На масленой неделе в Форштадте — казачьем предместье Оренбурга — была устроена военная потеха — взятие ледяного городка. Отливая холодной голубизной, круто вздымалась потешная крепость над простором площади, примыкавшей к старинному земляному валу, где уже толпился собравшийся загодя простой народ. Публика почище — офицеры гарнизона и губернские чиновники с семьями — подъезжала на извозчиках. Купцы, промышленники, степные помещики щеголяли собственными выездами: парами и тройками породистых лошадей, катили в кошевах и жители ближних станиц. Далеко разносился звон бубенцов и колокольчиков. Повизгивал под полозьями затвердевший от мороза снег. Крики лихачей сливались с веселым ребячьим гомоном и женским смехом.

Все на пути к Форштадту кипело, только казачьи караулы стояли как вкопанные. Спешила, чтобы посмотреть праздничную потеху, и толпа молодежи из Нахаловки, рабочего поселка главных железнодорожных мастерских.

— Вон сколько народищу! Кто на лошадях — давно уж на площади. Не проберемся вперед — не увидим ничего, — говорил рыжий Пашка Наследов, крутясь на бегу возле братьев и сестры Фроси. — Кто будет нынче отбивать атаку? Кидать снегом в конников? — допытывался он, заглядывая в глаза то долговязому подростку Мите, то своему любимцу Харитону.

Харитон — старший, ему двадцать лет. Он давно нянчит кувалду в кузнечном цехе, и мускулы у него, как у циркового борца. Гордо, заносчиво он держится — самому губернатору не уступит дороги, — но к надоедливому братишке относится терпеливо.

Караван-Сарай — гордость оренбуржцев — стал теперь центром заседательской суетни.

В большом зале, на втором этаже левого крыла, и в комнатах, расположенных вдоль коридора, проходящего через все здание, круглосуточно проводились заседания комитетов разных партий и Советов. На совместных собраниях нередко вспыхивали перебранки, а страсти с каждым днем разгорались сильнее.

— Горлом берут краснобаи! Скопом наваливаются, — сказал Александру Коростелеву Кичигин, наблюдая за тем, как, оживленно разговаривая, выходили заседавшие. Он, Коростелев и Мария Стрельникова стояли во дворе у распахнутых дверей, ждали запропастившегося в толчее Георгия.