точно сама совесть ткацкого коллектива глядит из ее глубоких глаз, и виновная спешит как можно скорее исправить свою оплошность.

Другая ткачиха жалуется:

— Основа хорошая, а уток плохой: не подает плавно нитку.

Тетя Дуня осматривает деревянный челнок… Планки ремизов двигаются вверх и вниз, перемещая ряды основы — сотни ниток, тянущихся с огромной катушки ткацкого навоя. Это перемещение образует между рядами основы пространство — зев, где всякий раз успевает проскочить челнок с уточной нитью. Он носится справа налево, встречаемый с обеих сторон ударами погонялок. Пролетая с такой быстротой, что кажется, будто мелькает не одна, а две белые шпули, он оставляет след в зеве — уточную нить. Крохотными долями нарабатывается полоса ткани! Но проходят минуты, часы, и снующий челнок образует за смену десятки метров.

Почему же он рвет нити основы?

Прекрасные залы кремлевских дворцов. Как радостно видеть в них во время съездов партии и в дни заседаний Верховного Совета множество женщин: ученых, колхозниц, работниц с производства.

Все великие русские поэты и писатели оставили незабываемые произведения, в которых запечатлен терпеливый, но непокорный характер женщин нашей страны. Сила этого характера закалялась веками. Никакие тяготы не убивали его. Еще за сотни лет до Некрасова миллионы таких, как воспетая им крестьянка Дарья, отдавали последний кусок защитникам родины, несли единственные серьги на народные ополчения в дни тяжких государственных смут и сами выходили с вилами на врага. А когда пришла революция и пробудила все силы народа, сколько героинь фронта и трудового тыла родилось в годы гражданской войны, в период мирного строительства и во время нашествия фашистов.

Мы, советские писатели, в долгу перед нашими замечательными женщинами, так как не создали в полный рост — ни в прозе, ни в поэзии — образа нашей современницы.

Ведь многие за границей полагают, что труд огрубляет женщину, что ее украшает только безделье да модные туалеты. У нас представление да и сама действительность совершенно иные. Не наряды и косметика красят наших женщин, хорошеют они от полноты жизни, манящих ее перспектив, от больших и совершенно реальных надежд на будущее и сознания своей значимости в обществе.

Наша советская труженица — новое явление в новом человеческом коллективе, причем явление массовое. Своей независимостью она сильна и в личной жизни, с ее огорчениями, тревогами, радостями, и смело преодолевает любую трудность не только в мирное время, но и в годы военных потрясений. Сколько у нас таких? Миллионы. Они опора государства и в промышленности, и в сельском хозяйстве, детей растят и сами с каждым днем растут и хорошеют, невзирая на паутинку морщин и серебро седины, для всех нужные и интересные.

Нюра Северьянова родилась в Брянке — рабочем поселке Московско-Киевской железной дороги. Детство, овеянное дымами день и ночь гудевших паровозов. Вокруг вокзала — вечно бьющегося сердца района — серая россыпь деревянных домов. Кое-где чудом уцелевшие от порубок белобокие березы, чугунно-ствольные липы и тополя, осыпавшие в летнее время серым пухом пыльные мостовые. За огородами, зеленевшими вдоль изрытого берега Москвы-реки, заросшего лопухом да крапивой, заманчиво темнел лес на Воробьевых горах.

Нюрин отец, Ипполитыч, — как будто старика, звали его в поселке, хотя был он черноус, моложав и легок на ногу, — работал кондуктором на железной дороге. К домашним он относился ласково, заботливо, но счастье не прижилось в семье: давила нужда, рождались и, еще не научившись ходить, умирали дети. И из других рабочих квартир часто выносили убогие, наспех сколоченные маленькие гробики: то корь, то скарлатина, а лечение стоило дорого. Запомнилось Нюре, вечно нянчившей братишек и сестренок: чем больше становилась семья, тем хуже жили, сначала на втором, потом на первом этаже, пока наконец не забились в полуподвал. Ниже было уже некуда, разве в могилку, как невесело шутил отец.

Но иногда ребятишкам удавалось вырваться из духоты пригорода: отпрашивались за грибами или за ягодами в громадный Кнопов лес, что стоял за Поклонной горой между Брянкой и Кунцевом. Вот где было раздолье! Тучные травы колыхались на лугах, чистый ветер нес запахи цветущего клевера, свежего сена, хвойного Кноповского бора. А на речке Сетунь, впадавшей в Москву у Воробьевых гор, ребятишки купались и ловили раков.

Нюра росла и веселой и вдумчивой не по годам. «Острая девчонка!» — говорили о ней соседи. Но быть бы этой девчонке неграмотной, если бы не произошла революция.

