Впервые она встретила Тоби Лазендера в день, обещавший, как казалось, райское блаженство. Англия дремала в летнем зное. Воздух был насыщен ароматами дикого базилика и майорана, она сидела у кромки ручья, где рос пурпурный вербейник.

Она считала, что поблизости никого нет. Нервно как животное, высматривающее врагов, огляделась по сторонам из-за того, что собиралась согрешить.

Она была уверена, что рядом никого нет. Посмотрела налево, туда, где от дома через живую изгородь по лугу шла тропинка, но никого не увидела. Пристально посмотрела на густые заросли по другую сторону ручья, но никакого движения среди могучих буковых стволов и в низине позади них не заметила. Место было в её распоряжении.

Три года назад, когда ей было семнадцать, и уже год как умерла её мать, этот грех казался ей чудовищным, превосходящим все другие проступки. Тогда она боялась, что этот таинственный грех против Святого Духа такой ужасный, что в Святом Писании он не описывается, а только упоминается как непростительный, и ей продолжали внушать, что она грешит. Теперь, три лета спустя осведомлённость какую-то часть страха испарила из неё, но она продолжала верить, что это грех.

Она сняла капор и аккуратно положила его в широкую деревянную корзину, в которой должна принести тростник из заводи. Отец её, богатый человек, настаивал, чтобы она работала. Святой Павел, — говорил он, — делал палатки, и каждый христианин должен знать какое-нибудь ремесло. С восьми лет она работала в сыроварне, но затем вызвалась носить тростник, который требовался для циновок и светильников. Для этого была причина. Здесь, возле глубокой заводи речки она могла быть одна.

Кожаный ремень щелкал по её спине.

Тень Мэтью Слайта была огромной на стене спальни. Он принес в комнату свечи, расстегнул ремень, большое тяжелое лицо потемнело от гнева.

— Развратница! — Снова его рука опустилась, снова кожаный ремень обрушился на спину. Хозяйка Бэггилай за волосы прижимала Смолевку к кровати, чтобы Мэтью Слайт мог хлестать её по спине.

— Потаскуха! — Огромный, больше любого мужчины, работавшего у него, он чувствовал, как внутри него полыхает бешеная ярость. Его дочь голая в ручье! Голая! И ещё с парнем разговаривает!

— Кто он?

— Ты должна быть счастлива, — перед завтраком заявила Хозяйка Смолевке. Слова прозвучали как приказ.

— Я так счастлива за вас, — мрачно сказала Чэрити, страстно желая выйти замуж.

— Восхваляй, Доркас, — сказала Мертл, коровница, и, возможно, Мертл была единственным счастливым человеком в Уирлатонн Холле, поскольку была слабоумной.

— Ты достойна своего суженого, — сказал Эбенизер, его тёмные глаза были непроницаемы.

Она понимала, что не имела права быть несчастной. Она всегда знала, что она крепостная, которой распоряжаются, как желает отец. Это были отношения отцов и дочерей, и она не ждала ничего другого. Но даже в самом мрачном настроении она не мечтала о брате Сэмюэле Скэммелле.

— Апоплексия, — сказал доктор Фендерлин.

— Сэр?..

— Апоплексия, Доркас, — Фендерлин стоял возле лошади у въезда в Уирлаттон Холл.

— Слишком много крови, дитя, вот и все. Если бы я знал, я мог бы на прошлой неделе сделать ему кровопускание, но он не приходил ко мне. Сила молитвы! — последнее он сказал презрительно, пока медленно взбирался на подставку возле лошади.

— Моча, дитя, моча. Регулярно присылайте свою мочу, и возможно вам повезет, возможно…

Смолевка начала в тот же вечер, объявив, что уберёт беспорядок в кабинете отца, который устроил там чужак. Мужчина ушёл, сказав, что навестит Исаака Блада, хотя на сопроводительном письме, которое привело его в Уирлаттон, стояла подпись самого Блада. Его неистовость и свирепость поисков шокировала Эбенизера и Скэммелла, но он исчез также быстро и таинственно, как и появился. Казалось, печать не существовала.

