На северных широтах рассвет наступает рано.

Бомбардировщики только покидали берлинское небо, а первые солнечные лучи уже разгорались на востоке. В утренней тишине огромные черные столбы дыма поднимались над кварталами Панкова, Вейсензе и Лихтенберга. При низкой облачности трудно было отличить мягкий солнечный свет от отблеска пожаров.

В пелене дыма, дрейфующей над развалинами, возвышался в окостеневшем, жутком великолепии город, подвергшийся таким страшным бомбардировкам, каких не знал ни один другой город Германии. Он почернел от сажи, покрылся оспинами тысяч воронок и кружевами скрученных балок. Огромные дома смело с лица земли, а в центре столицы были уничтожены целые кварталы. Широкие дороги и улицы превратились в изрытые воронками тропы, змеящиеся между горами строительного мусора. И повсюду остовы зданий таращились пустыми глазницами окон.

Обрушившаяся вслед за бомбами масса сажи и пепла засыпала руины. В глубоких каньонах битого кирпича и искореженной стали безмолвно клубилась пыль. Пыль неслась и по широкой Унтер-ден-Линден между редкими, случайно уцелевшими зданиями банков, библиотек и дорогих магазинов. Липы, давшие название улице, стояли обнаженными, свежие почки сгорели прямо на ветвях. Бранденбургские ворота высотой с восьмиэтажный дом, выщербленные и изрезанные осколками, возвышались на двенадцати массивных дорических колоннах напоминанием о былых триумфальных шествиях. Соседняя Вильгельмштрассе, вдоль которой тянулись правительственные здания и бывшие дворцы, была засыпана мусором и осколками стекла. Номер 73, прекрасный маленький дворец, служивший резиденцией германским президентам до воцарения Третьего рейха, сгорел дотла. Когда-то его называли миниатюрным Версалем; теперь у колоннады портика валялись разбитые вдребезги морские нимфы, прежде украшавшие фонтан, а с верхнего карниза склонялись над замусоренным двором две обезглавленные статуи рейнских дев.

В квартале от дворца среди груд щебня стоял весь в шрамах, но целый номер 77 — трехэтажное желтовато-коричневое здание в форме буквы «L». Над каждым входом парили сверкающие позолотой, израненные осколками орлы, сжимавшие в когтях венки со свастиками в центре. Фасад щеголял внушительных размеров балконом, с которого на мир обрушивалось множество безумных речей. Имперская канцелярия, канцелярия Адольфа Гитлера, не пострадала.

Каждый из берлинцев реагировал на угрозу по-своему. Некоторые упрямо игнорировали опасность, надеясь, что все обойдется. Другие куражились. Кто-то был охвачен гневом и страхом, а кто-то ощущал себя загнанным в угол зверем, приготовившимся храбро встретить свою судьбу.

В Целендорфе, юго-западном районе Берлина, как обычно, проснулся с рассветом молочник Рихард Погановска. В былые годы его каждодневные обязанности часто казались ему однообразными и скучными, теперь он испытывал к ним благодарность. Погановска работал на Далемской государственной ферме, существовавшей уже триста лет. Эта ферма находилась на самой модной окраине Целендорфа — в Далеме, всего в нескольких милях от центра огромной столицы. В любом другом городе такое расположение молочной фермы сочли бы странным, — в любом, но не в Берлине. Одну пятую всей территории города занимали парки и лесные массивы с озерами, каналами и речками. И все же Погановска, как многие другие работники, предпочел бы, чтобы ферма находилась где-нибудь в другом месте, подальше от города, от опасностей и постоянных бомбежек.

Сам Погановска, его жена Лизбет и трое их детей опять провели ночь в подвале большого дома на Кенигин-Луиз-Штрассе. Из-за грохота зениток и разрывов бомб заснуть было практически невозможно. Как и все остальные берлинцы в те дни, высокий тридцатидевятилетний молочник испытывал постоянную усталость.

