Перед сном я всегда сочиняю истории — и когда сплю один, тогда постель кажется больше, чем она есть, и ужасно холодная, и когда Ньягара спит рядом, шепча во сне что-то приятное, будто тоже сочиняет какую-нибудь историю; сколько раз мне хотелось разбудить ее, чтобы узнать, что там у нее за история (шепчет она только во сне, и это никоим образом историей не назовешь), но Ньягара всегда возвращается с работы такая усталая, что было бы несправедливо и неэтично будить ее, когда она только что заснула и кажется — ей больше ничего не нужно, она спряталась в раковину шепота и духов, так что пусть спит, — я рассказываю истории самому себе, точно также, как в те дни, когда у нее ночная смена и я сплю один на этой кошмарно огромной кровати.
Истории, которые я сочиняю, бывают самые разные, но почти всегда главную роль в них играю я, что-то вроде Уолтера Митти буэнос-айресского образца, который представляет себя в ситуациях необычных, нелепых или полных напряженного драматизма, достаточно вымученного, потому что тот, кто рассказывает истории, развлекает себя либо мелодрамой, либо стремлением казаться утонченным, а то еще юмором, который вводит сознательно. А поскольку кроме Уолтера Митти
[1]
есть еще Джекиль и Хайд
[2]
, то уже впору говорить о вреде, который приносит англоязычная литература, невольно, разумеется, подобные истории почти всегда такие условные, будто и печатать их будут в какой-то воображаемой типографии. Мысль записать их по утрам кажется мне неприемлемой, и потом — может человек позволить себе маленькую роскошь, тайное излишество, другие из этого просто не вылезают. И еще — я суеверен, всегда говорю себе, что, если запишу на бумаге хоть одну из тех историй, которые я сочиняю, она будет последней, мне трудно объяснить почему, для меня это все равно что нарушить закон и понести наказание; итак, невозможно представить себе, что перед сном, лежа рядом с Ньягарой или один, я не рассказываю себе историю, а тупо считаю слонов или, того хуже, перебираю события прошедшего дня, мало чем примечательные.
Все зависит от настроения в данный момент, мне никогда не приходило в голову заранее выбирать историю определенного типа, только я погашу свет или мы погасим, как я завернусь в другую, прекрасную накидку из темноты, которую дарят мне мои веки, — и история тут как тут; начало почти всегда захватывающее: это может быть пустынная улица, по которой издалека едет машина, или физиономия Марсе-ло Масиаса, узнавшего, что его повысили по службе — вещь сама по себе немыслимая, если учесть его некомпетентность, — или это может быть какое-нибудь слово, звук, который повторится пятьдесят раз и послужит толчком для создания еще неясных образов будущей истории. Меня самого иногда удивляет, что какой-нибудь эпизод, про который можно сказать, что он, допустим, из области бюрократии, послужит толчком для вечерней истории эротического или развлекательного характера; без сомнения, я наделен воображением, хоть и проявляется оно только перед сном, — мир фантазий моих так широк и разнообразен, что я сам не перестаю удивляться. Вот, например, Дилия, поскольку именно Дилия появится в этой истории, и именно потому, что меньше всего можно представить себе в этой истории такую женщину, как Дилия.
С давних пор я решил не спрашивать себя, почему Дилия, или Мухаммед Али
Иногда я спрашиваю себя, почему водитель грузовика, а, скажем, не пилот и не капитан трансатлантического лайнера, зная в то же время, что ответ прост, проще некуда, и что я должен все больше и больше скрывать это при свете дня, водитель грузовика — это человек, который разговаривает с другими водителями, это места, по которым он ведет свой грузовик, так что, когда я сочиняю историю вольную, она часто начинается в грузовике, пересекающем пампу или какой-нибудь другой воображаемый ландшафт, вот как сейчас — Анды или Скалистые горы