Скэммелл был доволен, что Смолевка, видимо, избавилась от своей затянувшейся подавленности. Он отпер дверь кабинета и предложил помочь ей. Она покачала головой.

— У тебя ключ от отцовской комнаты?

Он отдал ей ключ. Посмотрел мимо неё на бардак, который она заметила в тот момент, когда мужчина схватил её в коридоре.

— Много работы, моя дорогая.

Сэр Джордж Лазендер, отец Тоби, волновался всегда.

Друзья считали его человеком, который постоянно обо всем беспокоится, даже почему мясо плохо снимается с кости, но когда закончился август 1643-го, сэр Джордж имел настоящие причины для беспокойства.

Он надеялся, что хоть утром можно забыть про проблемы. У причала Приви Стэйерс нанял лодку и отправился в центр. Он хотел удовлетворить свою страсть к книгам и остановился в районе Собора Святого Павла, но пока его сердце было не там.

— Сэр Джордж! — продавец книг боком вышел из-за прилавка.

— Прекрасный день, сэр Джордж!

Перед побегом из Уирлаттона Смолевка вела такой уединенный и странный образ жизни, что её утреннее отсутствие не вызвало в доме никакой суматохи. Лишь Хозяйка самодовольно ворчала, она всегда знала, что этой девчонке нельзя доверять. К середине дня из-за её ворчания в голове Скэммелла зазвенел тревожный звонок, и он, приказав оседлать лошадь, сам поскакал к границе имения.

Даже когда все поняли, что Смолевка исчезла, их воображение не могло нарисовать такое грандиозное действие как поездка в Лондон. На второй день, на рассвете, Скэммелл приказал Тобиасу Хорснеллу обыскать деревни на севере, а он с Эбенизером поехал на юг и запад. Но к тому времени её след давно простыл, и в тот же вечер а огромном зале Сэмюэл Скэммелл почувствовал приступ страха. Девушка была его пропуском к богатству сверх его мечтаний, а она исчезла.

Хозяйка Бэггилай была рада исчезновению Смолевки, также как предсказатель судьбы веселится от плохих новостей. Хозяйка пылко присоединилась к преследованию дочери Слайта, преследованию, которое произрастало из неприязни к её типу, её душе и очевидному нежеланию подчинить свою душу скучной тоске пуританского существования. Теперь, когда Смолевка пропала, Хозяйка выудила из прошлого каталог бесконечных мелких грехов, преувеличивая каждый в своём ограниченном уме.

— В ней сидит дьявол, хозяин, дьявол.

Преданный-До-Смерти Херви, присоединившийся к поискам, посмотрел на Хозяйку:

Два дня, казалось, они ничего не делали, а только разговаривали. Миссис Свон была легкой компаньонкой, всегда готовой вскочить и «позволить молодежи решать дела без меня», хотя, если было что-нибудь действительно интересное, она прилежно оставалась с ними. На второй вечер они вместе пошли смотреть пьесу. Хотя театры были запрещены пуританами, все же в некоторых богатых домах ещё неофициально ставили драмы, и на Смолевку это произвело очень сильное впечатление. Пьеса называлась «Ярмарка Бартоломью», и в неё по случаю добавили остроты, из-за которой они все могли быть арестованы только за то, что были зрителями этой пьесы.

Смолевка никогда не видела пьес и поэтому не знала, что ожидать. Её отец проповедовал, что такие вещи являются порождением дьявола, и в течение представления она время от времени испытывала сильное чувство вины. Но все же она не могла не признать, что ей интересно. Зрители, не поддерживающие новых правителей Лондона, веселились над пародией Бена Джонсона на пуритан. Смолевка не подозревала о существовании пародий, не знала, что люди презирают и ненавидят таких людей как её отец, но даже она видела, что персонаж по имени Ревностный-К-Земле Бизи типичен и нелеп. Зрители заревели от восторга, когда в заключении Ревностного-К-Земле Бизи заковали в колодки, и на мгновение Смолевка была потрясена ненавистью, которую ощутила вокруг себя. Потом актер, который играл Ревностного-К-Земле Бизи, сделал такое потешное лицо, напомнившее ей отцовский хмурый вид, что она не выдержала и громко рассмеялась. Тоби, тонко улавливающий её настроение, расслабился, сидя возле неё.

