Светленькая девочка с голыми ножками, с ямочками на щеках заботливо оглядела мать и сказала, недовольная ею:

— Не люблю я тебя в этих чёрных штанах. Совсем даже не подходит.

— Что не подходит, Маринка?

— Штаны эти. Прямо стыдно!

— Сты-ыдно? — тёплым грудным голосом переспросила Анна, расчёсывая перед зеркалом свои длинные чёрные волосы. — Чего бы тебе стыдно, маленькая дурочка?

В углу, возле террасы, стояла водосточная бочка, наполненная до краёв недавним ливнем. Два воробья сидели на её верхнем, косо набитом деревянном обруче, трепеща взъерошенными перышками: они пили, поклёвывая ослепительно дробящееся отражение солнца.

— Весна, — промолвила Анна, с усилием отрывая взгляд от дрожащего на воде солнечного блеска.

Только сейчас ощутила она всю прелесть весны: и этот солнечный свет и блеск, и оживление по-весеннему взъерошенных птиц, и запахи молодой травы и земли, уже омытых первым дождём, обильным и тёплым. И от неожиданности этого радостного ощущения у Анны даже на сердце защемило, защемило так волнующе любовно ко всему окружающему — к Андрею, к Маринке, родное тепло которой она всё ещё чувствовала всем своим существом, — что у неё даже закружилась голова.

— Этого ещё недоставало! — вслух произнесла Анна, глядя прямо перед собою широко открытыми, счастливыми, затуманенными глазами. — Взять да расплакаться ещё или в обморок упасть!

Она посмеивалась над своей неожиданной слабостью, но слабость от этого не проходила, и только тогда Анна поняла в чём дело: она была голодна. Здоровая, сильная женщина она жила все последние дни «на кусочке», отделяя ещё от своего пайка для дочери.

За последними избушками на взгорье шоссе кончалось. Дальше была широкая просека, покрытая пнями, кучами песка, щебня и жёлтыми выемками земляных работ. Дорога вилась к притоку Алдана, где находилась перевалочная приисковая база. Над выкорчёвкой пней работали тракторы, и удушливая гарь бензина перемешивалась с тощим дымом костров, тлевших у шалашей дорожников.

Работы и здесь шли замедленно. Пни, покрытые золотыми бородавками смолы, плотно сидели на просеке, растопырив корявые лапы-корни. Их надо было выдирать, выворачивать. Они требовали труда, грубого, здорового, сытого. Людям помогали машины. Трактор легко выдёргивал заарканенный пень и волок его, жестокого в сопротивлении, к таким же рогатым, многоруким уродам на общую свалку. Пни выкорчёвывались без надсады, но остроскулые от худобы лица, рабочих, тёмные от загара и копоти, с запавшими, голодными глазами выглядели болезненно усталыми.

Всё недавнее оживление Анны угасло. Люди были голодны. Они были голодны, и они работали. Работали упрямо, с каким-то озлоблением. А что будет, если пароход ещё задержится в пути? А вдруг он вовсе не придёт? Анна вспомнила о таких же голодных шахтёрах, о цынготниках, о невозделанных землях в речных долинах и, мучаясь поздним сожалением и не в состоянии подавить это сожаление, решила тут же перебросить часть тракторов с дороги на раскорчёвку пашен в эвенской артели.

«Дорога нам нужна дозарезу. По ней и в летнее время пойдут грузы, тяжёлое оборудование, однако собственное подсобное хозяйство ещё нужнее.

Занятая этой мыслью, Анна рассеянно обернулась на цокот конских копыт и просветлела лицом. На белогривом и белоногом иноходце, несколько грузно, но прямо держась в седле, к ней приближался секретарь парткома Илья Уваров.

К базе Уваров и Анна подъехали в самое жаркое время дня. Пахло на свежих порубках разогретой древесной смолой. Жёлто-серые полосы лиственной коры лежали повсюду, скорчившись от уколов травы, буйно выпиравшей из-под старой ветоши. Сквозь поредевший лес голубела пустынная река, только отражения белых облачков плыли по ней, и, казалось, там — за лесом, обрыв и спокойное небо. Над этим обрывом раскинулись постройки базы.

