Рей Банистер начал строить гильотину в тот день, когда Джерри Рено вернулся в Монумент.

  Не было никакой связи между этими двумя событиями. По правде говоря, Рей Банистер даже и не знал о его существовании, он взялся за это дело просто из-за скуки, а также из-за одиночества и безысходности. Он недавно прибыл в Монумент, и стал новичком в «Тринити», и возненавидел как город, так и школу. Может быть, ненависть была не самым подходящим словом. Просто Монумент показался ему унылым и уродливым заводским городишкой, с его одинаковыми домиками и серыми фабриками, жутко контрастирующими с Калебом, с курортной деревенькой на мысе Кеп-Код, где он мог вдоволь побродить по песчаным пляжам прежде, чем пальцы на его ногах могли бы начать коченеть, а его щёки - разъедаться солёными брызгами. «Тринити» была маленькой задавленной школкой, в которой учились подозрительно странные парни, которые вдобавок ко всему были ещё и не слишком дружелюбными. Директор и учителя были братьями, чокнутыми людишками - не гибкими и не сработавшимися. Они ещё не являлись священниками и, вместе с тем, уже не очень напоминали обычных людей. Отец Рея утверждал, что братья должны быть идеальными учителями, особо честными и прилежными в своей работе. «Ты не разочаруешься в них», - говорил ему отец. - «Их не заботит размер жалования, уклад их жизни обеспечивает их всем, в чём они нуждаются, у них нет ни жён, ни детей, за исключением одной другой сумасбродной подружки, с которой можно пообщаться в свободное от работы время…» - последнее подходило для шуток. Отец Рея Банистера прослыл известным шутником на коктейльных вечеринках, но, ко всему, Рей не находил его забавным. Особенно, когда тот согласился на продвижение по службе в компании, в которой он работал, что означало их переезд из курортного мыса в гнилой городок, расположенный посреди Новой Англии.

  Рей всегда был сам с собой наедине, даже на мысе, где он часами крутился, бродя до устали по пляжу или дюнам, или уплывая на своём любимом ялике в тёплые воды южнее Калеба. Будучи на грани отчаяния и чуть ли не со слезами на глазах, он практически задарма отдавал его, он сбывал его за четверть цены Джою Серра, своему лучшему другу в Калебе. Он когда-то сам построил себе этот бот и любил его, словно родное дитя. Он знал каждую его дощечку и верёвочку, каждый его гвоздь и царапину так же, как и каждую родинку или складку на собственном теле.

  Монумент напоминал ему штормовую погоду, в которую просто было не выйти в море. На мысе снег таял сразу, как только касался земли, а тут Рей пришёл в ужас, застав Монумент укутанным в лохмотья старого грязного снега, когда в феврале они только переехали в этот город. Ландшафт городских улиц был унылым и непривлекательным, словно киноряд из тех старых мрачных фильмов о временах Великой Депрессии. Страдая от одиночества, не находя друзей в «Тринити» и, на самом деле, не стараясь найти их, Рей увлёкся фокусами и магией. Его отец увлекался этим годами раньше и отдал ему свой рождественский комплект для фокусов в откуп, компенсируя переезд в этот город. Сначала Рей не испытал особого интереса ко всему этому. Но, скука и тревога взяли своё, и он начал заниматься фокусами и, к собственному удивлению, обнаружил, что все эти трюки и фокусы, стали получаться у него почти как у профессионала также и без помощи этого комплекта. Он открыл для себя «Волшебный Стол», кубки, шары и шёлковую скатерть, и всё это с артистическим блеском стало мелькать в его ловких руках. Он никого не развлекал, а лишь выступал перед зеркалом у себя в ванной.

  Зима сменилась весной или, просто, серость февраля и марта перелилась в мягкость и желтизну апреля. Рея уже не удовлетворяли простые трюки между пальцев. Он перерыл весь подвал, припоминая, что у его отца сохранилось всё, с чем тот когда-то выступал в клубах, развлекая посетителей и организуя посиделки, когда сам Рей был ещё ребёнком. При переезде его отец бережно упаковал всё это в картонные коробки. В своих поисках Рей открыл большую старую картонку, в которой лежало всё необходимое для сложных фокусов и эффектов, но он просто не знал, что с этим можно делать, потому что всё было сложено в полном беспорядке. И тогда он открыл старую, обшитую натуральной кожей книгу, напечатанную ещё в 1922 году, описывающую сотни фокусов. Книга включала схемы и иллюстрации различных сцен и представлений, как больших фокусов, так и небольших обманных трюков. Изучая все эти секреты, Рей был разочарован тем, насколько механичными они были. Он подумал: «На самом деле всё это совсем не волшебство, и не что-либо вообще в этом мире». Это было похоже на детское осознание того, что Санта-Клаус оказался кем-нибудь из соседей.

  «На самом деле, насилия почти не было… фактически… не было вообще».

  Арчи, не скрывал скуку, когда Баунтинг снова выкладывал ему все подробности. Для него не было секретом, что Баунтинг, заявляя что-нибудь, из раза в раз повторялся, будто бы его собеседник слишком глуп, чтобы всё понять с первого раза.