Смолевка была удачливее, чем она думала. Отец Тоби, здравомыслящий человек, часто благодарил бога за характер его единственного сына. Тоби Лазендер был тем, кем можно было гордиться. Он унаследовал независимость и силу духа матери, а интеллект и сострадание — отца. Тоби понимал, что его родители не одобрят Смолевку, отец скажет, что Тоби должен жениться на богатой девушке, ради крыши Лазен Касл, и предпочтительно из родовитой семьи, но что скажет леди Маргарет, Тоби не мог предсказать, его мать была такой леди, которую трудно, если не сказать невозможно, предугадать. Родители Смолевки, её происхождение, вероисповедание, все сговорились против Тоби, но все же он не мог бросить её. Для него их первая встреча показалась такой же случайной и удивительной, как для Смолевки, но сейчас во время второй встречи появилось ощущение, как будто они прожили вместе всю жизнь, и у них было так много чего сказать друг другу. Даже миссис Свон, которая сама не испытывала недостаток в словах, удивлялась их словоохотливости.

Тоби — наследник Лазен Касла со всеми плодородными землями в долине Лазен и наделов в высокогорье на севере. Ему было двадцать четыре, больше, чем нужно для женитьбы, и он знал, что мать уже составила список потенциальных невест, подходящих, чтобы занять её место в Лазен Касл. А сейчас Тоби всех выбросил из головы. Он знал, это глупо, дико непрактично, но теперь ничто не заставит его отказаться от этой пуританской девушки, которую он встретил возле реки. Он влюбился внезапно, неожиданно и непрактично, на что только способна любовь, и миссис Свон наслаждалась, наблюдая это.

— Это как у Абеляра и Элоизы, Ромео и Джульетты, Уилл и Бет Кокелл.

Смолевку провели в просторную, пустую комнату. Было совершенно тихо, как будто она находилась в самом центре странной тишины, выделяемой домом. Даже клерки, скребущие перьями по бумажным свиткам в темной и не по сезону прохладной комнате, казалось, не производят никакого шума. Мужчина, открывший дверь, очевидно, тоже был одним из клерков, он оставил её одну, сказав, что сэр Гренвиль скоро подойдет. И подозрительно запер за собой дверь.

Она колебалась, размышляя, сколько времени ей придётся провести в этом пустом зале, но вид из огромных сводчатых окон безмолвно притянул её через толстый ковёр. Окна выходили на Темзу, и при виде беспокойной жизни на реке тишина в доме стала ещё более странной. В поле зрения было десяток лодок, но ни один звук не достигал этого богатого молчаливого дома. Под окнами у двери дома был сад с огороженными грушевыми деревьями и аккуратными клумбами, окруженными посыпанными гравием дорожками, которые вели к частному пирсу, выступающему в реку.

Сбоку от пирса на причале стоял баркас белого цвета, очень красивый. В нем сидело четыре гребца, белые весла выставлены вертикально, как будто напоказ или для наблюдательного взгляда сурового хозяина. На корме лодки были широкая, обложенная подушками, перекладина, на которой, представила Смолевка, важно восседал сэр Гренвиль.

Она отвернулась от занавешенных бархатными занавесями окон. Комната, хотя и большая, была не сильно заставлена мебелью. Перед окном стоял огромный стол, заваленный бумагами, Смолевка предположила, что это рабочий стол сэра Гренвиля. За ним, лицом к комнате, стояло необъятное кресло со скошенными подлокотниками, целиком обитое блестящей кожей. В центре комнаты, лицом к столу стоял одинокий хлипкий стул, выбивающийся из общего стиля комнаты, в который преобладал огромный, резной, мраморный камин у стены, напротив окна. В камине лежали дрова, приготовленные для огня, который, предположила Смолевка, не зажгут до осени. Над камином висела единственная картина в комнате. Она была огромна.

