Бентон Уэсли снимал кроссовки у меня на кухне, когда я прибежала к нему, дрожа от страха, ненависти и напомнившего о себе ужаса прошлого. Письмо Кэрри Гризен оказалось в стопке писем и прочих бумаг, где и пролежало до того момента, когда я решила спокойно выпить чаю с корицей в тиши своего дома. Было воскресенье, восьмое июня, и часы показывали тридцать две минуты шестого.

— Полагаю, она прислала это в твой офис, — сказал Бентон, стягивая белые найковские носки.

Похоже, случившееся нисколько его не взволновало.

— Роуз не читает письма, если они помечены «лично» или «конфиденциально», — заметила я, хотя в таком напоминании и не было необходимости — он прекрасно об этом знал.

— А может быть, и зря. У тебя здесь, как выясняется, куча поклонников.

Следующее утро застало меня на летном поле, совершенно плоском и едва голубеющем под первыми лучами солнца. Я встала в четыре, и Бентон тоже, решив, что ему лучше уехать одновременно со мной, чем задерживаться в пустом доме. Мы поцеловались и едва взглянули друг на друга, отправляясь каждый к своей машине, потому что оба предпочитали не затягивать расставание. Но уже по дороге, когда я только ехала по Уэст-Кэри-стрит к мосту Гугенотов, на душе почему-то стало грустно и неспокойно, а по телу расплылась неприятная тяжесть.

По собственному горькому опыту я уже знала, что вряд ли увижу Уэсли на этой неделе и что не будет больше ни отдыха, ни чтения, ни неспешного утра в постели. Работать на месте пожара всегда нелегко, а тут еще ко всему прочему примешивался влиятельный персонаж, что неизбежно означает наличие политического контекста и необходимость удовлетворять интерес газетчиков. Чем большее внимание привлекала к себе чья-либо смерть, тем более сильного общественного давления следовало ожидать.

Институт глаза, вовсе не являющийся центром медицинских исследований и называющийся так отнюдь не в честь какого-то благодетеля по имени Глаз, еще чернел стеклами окон. Несколько раз в год я приходила сюда подобрать очки или проверить зрение и всегда испытывала странное чувство, паркуясь рядом с аэродромом, с которого меня так часто поднимали в воздух и уносили к хаосу. Открыв дверцу, я сразу услышала знакомый, раскатывающийся над темными волнами деревьев звук вертолета и мгновенно представила разбросанные по залитому водой черному пепелищу обгоревшие кости. Вспомнились дорогие костюмы Спаркса, его мужественное лицо, и я поежилась, как будто от пробравшегося под одежду тумана.

Напоминающий головастика силуэт пролетел под далеким от идеального диском луны. Я достала из машины несколько сумок из водоотталкивающего материала и поцарапанный алюминиевый кейс, в котором хранились медицинские инструменты и все необходимое, включая фотооборудование. Ехавшие по Гугенот-роуд две легковые и пикап замедлили ход — ранние путешественники не смогли устоять перед соблазном полюбоваться заходящим на посадку вертолетом.

— Должно быть, Спаркс прилетел, — прокомментировал старичок, прибывший на заржавевшем «плимуте».