Он понятия не имел, куда падали бомбы в ту ночь, но он точно знал, что ни одна бомба не упала вблизи больших коровников. Бесценное молочное стадо не пострадало.

Казалось, ничто не тревожит этих коров. Посреди разрывов бомб и грохота зениток они безмятежно и терпеливо жевали свою жвачку и продолжали давать молоко. Погановска не переставал этому удивляться.

Страх сексуального насилия пеленой накрыл город, ибо Берлин после почти шести лет войны был, главным образом, городом женщин.

Вначале, в 1939 году, в столице проживало 4 321 000 человек. Однако огромные боевые потери, призыв на военную службу как мужчин, так и женщин и добровольная эвакуация миллиона горожан в более безопасную сельскую местность в 1943–1944 годах сократили эту цифру более чем на треть. Теперь мужское население Берлина составляли в основном дети до восемнадцати лет и мужчины после шестидесяти. Число мужчин в возрасте от 18 до 30 лет едва достигало 100 000, и большую их часть составляли освобожденные от воинской повинности или раненые. В январе 1945 года население города оценивалось в 2 900 000 человек, но для середины марта эта цифра, безусловно, была слишком велика. После восьмидесяти пяти авианалетов менее чем за одиннадцать недель и перед лицом угрожавшей городу осады многие бежали. Военные власти теперь оценивали гражданское население Берлина в 2 700 000 человек, из которых более двух миллионов были женщины, но и эти цифры были всего лишь приблизительными, хотя и основанными на имеющейся информации.

Получение истинной цифры осложнялось колоссальным исходом беженцев из оккупированных Советами восточных областей. По некоторым данным, число беженцев достигало 500 000. Сорвавшись с насиженных мест, они тащили свои жалкие пожитки на спине, в запряженных лошадьми или ручных тележках и зачастую гнали перед собой домашних животных. Уже несколько месяцев все дороги на Берлин были забиты нескончаемым потоком гражданских лиц. Большинство из них не оставались в столице, а двигались дальше на запад, но за ними тянулся шлейф кошмарных историй; их рассказы о пережитом распространялись по Берлину, как эпидемия, заражая многих горожан смертельным страхом.

Беженцы рассказывали о мстительном, свирепом и мародерствующем завоевателе. Люди, бегущие от польской границы или из оккупированных районов Восточной Пруссии, Померании и Силезии, создавали образ врага, не ведавшего снисхождения. Беженцы утверждали, что русская пропаганда подстрекает Красную армию не щадить никого. Они рассказывали о манифесте, якобы написанном главным советским пропагандистом Ильей Эренбургом. Манифест распространялся в Красной армии по радио и через листовки.

«Убивайте! Убивайте! — призывал манифест. — В немецкой расе нет ничего, кроме зла!.. Следуйте указаниям товарища Сталина. Истребите фашистского зверя в его берлоге раз и навсегда! С помощью силы сломите расовую гордость немецких женщин. Возьмите их, как ваш законный трофей. Убивайте! Штурмуйте и убивайте! Вы — доблестные солдаты Красной Армии!»

Берлинцы теперь с жаром говорили о британцах и американцах не как о завоевателях, а как об «освободителях». Экстраординарное изменение отношения к западным союзникам и соответствующие настроения приводили к любопытным результатам.

Мария Кеклер из Шарлоттенбурга упрямо не верила в то, что американцы и британцы позволят русским захватить Берлин. Она даже преисполнилась решимости помочь западным союзникам. Сорокапятилетняя седовласая домохозяйка сказала друзьям, что «готова сражаться и удерживать красных до подхода «друзей».

Многие берлинцы справлялись со своими страхами, слушая радиопередачи Би-би-си и отмечая каждую фазу сражений, бушевавших на крошащемся Западном фронте, так, будто они следили за маршем победоносной немецкой армии, устремившейся спасать Берлин.