По бокам картины находись деревянные ставни из дуба, обработанного известковой побелкой, как и панельная обшивка комнаты, и которые могли скрыть картину, но сейчас они были раскрыты, показывая большой, эффектный и шокирующий портрет. Молодой мужчина сидел, обнажённый, на залитой солнечными лучами опушке темного леса. У него было стройное мускулистое и крепкое тело. Загорелая на солнце кожа. Смолевка поймала себя на мысли, что обнажённое тело Тоби будет выглядеть таким же сильным и красивым, и смутилась. Оно одновременно и шокировало, и сильно нравилось, но она перестала думать о теле, как только взгляд переместился на лицо юноши.

Джеймс Александр Симеон МакХос Болсби знал, как и сэр Гренвиль, моменты абсолютного счастья. Болсби был священнослужителем, священником в англиканской церкви, посвященным в сан епископом Лондона, имеющим право проповедовать, совершать таинства, отпевать умерших и, конечно же, соединять христианские души священными узами брака.

А также Преподобный Джеймс Болсби был пьяницей.

Именно это обстоятельство, а не любое желание свидетельствовать Богу вызвало прозвище «Мистер Умеренность». С этим прозвищем Мистер Умеренность Болсби, жил уже два года. Его пьянство, кроме того что обеспечило новым именем, снабжало его моментами счастья, которыми он наслаждался. Равным образом он испытывал моменты огромного отчаяния, но каждое новое утро приносило удовольствие, подаренное элем.

Но так было не всегда. Раньше он был известен как проповедник огня и осуждения, человек, который мог вызвать на ближайших скамьях истерию и распространить её на всю церковь. Он специализировался на проповедях об адском огне и прославился в ряде церковных приходов как человек, который мог заставить грешников из пабов искренне покаяться. Он проповедовал против пьянства, но все же враг штурмовал и разбил его цитадель. Мистер Умеренность Болсби больше не проповедовал.

Но даже будучи конченым человеком, сломанным пьяницей в конце своего четвертого десятка, Мистер Умеренность Болсби имел своё место в обществе. Он всегда приспосабливался, всегда был готов урезать паруса своей веры в зависимости от преобладающего ветра теологической моды; таким образом, когда Лод стал верховным архиепископом и потребовал от церковных служб копировать ненавистные папистские обряды, Мистер Умеренность первый украсил алтарь покрывалом и осветил свечами клирос. Когда он увидел, что просчитался и что тропинка на небеса лежит в более простой пуританской службе, он не постеснялся изменить свои взгляды. Не для него было скрыто менять или медленно сворачивать ритуалы. Он разрекламировал свою перемену верности. Он пригласил пуритан свидетельствовать разрушение его цветистого алтаря, сжигание алтарных решеток и уничтожение украшенных облачений. Он прочитал проповедь, в которой приравнял своё просвещение с обращением святого Павла, и таким образом за всего одну службу стал обожаемым пуританской фракцией как очевидца их истины.

25 марта 1644 года новогоднее утро было ярким и холодным, одним из тех хороших мартовских дней, которые обещают близкое наступление весны. Леди Маргарет Лазендер с типичным своенравием отказывалась признавать его первым днём нового года, предпочитая континентальный и шотландский 1 января. Сэр Джордж, который придерживался традиций, насмехался над январским новым годом и следил за тем, чтобы отправить щедрые поздравлении своей жене из Оксфорда. Но, новогодний день или нет, он обещал многое. Зерно посеяли, в хлеву были телята, и на сыроварне Лазен Касла кипела работа после зимней нужды; пастернак делал сладким молоко, которым кормили коров теперь, пока не появится весенняя свежая трава.

В замке всё ещё пылали огромные камины, но уже начали открывать окна, чтобы холодный воздух освежил залы. Была обычная суматоха с поспешными крестинами новых младенцев, обязанных своими жизнями прошлогоднему первомаю. Церковь Лазена, как не странно, была построена внутри стен замка и рва, и поэтому находилась в саду на территории замка. И каждая мать, возвращаясь в деревню, несла маленькую серебряную чашечку, которых, казалось, у леди Маргарет был неисчерпаемый запас.