  Всё же, услышав пламенный рассказ Баунтинга о тех событиях, Арчи тайно был восхищен. Он был восхищён ещё и потому, что он нашёл в нём то, что как раз подходило для будущего управляющего: смелость, например, насилие и затем отказ от него. Замечательно.

  Арчи наслаждался тем, как некомфортно чувствовал себя Баунтинг, выкладывая подробности. Но Баунтинг, конечно же, не уточнил все детали. Было что-то, что он скрывал, чем он не собирался делиться с Арчи Костелло. Он рассказывал о Харлее и Корначио, о том, как Корначио красиво добрался до Оби, схватил его, вытащил из машины, крепко схватив, уложил его на землю и запихал его голову под машину так, чтобы тот не смог ничего разглядеть. Это было важно. Корначио хорошо поработал. И Харлей - он также не подвёл. Он открыл правую дверь машины, схватил девушку, и затем, словно действуя инстинктивно или хорошо зная своё дело, схватил её свитер и натянул его ей на голову, лишив возможности что-либо увидеть, и затем сложил её руки у неё за затылком.

  То, о чём он не рассказывал Арчи, так это то, какие под свитером были сиськи: белые, плотные и упругие, прямо как из кино или из журнала - предел мечтаний Баунтинга. Он не знал, что у Лауры Гандерсон они могли быть настолько большими, потому что их всегда скрывал свитер или блузка. Баунтинг метнулся к ней, желая вкусить сладость её плоти, потрогать её, вылечить боль своего желания и страсти, потребности стиснуть в своих объятиях и поцеловать, нежно приласкать все её красоты. Он прижал её тело к земле. Она продолжала бороться и визжать, хотя из-под свитера её приглушенный визг звучал, как мяуканье котёнка. В какой-то приятный и трепетный момент его рука оказалась на её груди, плотно наполнившей её нейлоновый лифчик, и, в то же самое время, её грудь была достаточно мягка и нежна. Никогда прежде он ещё не касался девичьей груди, и его пробрало волнение, и от экстаза у него окончательно спёрло дыхание. Замечательно. Но Лаура Гандерсон без предупреждения изо всех сил пнула его ногой по самому «мужскому достоинству», и в то же самое время она сама завопила громко и проникновенно. Баунтинг скорчился от боли в паху. Все его желания оставили его, и он ослаб. Ему стало тошно. Внезапно, в ослепительной ясности он осознал то, что они… что он вот-вот бы сделал. Он бы её изнасиловал.

  Волна горячего воздуха налетела без предупреждения - прямо в мае. И это было слишком преждевременно. Жара ударила прежде, чем чьё-либо тело смогло бы к этому привыкнуть: кровь отказывалась двигаться быстрее, а толстая кожа была ещё слишком бледна. Жар исходил от улиц и тротуаров, раскалённых беспощадным солнцем, отражающимся от молодых листьев на ветвях деревьев и цветов, покрывающих кусты.

  Жара превратила учащихся «Тринити» в вялую армию лунатиков. Волнение выпускников, знающих, что наступили последние дни учёбы, и уроки потеряли вообще какой-либо смысл, было приглушено жарой и влажностью, которая сизой дымкой висела над школьным двором. Наклеенные на стены коридора, на доску объявлений и в классах плакаты, во весь голос кричали о приближении Дня Ярмарки, завершающего учебный год, всеми были восприняты со скукой и безразличием.

  Арчи любил жару, наверное, потому что с её наступлением другие себя чувствовали из ряда вон плохо. Они обливались потом и ныли, вяло шевелились в тяжелом воздухе, словно на их ногах были ботинки из свинца.

  У него было много способов уйти от назойливой жары: сохранять хладнокровие, держать себя в руках и не поддаваться эмоциям, побольше лежать, никаких встреч «Виджилса» или его активистов. Его лидерство в этой неформальной организации было очень тонкой вещью, и он знал, и инстинктивно чувствовал, когда созвать очередную встречу, отложить её или позволить каждому члену «Виджилса» быть предоставленному самому себе. Как и сейчас. Он осознавал, что если царит всеобщий дискомфорт, то не обойти обид на любое дополнительное усилие, на любое задание.

  «Я знаю, что мне нужно сделать - признать вину, собственную вину», - сказал Брат Лайн, адресуя свою речь всем сидящим в зале, собравшимся в последний раз в этом учебном году.

  «Моя вина - это моя причастность к недавней трагической смерти учащегося «Тринити», Дэвида Керони.

  Я полагаю, вы читали газеты, или до вас доходили слухи.

  Созывая это экстраординарное собрание в последние дни учебного года, чтобы подвести последние итоги, хочу сказать о том, что «Тринити» является образцовой школой в академической успеваемости, в спортивных достижениях, и ещё я хочу сказать о том, как высока честь учиться в нашей школе.

  У нас в «Тринити» есть много славных традиций. Одна из них - поиск правды, истины. Мы ищем правду на наших уроках, в наших неофициальных беседах и обсуждениях, в нашей повседневной жизни.