— А парохода нет и нет! — говорила Анна Уварову, поглядывая на тихие берега. — Я к заведующему через полчасика заеду, А тебя очень прошу: пошли, пожалуйста, кого-нибудь на последний пост. Пусть узнают, что слышно о пароходе.

И Анна поехала дальше, размышляя о тяжкой ответственности, свалившейся на её плечи, о том, что пароход должен придти сегодня, потому что дольше ждать невозможно.

Копыта лошади мягко ступали по грудам мелкой щепы, потом застучали по дощатому настилу. Это вывело Анну из раздумья, и она увидела, что приехала как раз туда, куда нужно. У Хунхуза была хорошая память: он знал, где надо побывать его хозяйке.

Анна привязала коня к навалу брёвен и пошла по доскам лесов.

Молодой врач Валентина Саенко стояла у постели больного кочегара, отсчитывала частые толчки его пульса, глядя на свои золотые часики. Чёрная ленточка часов особенно подчёркивала округлость и нежность охваченной ею руки с лёгкими ямочками на крошечной кисти. Валентина, озабоченная, следила за тем, как бежал по секундной лесенке острый лучик стрелки.

И в это время пароход мягко, но сильно содрогнулся всем корпусом. Валентина обернулась так порывисто, что разлетелись пушистые пряди её волос и посмотрела на окна каюты. За окнами еле виднелись верхушки берегового леса. За лесом неподвижно темнели далёкие горы: пароход остановился.

— Опять! — произнёс кочегар с огорчением, и над бровями его собрались морщины.

Он болел воспалением лёгких, простудившись при стаскивании парохода с мели. Он был совсем молодой, почти мальчик, но болезнь высушила и выжелтила его.

— Опять засели! — повторил он, злясь на своё бессилие. — Пока доберёмся, на приисках все с голоду перемрут.

Богатая земля у Кирика Кирикова! Ах, какая богатая огромная земля, такая гористая, что края её сходятся с небом, как шов сказочной мастерицы. И каких только трав и мхов нет в её лесистых низинах, где пасутся великаны лоси! Ах, лось! Рога у него — крылья: они несут его через кусты и гнилые болота! Как могучий лесной дух, летит он по крутому склону, и горные травы поднимаются за ним, выпрямляемые ветром от его полёта.

Богатая ты, богатая и щедрая земля! Ягоды свои и цветы, живое серебро рек и сизые шумящие леса — всё отдаёшь ты человеку, только были бы у него глаза ястреба и ноги оленя. Но если человек заболел, что делать в тайге человеку? И разве плохо иметь на случай болезни и старости постоянный угол?

Кирик стоял на краю широкого поля. Такое широкое поле... кусок тайги, с которого сняли косматый зелёный мех, а обугленную кожу разодрали железным клыком плуга. Кирик видел, как терзали его землю, и ощущал почти физическую боль. Но весёлые девушки его рода нарыли на грядах ямки и закопали в них какие-то удивительные круглые корни с белыми глазками ростков. В других местах разбросали тоже незнакомые семена: одни с ресничками, плоские и лёгкие, другие, как глаза землеройки, как самая мелкая дробь.

Кирик всё трогал, за всем наблюдал с тяжёлым недоверием: земля сама знает, где какие семена посадить, и всякая травка знает своё место.

— Толку не будет, — упрямо твердил Кирик.

— Чем это ты здесь занимаешься? — воскликнул Кирик. — Или ты забыл, что сказал шаман о тех, кто пробует рыться в земле?

Старик поднялся, не сразу выпрямляя уставшую поясницу, маленький и хрупкий, как пучок ягеля в сухое лето.

— Я проверяю работу женщин, — ответил он и, помаргивая, искоса взглянул на высокого Кирика. — Они очень плохо вычистили эту грядку. Сейчас все ушли пить чай, а я проверяю и сторожу. Наши ребятишки потоптали вчера две гряды. Они ничего ещё не понимают. — Патрикеев повертел в пальцах стебелёк, взятый им для образчика, и добавил: — Шаман болтал разное, но только слова у него кривые: смотри — всё растёт.

