– Вся эта фантастическая история началась, как я прекрасно помню, двадцать третьего декабря 1991 года. Отец мой, Александр Иванович, был тогда уже очень плох. Он все меньше выходил на улицу, и все больше сидел на диване с газетой, и не столько читал ее, как мне часто казалось, сколько прятался за ней от мамы и от меня, не хотел показывать, как ему плохо и больно. И вот в ТОТ день, а это была суббота, он, как обычно, мусолил в углу дивана свою «Правду», а я сидел за столом возле буфета, ну, ты представляешь где, и копался в забарахлившем магнитофоне. Мама только что ушла в магазин, и мы с отцом были в квартире одни. Внезапно он закряхтел, отложил свое чтиво в сторону и уставился прямо на меня.

– Что, пап, – спросил я его, не прекращая своего занятия, – принести тебе что-нибудь? Тут я отложил отвертку и взглянул на него. Отец сидел, весь напружинившись и подавшись вперед, ко мне, но смотрел почему-то не в мои глаза, а вроде бы сквозь меня, куда-то очень далеко, поверх моей головы, в такие, видимо, дали, в какие мы, в нашей суетной жизни, не слишком часто заглядываем. Видя его состояние, я даже не решился встать и подойти к нему, понимая, что он сейчас очень далеко от нашей убогой «хрущовки». Наконец он как бы очнулся и, словно бы в некотором недоумении, обвел глазами комнату.

– Юра, – тихо попросил он, – мальчик мой, подойди сюда, присядь.

Я вскочил и приблизился к дивану.

– Что, папа, тебе плохо?

– Эй, капитан, ты где? Сорокин, вылезай сейчас же, – загремел рядом с иссеченным шрамами танком под номером 302 зычный голос командира полка Грошева.

Александр Иванович Сорокин – командир отдельного батальона огневой поддержки, проверявший в этот момент вместе с инженером Николаем Уховым качество сварки на опорном катке поврежденного накануне танка, проворно вылез из-под днища своего КВ и вытянулся перед полковником.

– Здорово, капитан, – протянул ему руку Грошев, не смущаясь тем, что комбат изрядно перепачкался во время утренней инспекции своих боевых машин, – готовься принять к себе пополнение.

– Всегда рады, а что дают?

– Вот-вот, сразу видно, что коренной рязанец, – загоготал полковник. – Еще здрасте не сказал, а уже: что дают? Ты, Сорокин, ей-богу, молодец. Такие орлы на войне не пропадают. Пойдем-ка, брат, со мной.

Проснувшись от громкого стука, директор музея вначале никак не мог спросонок сообразить, кто это так колотит по его двери. Но, вспомнив в этот момент вчерашнюю прощальную фразу Виста, поспешно поднялся и, накинув на пижаму домашний халат, торопливо зашаркал к двери. На пороге стоял подвозивший его вчера вечером мотоциклист Гюнтер, кажется, и изображал всем своим видом крайнюю степень нетерпения. На улице стоял еще полный мрак. Увидев, что директор музея еще даже не одет, лейтенант даже притопнул ногой от досады.

– Доктор, – громко зашипел он, – мы уже должны были прибыть с Вами в замок, а вы все еще в пижаме! Господин уполномоченный будет крайне недоволен нашим опозданием!

– Ничего, ничего, молодой человек, – пробормотал, зевая, искусствовед, – я ему все сам объясню, ведь ваш начальник очень милый и культурный человек, он не будет ругаться.

– М-да-а? – недоверчиво протянул лейтенант, вспомнивший, как вчера этот берлинский культурный уполномоченный так треснул по уху уронившего ящик с картинами фольксштурмовца, что беднягу еле-еле откачали.

– Подождите меня буквально десять минут, – попросил лейтенанта Роде и, не дожидаясь ответа, засеменил обратно в спальню. Он успел одеться и даже написать короткую записку жене, чтобы она не беспокоилась за него в том случае, если он задержится. В этот момент на улице резко зарокотал двигатель мотоцикла, и Роде поспешил к выходу. Накинув у вешалки пальто, он вышел на темную улицу и, горестно вздохнув, запер за собой дверь, снова открыть которую ему довелось только ранним утром десятого апреля.

Мощь артиллерийского огня, обрушенного в это утро советскими войсками на Кенигсберг, оказалась беспрецедентна. Несколько сотен орудий особо крупного калибра обрушили свой удар как по самому городу, так и по укреплениям вокруг него. Собранная в единый кулак разрушительная сила такого масштаба была столь велика, что передовые полевые укрепления немецких войск были довольно быстро попросту стерты с лица земли. В буквальном смысле в пропаханные снарядами и бомбами бреши немецкой обороны ринулись танковые корпуса 39-й и 43-й армий. С юга их поддержали войска 11-й гвардейской армии. Девять часов утра шестого апреля 1945 г. дало начало самой скоротечной и самой разрушительной по своим результатам штурмовой операции Второй мировой войны. В одиннадцать двадцать усиленный батальон капитана Сорокина получил по радио приказ атаковать предместья Кенигсберга. В составе второго эшелона своего танкового полка его тяжелые танки, построившись плотным клином, двинулись к устью реки Преголь, протекающей с востока на запад и делящей город примерно пополам.

Завязались ожесточенные бои. Немцы понимали, что им отступать просто некуда, и дрались с отчаянностью обреченных.