Большая часть сокровищ замка исчезла. Полковник Эндрю Вашингтон, командир гарнизона Лазена, предложил сэру Джорджу спрятать наиболее ценные вещи. Их отнесли в погреба и заделали в стену, в это была посвящена только небольшая часть старых преданных слуг. Дыры замазали разведенным навозом, чтобы они выглядели как старые и засадили лишайник, чтобы замаскировать места. Теперь домашние ели из оловянной посуды, а золото и серебро исчезло из залов и комнат.

Полковник Вашингтон, присланный из Оксфорда, был низким и коренастым, и на первый взгляд не производил впечатления опытного военного. Но первое впечатление было обманчиво. Он был умелым и властным, и свою репутацию храброго человека доказал при первой встрече с леди Маргарет. Он стоял возле лошади, задумчиво уставившись на канавы, которые она приказала вырыть с обеих сторон от сторожевой башни, пострадавшие от снега и дождя за время зимы. Леди Маргарет лучезарно ему улыбнулась.

— Видите, полковник, я начала делать вашу работу.

К концу мая круглоголовые не ушли, но и не приблизились к замку. Все их действия даже для Смолевки казались неумелыми и не эффективными.

Неприятель сосредоточил свою осаду на севере, построив огромное укрепление из земли и леса, на которое водрузили основные орудия и из которых однажды утром открыли с ужасающим грохотом огонь, распугавший грачей и заставивший их взлететь и тревожно каркать. Круглое ядро, которое, казалось, должно разнести в щепки всю северную стену, удивительно практически ничего не повредило. Но полковник Вашингтон был сильно озабочен вражеской мортирой. Орудие, которое он описал Смолевке как «злобный бурлящий горшок», выбрасывающий снаряды высоко в воздух, чтобы грохнуться внутри укрепления. Мортирой убило первую жертву в замке, девушку-кухарку, находившуюся в буфетной. Полковник Вашингтон отправил неприятелю письмо, вынеся его из замка под белым флагом, и в котором он насмешливо поздравлял их со смертью служанки. Он просил час затишья, чтобы похоронить её и прекращения огня на время проведения заупокойной службы. Перемирие было соблюдено и больше в тот день орудия не стреляли.

Круглоголовые разбили лагерь с северной стороны и заняли брошенные дома в деревне, но их сторожевые посты и патрули окружили весь замок. Они численно превосходили гарнизон по меньшей мере три к одному но Смолевке казалось, что полковник Вашингтон обращался с неприятелем с презрением, не беспокоясь о разнице. В первую неделю мая он провёл вылазку против основной батареи, его солдаты в сумерках отделились от новых стен у ворот, заряжая на ходу оружие, и бросились на Парламентские укрепления. Смолевка вместе с леди Маргарет наблюдала из сторожевой башни, видела, как флаг Лазендеров водрузили на вражескую батарею, слышала радостные крики роялистов и даже, четко в сумерках, удары, когда солдаты Вашингтона вбивали штыри в запальные отверстия вражеских пушек. В наступающей темноте видела искры мушкетного огня, наблюдала, как расползается дым, похожий на зимний туман и слушала воинственные крики защитников замка:

— Король Карл! Король Карл!

— Назад! Назад! — полковник Вашингтон, возвышаясь на лошади, махал своим людям. Последний залп мушкета раскололся светом перед врагом, пытающимся контратаковать, и затем роялисты перепрыгнули через остатки деревянного частокола, который они опрокинули, и помчались назад к замку. Смолевка видела, как Тоби с обнажённым мечом возглавлял свою группу, и затем показалось что всю северную часть неба заслонила одна сплошная молния, огромный всполох красного пламени зажегся на горизонте, вскипятил дым над батареей и следом секунду спустя раздался огромный грохот взрыва порохового склада неприятеля.

Обычно Милдред, кошка Смолевки, будила её задолго до рассвета, мягко расхаживая по одеялу взад- вперёд, шершавым языком вылизывая ей лицо, громко мурлыча на ухо или щекоча ей шею мягкой теплой шерсткой.

— Уходи, Милдред.

Кошка воспринимала все слова как любезность, и удваивала свои усилия, чтобы разбудить Смолевку.

— Уходи Милдред. Ещё очень рано.