— А земля сердится, — упрямо сказал Кирик. — Вчера я спал в вершине Уряха и слышал ночью, как вся она задрожала. С берега в ручей посыпалась земля, а под скалой какой-то дух два раза ударил в ладоши.

— Это бабьи сказки, — возразил Патрикеев. — Да и девки из нашей артели не все поверили бы этому. Они больше говорят сейчас о новых платьях да о деревянных домах, где собираются жить и летом и зимой. Даже их неугомонные языки не успевают перемалывать за день то, что видят глаза и слышат уши. Где уж им думать о злых духах? Вчера говорили, что шаман сам непрочь вступить в артель охотников.

Успехи эвенкской артели вызывали у Анны чувство гордости. Радовало её и хорошее любопытство кочевых охотников, каждый день приезжавших посмотреть на оседлое хозяйство. Ей хотелось втянуть в работу всех людей, праздно болтавшихся в тайге. В самом деле, кому, как не охотникам проводить лето на огородах и пашнях.

Поднимаясь на террасу своего дома, Анна вспомнила волнение Патрикеева, бранившего Кирика за потраву, и Кирика, который считал себя полным собственником артельного добра во всём, что ему потребуется, и сама снова по-хорошему взволновалась. Семья Кирика заняла половину просторной деревянной избы, но он, придя домой с покоса, не лёг спать в этой избе, а устроил себе в кустах, рядом с избой, чум-шалашик.

— Ах чудак! Милый, смешной чудак!

Анна присела на пороге открытой на террасу двери и подумала:

«Теперь надо заняться постройкой овощехранилища. Для капусты можно устроить засольные ямы-чаны прямо в земле, зацементировать их, устроить над ними навесы. Сегодня же надо дать распоряжение. — И Анна сразу представила тысячи нитей, связавших сельскохозяйственную артель с предприятием.

Голубое платье мелькнуло сквозь зелёные листья, и по лицу Анны прошла тёмная тень. Она обняла дочь за крепкие плечики, прижала её к себе, точно хотела спрятать, но Маринка, шаля, запрокинулась на её руки, посмотрела снизу на Валентину, поднимавшуюся по ступенькам и, смеясь, перегнулась совсем, так что её светлые волосёнки, отлетев со лба, запрокинулись вместе с нею. Анна, перехватывая руками, наклонилась тоже, пока Маринка не взглянула в её лицо совсем близко: на нём было странное, незнакомое выражение какого-то стыда и страдания. Девочка смутилась, перестала шалить. Обе выпрямились и посмотрели на свою гостью.

Валентина стояла, опустив руки, слегка шевелила тоненькими пальцами, и губы её слабо шевелились, но улыбка не выходила. Анне эта улыбка показалась виноватой, а Маринке вдруг стало жалко Валентину Ивановну, потому что она одна, что никого у неё нет, кроме Тайона, и тот — собака, да ещё такая собака, которая никогда не сидит дома.

Желая развлечь Валентину, Маринка подошла к ней, едва они прошли в столовую, и, подмигивая, сказала тихонько:

— Пойдём, я покажу тебе своих мальчишек!

— Вот зверёныш! — сказала Анна тёплым грудным голосом и так рассмеялась, что холодок встречи сразу растаял.

Невысокая осиновая роща росла в просторной лощинке на южном склоне горы. Вся она, от верхушек до самых корней, переливалась сизым блеском; плотные круглые листья, свободно болтаясь на слабых черенках, точно рвались улететь с неподвижных деревьев. Оживлённый плеск лопочущих листьев был почти страшен в безветрии, жидкие тени их текли по безжизненным голубым стволам, по высокой траве, редкой и ровной. Из травы торчали кое-где угловато обломанные камни, покрытые зелёной плесенью мха.

— Как здесь грустно? — сказала Валентина. — Этот лес напоминает мне покойника, у которого ещё растут ноги и борода.

Анна удивлённо посмотрела на Валентину.

— Вы бы посмотрели, как горит и сверкает эта роща осенью!

Они сели на опушке и загляделись вдаль, где виднелись грузные вышки шахтовых копров, окружённые сетью желобов и канав.