Утро шестого апреля уполномоченный ГУИБ Вист и доктор Роде встречали в странном строении, с виду более похожим на большой подземный гараж. Это полностью скрытое под землей бетонное сооружение первоначально было выстроено как грузовой терминал, в котором производилась разгрузка и перевалка боеприпасов, предназначенных для расположенных неподалеку фортов внешнего обвода. Оно было упрятано в дебрях старинного парка и огорожено высоким кирпичным забором с единственным въездом. Эвакуационная команда именовала этот вросший в землю бункер «центральный вокзал». И в самом деле, это просторное подземелье напоминало сейчас грузовой двор железнодорожного вокзала крупного города. Вдоль его стен в несколько рядов стояли штабеля из сотен разнокалиберных деревянных и металлических ящиков, баков, мешков и контейнеров, среди которых копошились погрузочно-разгрузочные бригады. Грузовик с эвакуационной командой подъехал к широко распахнутым воротам «центрального вокзала» без четверти девять. Карл помог выбраться наружу совершенно не отдохнувшему и поэтому отчаянно зевающему профессору и провел его через охрану на первый подземный горизонт. Только тут директор музея мог в полном объеме оценить ту колоссальную работу, которую он с Вистом проделал за последние несколько дней. Естественно, он не подозревал, что на этот сборный пункт свозились экспонаты не только его музея, но разубеждать его в этом никто, естественно, не стал.

На перевалочном складе «центральный вокзал» третьи сутки шла практически непрерывная работа. Четверо сменяемых каждые полчаса эсэсовцев нагружали на платформу гидравлического лифта очередную порцию груза и опускали ее вниз, на семь с половиной метров к уровню «А». Там работало уже шесть человек (только проверенные люди Виста), которые перегружали поступившие из «центрального вокзала» грузы на низкие четырехколесные тележки и бегом катили их по двойному узкоколейному пути к другому лифту, где грузили их уже на другую лифтовую платформу, приводимую в действие солидными, ручной ковки морскими цепями. Причем верхняя команда грузчиков совершенно не знала, что дальше происходит с отправляемым грузом, а нижняя команда и понятия не имела о том, куда после деваются спускаемые ими на цепном лифте ящики. Даже ночевали эти команды в разных казармах и в разных районах города. Такую систему ввел сам Вист и очень ею гордился. В самом же тайном складе еще предшественником Виста была собрана разношерстная компания из штрафников, лагерных охранников и осужденных за разные мелкие преступления полицейских. Эти вообще сидели в бункере безвылазно больше месяца, не общаясь ни с кем. Никто из участвующих в этой операции на каком-либо участке никогда не сталкивался с работающими на другом участке, обеспечивая, таким образом, режим сохранения тайны. Более того. Каждый уполномоченный ГУИБ имел тайные полномочия ликвидировать любых своих подчиненных только по подозрению в излишнем любопытстве или просто уличенных в нелояльном высказывании. Но, трезво понимая, что все они загнаны в угол и в такой обстановке возможны совершенно непредсказуемые проявления человеческой природы, Вист вел себя со всеми крайне дружелюбно и подчеркнуто вежливо.

– Нервы в кулак, – повторял он себе каждое утро, – ни одного опрометчивого шага, Георг, иначе можешь неудачно поскользнуться на самой последней ступеньке.

Весь день седьмого апреля доктор Роде провел в подземном бункере. Основной его задачей было указывать, куда и как размещать ящики с музейными коллекциями. Сначала ему было даже интересно командовать здоровенными эсэсовцами, которые подчинялись ему беспрекословно. Но по мере того, как количество спускаемых грузов все возрастало, он все чаще присаживался отдохнуть, а ближе к ночи и вовсе еле таскал ноги. Мотавшийся весь день снизу вверх и обратно, Вист около десяти ночи вспомнил об оставленном в бункере директоре.

«Как он там, наш искусствоведишка? – ехидно подумал он, – наверное, лежит уже на койке в полной прострации. Несомненно, мои ребята загоняли его до смерти. Надо будет пойти взглянуть на него, а то не дай Бог помрет от перегрузки, мы ведь тогда целых десять лет будем разбираться, где какая картина лежит и куда привешивается та или иная янтарная цацка».

Приняв это решение, Вист подбодрил напоследок команду верхнего лифта и, призвав их не прекращать работу до отгрузки последнего ящика, с очередным грузом спустился на подземный горизонт «А». Дойдя до второго лифта, он решил прокатиться и на нем. Дождавшись, когда солдаты наполнят его платформу очередной порцией художественных ценностей, он запрыгнул на ящики, и лифт, пощелкивая цепями, начал свое движение. Дождавшись, пока платформа остановится на последнем этаже, он спрыгнул на пол и с удивлением увидел, что д-р Роде хотя и пожух, но все еще на ногах, а вот его подручные от усталости едва ли не падают.

«Пора всем отдохнуть, – подумал он, – а то ведь моим людям явно придется работать до трех, а то и до четырех утра».

Вот так и получилось, что первую секунду нового дня восьмого апреля Вист встречал, сидя с доктором Роде за одним столом и попивая с ним кофе из одной кофеварки. После краткого полуночного ланча вся подземная команда продолжила прием и размещение постоянно опускающихся к ним на лифте драгоценных грузов. Работа по спуску и размещению в хранилище более полутора тысяч ящиков и металлических контейнеров была в основном завершена к половине пятого утра восьмого апреля. Последнюю порцию примерно из трех десятков ящиков с архивом местного гестапо, если судить по сопроводительным документам, солдаты даже не стали снимать с площадки лифта, решив, что с ними и там ничего не сделается. Вымотавшиеся за последние трое суток обитатели подземной казармы, поняв, что эта безумная гонка наконец-то окончилась, не дожидаясь каких-либо дополнительных указаний, раздеваясь на ходу и бросая свое обмундирование куда попало, расползлись по койкам. Вист же, озабоченный длительным отсутствием приказов из центра, по линии внутренней телефонной связи связался с «центральным вокзалом». Трубку взял Гюнтер.