Из подвала въехали опять на второй этаж дома на Брянской улице, потеснив квартирохозяина. В поселке Дорогомилово, названном так оттого, что тут царица Екатерина встречала одного из своих фаворитов, редко кто заканчивал четырехклассную школу, а тут и школа сразу стала девятилеткой, и приветливее глянула на девочку богатая по тогдашнему представлению улица, застроенная каменными трех — и четырехэтажными домами.

Февральская метелица шатает лес на горах. Деревья в сумерках черные, а снежные хлопья точно сеть, в которой запутались тяжелые лапы елей. И кто-то могучий протаскивает эту сеть по дну безбрежного мира, хлеща ею по старым хребтам Уральских гор, по окнам громыхающих мимо вагонов. А еще недавно кругом курились мутной поземкой лесостепи.

И вот я в старом уральском городке Миасс, неподалеку от Челябинска. Горы и голубые глаза озер. Знаменитый Ильменский заповедник. Сосновые боры и белый песок в прозрачной озерной воде, прочеркнутый у берегов зелеными стрелами камышей. Городок расположен в горной долине возле громадного пруда — полутораэтажные, тесно поставленные домики, улицы, похожие на мощеные дороги. Каменные заборы выше тесовых крыш разделяют дворы бывших толстосумов. Тут же, в русле речки, старательские семьи моют золото. Женщины качают воду помпами в деревянный, грубо сколоченный станок, на который заваливается когда-то богатая, мытая-перемытая золотоносная порода.

В Ильменском заповеднике нужна секретарь-машинистка. Как там хорошо и спокойно, в этом дремучем урочище! Вечнозеленые чащобы, развалы камней, голубые карьеры, залитые хрустальной водой, тихие домики на полянах, похожих на лесные озера. Но…

Косой взгляд на анкету:

— У вас незаконченное среднее образование.

Мы всюду ездили вместе. И мне стало очень грустно, когда осенью 1963 года, вылетев в Баку на Всесоюзный съезд нефтяников, я одна смотрела в окно самолета на приближавшееся каспийское побережье — вторую родину Панферова. В синей дымке потянулись справа горы — начало Кавказа, и море раскинулось, матовое, голубовато-серое, с белыми парусами низких облаков. Только там, где солнце стелило свою дорожку на поверхность воды, она отсвечивала жемчужным блеском.

Здесь когда-то проплывала шхуна, а в трюме ее, возле скудных вещичек, затолканных в мешки, маялась от морской болезни крепкая и румяная, как наливное яблоко, мать Федора — Дарья Панферова, и стонал, охал, ругался его отец Иван Иванович, плечистый, бородатый горбоносый волгарь. Раньше Иван Панферов служил солдатом в Красноводске. А потом все «таскался» из своей Павловки на заработки в Баку. Раз пятнадцать он ездил туда. Сначала один, потом с молодой женой — Дашонкой, а вот и с детишками вместе…

У Федярки был превосходный слух, и он, кудрявый, загорелый и чумазый, как цыганенок, пел звонким альтом на бакинских улицах и базарах, не гнушаясь людскими подаяниями. Давила крепко нужда на большую семью Панферовых. Бегали ребятишки мыться вот в это дивное с вышины море, подернутое сейчас осенним туманом. Но возвращались домой еще грязнее: в море плавала нефть, а на дне, возле берега, сторожил и хватался за ребячьи подошвы липкий мазут.

Вспоминая свои детские годы, проведенные на берегу Каспия, Панферов писал о том, что на нефтепромыслах — в отличие от деревни того времени — существовала дружба между людьми-тружениками. В Баку он впервые понял и то, что такое социальное неравенство.

Больших высот достиг он в жизни, а увидеть еще раз город своего детства ему не пришлось.

Лев Толстой сказал: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Мысль эта настолько глубока, что вызывает много раздумий. Конечно, если взять обеспеченные семейства того времени, в которых были здоровенькие послушные дети, а родители жили в любви и согласии, не имея особых духовных запросов, не беспокоя себя сложными проблемами, то можно было вывести средний типичный образец семейного благополучия.

Несчастье же, действительно, многообразнее, острее, действеннее и по-разному воспринимается людьми, соответственно их характерам, здоровью — душевному и физическому, и безусловно положению в обществе и в семье. Для того чтобы добиться хотя бы относительного благополучия, человек затрачивает много времени и усилий и, добившись своего, частенько становится похожим на обкатанный речной голыш. А для того, чтобы стать несчастным, обычно ничего не требуется — все происходит неожиданно, как взрыв, независимо от воли пострадавшего и иногда в один короткий момент рушится дело всей его жизни, а сам он среди хаоса принесенного или перенесенного страдания уподобляется раскаленному, угловато обломанному осколку, который и на излете крушит и ранит. Ранит даже сочувствием к себе.