Но, пробудившись, Смолевка понимала, что уже не ночь. Она слышала грохот ботинок во дворе замка и понимала, что это гарнизон, как всегда утром, вставал к ружью. Каждый солдат караулил вал, по меньшей мере, час до рассвета, Смолевке очень нравилось это время. Она погладила красноватый мех кошки и обняла её.

Наступил момент, которого она всегда страшилась, но Сэмюэла Скэммелла было невозможно бояться. Он неуклюже вошёл в комнату, моргнул, когда дверь закрылась, и беспомощно встал посередине, а Смолевка отошла в нишу полукруглого окна. Она вцепилась в кошку.

— Ты не дотронешься до меня.

Он двинулся к креслу. Этим утром, страшась атаки и помня, как вокруг него свистели мушкетные пули, Сэмюэл Скэммелл оделся в полное обмундирование красномундирников; руки и бедра закрывались перехлестывающими друг друга латами, которые при ходьбе скреблись друг от друга. Он тяжело уселся в кресло леди Маргарет.

— Я не дотронусь до тебя, — его голос звучал жалко. Он запрокинул голову назад, разглядывая штукатурную роспись, крест-накрест пересекающую потолок. Вытер толстые губы, снова моргнул и покачал головой. — Я не хочу этого. Твой отец ничего не говорил мне об этом.

Из сада позади Смолевки раздались крики. Круглоголовые тащили большую пушку, но она не обратила внимания, и продолжала крепко сжимать кошку.

«Человек, рожденный женщиной, имеет короткую и полную страданий жизнь». Леди Маргарет, слушая слова Преподобного Перилли, подумала, что это неправда. Жизнь сэра Джорджа не была наполнена страданиями. В ней были волнения, но в ней было и много счастливых моментов.

«Он поднялся и был срезан как цветок». А это, подумала она, было правдой, если цветок когда-нибудь срезали мушкетом.

Она стояла на каменных плитах придела церкви Лазена. День был подходящий, серый, накрапывал дождь, и свет, пробивающийся через лишенные прекрасных витражей окна, был мрачным. Щиты Лазена и Лазендеров были изрублены копьями, а каменные фигуры предшественников сэра Джорджа, под пристальными взглядами которых его положили на упокой, были разбиты мушкетным огнем и испачканы известковой побелкой. Они выглядели как прокаженные.

Леди Маргарет посмотрела сквозь вуаль на яму, которая получилась, когда подняли четыре каменные плиты. В склепе было сыро. Она видела прогнивший конец старого гроба, с которым граничил новый гроб сэра Джорджа, только что опущенного в яму. Однажды, подумала она, она тоже будет лежать в этой яме, бесконечно уставившись на поклонников, склонившихся над нею. Но внезапно осознала, что мир перевернулся вверх дном, и она, вероятно, никогда не будет лежать рядом с сэром Джорджем. Пока преподобный Симон Перилли проводил обряд отпевания, в большом зале замка комиссия графства проводила собрание по конфискации имущества. Замок отберут, у неё и у законного наследника сэра Тоби.

Это было жестоко, несправедливо, но она ничего не могла сделать. Комиссия, ликуя от своей победы, специально назначила собрание на время похорон, чтобы семья не могла присутствовать. Тем не менее, на собрании присутствовал Джон, граф Флитский, только что прибывший из армии графа Эссекского, марширующей через запад. Но леди Маргарет сомневалась, что он сможет чего-то добиться. Справа от неё стояла Анна, графиня Флитская, слева Каролина. Тоби лежал в своей спальне, а не будет ли он следующим под землей, было ещё под большим сомнением.

Утро. Крики чаек над рыбным базаром в Биллинггейте. Телеги, грохочущие по улицам, обычные звуки города, торгового и пробуждающегося, города, патрулирующего армией Парламента, продолжающего искать Смолевку.

Марта Ренселинк принесла ей дорожное платье.

— Не спрашивай меня зачем, Смолевка, я не знаю. Эта свинья ничего мне не сказала, — Деворакс прислал дешевое грубое черное платье. Капор соответствовал платью.

Мардохей Лопез расцеловал её в обе щеки.