Бухгалтер Маргарета Шварц ночь за ночью между авианалетами вместе со своими соседями детально планировала англо-американский бросок через Западную Германию. Каждая завоеванная миля казалась ей чуть ли не еще одним шагом к освобождению. Похожие чувства испытывала и Лизе-Лотта Равене. В своей заставленной книжными шкафами квартире в Темпельхофе она тщательно отмечала карандашом на большой карте каждый успех американцев и страстно желала им скорейшего продвижения. Фрау Равене не хотелось думать о том, что может случиться, если первыми в Берлин войдут русские. Она была полуинвалидом — стальные скобы охватывали ее бедра и правую ногу.

Тысячи людей были уверены в том, что первыми в Берлин войдут американцы. Их вера была по-детски наивной, смутной и непрочной.

Капитан Хельмут Корде, двадцатипятилетний ветеран русского фронта, был награжден Железным крестом за мужество. Сейчас он был одним из берлинских заключенных и сомневался в том, что ему доведется увидеть конец войны. Капитан Корде входил в элитную группу — крохотную кучку уцелевших из семи тысяч немцев, арестованных в связи с покушением на Гитлера восемь месяцев назад, 20 июля 1944 года.

Гитлер превратил свою месть в варварскую оргию; были казнены почти пять тысяч предполагаемых участников, как виновных, так и невиновных. Уничтожались целые семьи. Почти все, хотя бы отдаленно связанные с заговорщиками, были арестованы и казнены без долгого разбирательства. Их предавали смерти способом, определенным самим Гитлером. «Они все должны быть повешены, как скот», — приказал фюрер. Главные преступники были повешены именно так — за ребро на мясницких крюках для подвески забитого скота. Вместо веревок в большинстве случаев использовались фортепианные струны.

Сейчас в крыле «Б» Лехртерштрасской тюрьмы, огромного здания в форме звезды, томилась в ожидании последняя группа «заговорщиков». Среди них были и консерваторы, и коммунисты; офицеры, врачи, священники, университетские профессора, писатели, видные политики прошлого, простые рабочие и крестьяне. Некоторые понятия не имели, за что их арестовали, — официальные обвинения им не были предъявлены. Некоторых пытали, и теперь они ожидали повторного слушания дела. Невиновность некоторых была доказана, но они все еще сидели в тюрьме. Некоторые предстали перед особыми судами, поспешно вынесшими приговоры, и теперь ожидали казни. Никто точно не знал, сколько заключенных содержится в крыле «Б». Одни думали, что две сотни, другие — что меньше сотни. Подсчитать было невозможно. Каждый день заключенных уводили, и никто их больше не видел. Все зависело от каприза одного человека: шефа гестапо группенфюрера СС Генриха Мюллера. Заключенные не ждали от него милосердия. Они были уверены, что, даже когда союзники будут стоять у ворот тюрьмы, Мюллер не прекратит кровавую бойню.

Корде в июле 1944 года был направлен в штаб резервной армии на Бендлерштрассе в качестве младшего офицера штаба. Начальником штаба резервной армии был полковник граф Клаус фон Штауффенберг. Как выяснилось, в этом назначении был всего лишь один просчет: тридцатишестилетний, с необычной внешностью (он был тяжело ранен, потерял руку и левый глаз, а потому носил черную повязку), фон Штауффенберг являлся ключевой фигурой заговора 20 июля, человеком, добровольно вызвавшимся убить Гитлера.

В ставке фюрера в Растенбурге в Восточной Пруссии во время одного из продолжительных военных совещаний фон Штауффенберг оставил портфель с бомбой замедленного действия под длинным столом с картой у того места, где стоял Гитлер. Бомба взорвалась через несколько минут после того, как фон Штауффенберг выскользнул из помещения и отправился в Берлин. Гитлер чудом остался жив. Несколько часов спустя фон Штауффенберг — вместе с тремя другими главными участниками заговора — без суда и следствия был расстрелян в Берлине во дворе дома на Бендлерштрассе, где находился его штаб. Были арестованы все, даже косвенно связанные с фон Штауффенбергом, в том числе и Хельмут Корде.