Значит ли это, что мы бессильны перед несчастьем? Ни в коем случае! Чем дружнее, сильнее, богаче весь человеческий коллектив, тем легче преодолевается любая беда. Но это в коллективе. А дома? А в семье? Да еще в семье старого времени? Почему там каждая несчастливая семья была «несчастлива по-своему»? Если Стива Облонский изменил своей Долли с гувернанткой, как изменял на каждом шагу до этого и продолжал изменять после того, как Долли узнала о его неверности, то разве не так же поступали сотни тысяч других мужей? А жены, подобно Долли, плакали, собирались уходить, но, связанные детьми, общностью имущества, положением в обществе, собственной беспомощностью, наконец смирялись с изменами и оставались со своими милыми изменниками, говоря, что приносят эту жертву «ради детей». Но, живя среди лжи и обмана, сплошь да рядом без любви, продолжали умножать «жертву», рожая других детей.

С самого начала литературной деятельности меня волнует проблема становления советской семьи. Какие перемены произошли в ней с тех пор, как женщина стала самостоятельной и дома и в обществе? Как изменились взаимоотношения супругов? Что нового внесено в воспитание детей? Отчего и сейчас некоторые семьи строятся по образцу семьи Облонских? Судите сами.

— Я буду работать, дорогая, а ты воспитывай ребенка, создавай дома уют. Ведь это тоже труд, оправдывающий назначение человека в советском обществе, — говорит молодой жене — назовем ее Люся — уже видевший жизнь и немного оперившийся Николай Петрович. — Ну, допустим, ты поступишь куда-нибудь, а дома будет хаос… Да и что ты сможешь заработать? Я скоро сам смогу выплачивать тебе такую зарплату.

Редакция «Комсомольской правды» попросила меня поделиться с молодежью секретом неутомимости в работе.

Как я работаю, чему посвящаю свой досуг? Ответить нелегко. Могу только сразу сказать: я никогда нигде не скучаю. Хотя помню, в юности бывали минуты смутной тоски, когда возникало чувство какого-то недоумения перед жизнью. Зачем она? Почему и для чего ты появился на свет?..

С самого раннего детства я была очень деятельной. Сколько помню себя, никогда у меня не появлялось потребности посидеть, ничего не делая, просто погулять или поваляться лишний час в постели.

Всю жизнь, даже сейчас, мне жаль тратить время на сон. Могу годами работать по десять — шестнадцать часов в сутки (главным образом ночью), без выходных, без поездок на курорты, спать не больше шести часов — и чувствую себя хорошо. На курорты не езжу не потому, конечно, что не хочу отдохнуть на юге (до 1936 года, пока не была писателем, я ездила туда ежегодно), но просто не хватает времени на такие поездки.

При достаточной эмоциональности, по-моему, необходимой для писателя, я человек очень дисциплинированный и, пожалуй, даже педантичный. Уж если надо закончить дополнительную трудоемкую работу над очередным романом, буду сидеть над нею, хотя бы разрывалась от нетерпения начать новую вещь.

Если писатель взял темой для своего романа или повести научную проблему, он должен со всей ясностью раскрыть ее сущность и значение. Непонятность каких-либо подробностей вызывает раздражение у читателей, ослабляя их интерес к повествованию.

Поэтому после серьезного знакомства с темой писатель не занимается изложением формул и различных концепций, а все подает через переживания, мысли, действия героя, который борется за осуществление своих идей. Если правдиво и ярко нарисован образ этого героя, если понятно то, что он делает, читатель будет тоже увлечен и начнет волноваться за исход всех конфликтов, а значит, и за судьбу ученого, работающего над данной проблемой.

В трилогии («Иван Иванович», «Дружба», «Дерзание») я много места отвела вопросам медицины, но не ради самой этой науки, а потому, что меня захватили образы новаторов-хирургов, которые были прототипами моих героев, их мужество и стремление помогать людям.

Как возникла идея рассказать о них? Мне, уроженке Дальнего Востока, с юных лет была свойственна «охота к перемене мест». Я долго жила на Севере, в Якутии. Потом, находясь в Москве, наслушалась разговоров о Колыме, о ее своеобразной дикой красоте и таежных богатствах.

Когда моему первому мужу — сотруднику «Главзолото», раньше работавшему в полпредстве — предложили в 1932 году работу за границей, я отказалась поехать туда. После этого мы и отправились на Колыму, где муж стал директором приискового управления, а я — заведующей канцелярией.