Ты начинаешь фантазировать, увлекаемый собственным воображением; толчком могли послужить слова Флоры, или скрип открываемой где-то двери, или крик ребенка — и вот странная потребность разума призывает тебя заполнить пустоту, сплетая сложную паутину, создавая нечто новое. Но как тут не сказать, что выдуманная паутина, пожалуй, то и дело, нить за нитью, совпадает с хитросплетениями жизни, впрочем, говоришь это скорее от страха, потому что, если не верить в это хоть немного, не останется сил противостоять этим самым жизненным хитросплетениям. Так вот, именно Флора рассказала мне, вскоре после того как мы с ней сошлись, — она, разумеется, не работает больше у сеньоры Матильды (так она всегда называла ее, хотя уже не было нужды в подобных знаках уважения со стороны служанки на все руки), — и я любил слушать воспоминания о прошлом приехавшей в столицу провинциалки из Ла-Риохи

[2]

, с большими испуганными глазами и маленькими грудками, которые в результате сослужили ей куда большую службу, чем умение орудовать метлой и примерное поведение. Мне нравится сочинять для себя, исписывать тетради одну за другой, сочинять стихи и даже целый роман, мне нравится сам процесс, и, завершая его, я чувствую освобождение, как после любви, когда приходит сон, а на другой день уже что-то новое стучится в твое окно, писать и, значит, открыть все двери, и пусть войдет, и так одну тетрадь за другой; работаю я в больнице и не заинтересован в том, чтобы кто-нибудь читал все, что я пишу, — ни Флора, ни кто другой; мне нравится, когда тетрадь кончается, — будто ты уже опубликовал это, опубликовать же по-настоящему у меня как-то не доходят руки, опять что-то стучится в мое окно, и снова все повторяется — то больница, то новая тетрадь. Флора рассказала мне множество всяких историй из своей жизни, не подозревая, что я еще раз мысленно пересматривал их перед сном, а некоторые из них попали в тетрадь, попали Эмилио и Матильде — жаль было бы, если бы такое осталось только в слезах и обрывочных воспоминаниях Флоры, она никогда не говорила мне об Эмилио и Матильде без того, чтобы в конце не расплакаться; на несколько дней я оставлял ее в покое, предложив сменить тему, а через некоторое время снова начинал вытягивать из нее ту самую историю, и Флора бросалась рассказывать, будто уже позабыла все, что говорила мне раньше, начинала с начала, и я не перебивал — она часто вспоминала все новые подробности, одна мелочь дополняла другую, я же стежок за стежком сшивал разрозненные и только угадываемые куски в единое целое, над чем я ломал голову в бессонные ночи или сидя перед своей тетрадью; наконец наступил день, когда уже невозможно было отличить то, что рассказывала мне Флора, от того, что насочиняли мы с ней вдвоем, потому что мы оба, каждый на свой лад, как все, хотим, чтобы все было совершенным и законченным, чтобы для каждой мелочи нашлось свое место и цвет и была поставлена точка в конце той линии, которая ведет свое начало от чьей-нибудь ножки, какого-нибудь слова или какой-то лестницы.

Человек я обязательный, поэтому начну с самого начала, кроме того, когда я пишу, я стараюсь представить себе то, о чем пишу, я вижу все происшедшее — то утро, когда Эмилио Диас прибыл в Эсейсу

В первый раз Матильда увидела его — в этот новый первый раз — из окна спальни наверху. Флора пошла за покупками и взяла с собой Карлитоса, чтобы тот не мешал своим хныканьем отдыхать во время сиесты; стояла невыносимая январская жара, Матильда дышала воздухом у окна и красила ногти в любимый цвет Хермана, хотя Херман был в Катамарке

«Мило», — подумала она, если это называется «подумать», когда за одну секунду тебя вырвало твоим прошлым и ушедшими вместе с ним образами. «Это Мило». Когда она снова была в состоянии посмотреть в окно, на противоположном углу не было никого, вдалеке шли два мальчика, играя с черной собакой. «Он меня увидел», — поняла Матильда. Если это был он, то он увидел ее, он был здесь, чтобы видеть ее, он был здесь, а не на каком-нибудь другом углу, под другим деревом. Да, он видел ее, раз он был, значит, знал, что она дома. И то, что он ушел в тот момент, когда она его узнала, видел, как она отступила, зажимая рот рукой, было хуже всего; теперь на углу пусто, не осталось и сомнений, ничего уже не решавших, полная определенность и угроза, одинокое дерево и ветер в листве.

Она снова увидела его, когда наступил вечер; Карлитос играл с электрической железной дорогой, Флора внизу напевала какую-то чепуху, оживший дом, казалось, защищал ее, вновь будил сомнения, она говорила себе, что Мило повыше и покрепче, возможно, это просто привиделось ей в забытьи сиесты, в слепящем свете. Она то и дело отходила от телевизора и с возможно более далекого расстояния смотрела в окно, и только со второго этажа, потому что прямо выглянуть на улицу было страшно. Когда она снова увидела его, он стоял почти на том же месте, только по другую сторону дерева; уже смеркалось, и контуры фигуры расплывались, растворялись среди других, тех, что шли мимо, разговаривая, смеясь, — Вилья-дель-Парке, воскресшая от летаргического сна, отправлялась в кафе и кино, в квартале постепенно начиналась обычная вечерняя жизнь. Это был он, и нечего сомневаться, его совсем не изменившаяся фигура, жест, которым он подносил сигарету ко рту, концы белого платка; это был Мило, которого она убила пять лет назад, по возвращении из Мехико, Мило, почивший, согласно фальшивой бумаге, она достала ее с помощью подкупа и с большими трудностями в одной из адвокатских контор Ломас-де-Саморы