— Может быть, я ещё приеду на вашу свадьбу, а?

Ничего не жди, сказал Вавассор Деворакс, лишь надейся, насколько возможно, — а Смолевка вряд ли чего-то ожидала.

Лето, которое будет вечно жить в её памяти, лето, насыщенное запахами и фруктами, листвой и урожаем, лето любви.

Смолевка Аретайн, леди Маргарет настояла, чтобы её звали так, выходила замуж за сэра Тоби Лазендера через месяц.

В церкви огласили о предстоящем бракосочетании, и никто не видел возражений или просто препятствий, почему двое не могли бы соединиться в святом супружестве. С Тауэра, с дороги, ведущей к приготовленному для неё столбу, жизнь круто свернула и закрутила её в непрестанную череду вечеров, танцев, пиршеств с людьми, которые, казалось, разделяли её счастье, даже если она никогда не встречала их. Если её жизнь действительно была рекой, то тогда из темной пещеры изощренных ужасов она вынырнула на широкое, залитое солнцем пространство. Но в её мечтах небо не было ещё бескрайне голубым.

Она никогда не была в похожем на Оксфорд месте. Его башни и внутренние дворики, шпили и арки носили отпечаток любви к красоте, которую проклинал Мэтью Слайт. Но всей этой красоте грозило уничтожение. Король терпел неудачу, королевская армия пыталась обороняться, и даже внезапное счастье Смолевки не могло затмить теней, угрожающие Оксфорду. Но в это лето этот город стал для неё золотым. Она не замечала ни зловония на улицах, ни потоков людей. Она видела только красоту, которой люди благосклонно украсили и одарили этот город. Она была влюблена.

— Дождь, — объявила леди Маргарет, стоя у окна, — не прекратится до завтра.

Это звучало не как мнение, а больше как приказ Всемогущему, который, по мнению сонной Смолевки, лежащей в кровати, имел иные планы

Леди Маргарет встала над кроватью.

— Ты собираешься пролежать весь день?

Смолевка покачала головой.

Объявление Эбенизера Слайта о награде за любую информацию о побеге ведьмы из Тауэра, ничего не принесло, кроме обычного урожая из дураков, которые думали, что смогут проложить себе легкий путь к двум сотням фунтов.

Но в сентябре в роялисткой газете «Придворный Меркурий» спокойно напечатали новости. «Ведьма», которая обхитрила Парламентариев, в Оксфорде вышла замуж. И теперь её зовут леди Смолевка Лазендер, и писатель не смог удержаться, чтобы не упомянуть, что, будучи Доркас Скэммелл, она выставила на посмешище хвастливый лондонский гарнизон. Эбенизер улыбнулся. Неужели она думает, что изменив имя на «Смолевку», она сможет убежать от своих врагов?

Сэр Гренвиль был менее оптимистичен, узнав о новостях.

— Итак, она в Оксфорде, и что здесь хорошего? Ты думаешь, её не охраняют? Господь Бог на небесах! Она в гуще королевской армии и замужем! — он нахмурился. — Нам придётся убить их обоих, по закону её собственность теперь принадлежит ему.

Но три недели спустя уже казалось, что проповедники Лондона говорили правду. Эра чудес вернулась на землю, пришла в Англию, где пуритане сражались за власть, и Эбенизер стал свидетелем такого чуда. Он усердно молился Господу, чтобы он дал ему печати, и вот в понедельник дождливым холодным утром, кажется, его молитвы были услышаны.

Убедить сэра Гренвиля было не так просто, как полагали Деворакс и Эбенизер. Сэр Гренвиль был не глуп, он слишком долго выживал в беспокойном политическом мире, чтобы легко верить любой возможности. Он был скептиком.

— Я старый, старый человек, Эбенизер. Ты пьешь амброзию, а я чую яд.

— Вы не верите Девораксу?

— Я не встречался с ним, — сэр Гренвиль посмотрел на реку. Дождь молотил по воде. Он повернулся к столу. — Печати стали достаточно реальными. Почему он пришёл к тебе? Почему не ко мне?

— Мое имя написано на предложении о награде.