– Леон! Леон! Пойдем раков ловить! Леон!

Звонкая детская разноголосица поднималась к белому полуденному солнцу и терялась где-то в небесах, растворялась в стрекотании цикад и пении птиц. От дороги, по которой бежал мальчик, пахло пылью, песком и конским навозом. На какой-то миг парнишка остановился, обернулся, светлоголовый, с пронзительными голубыми глазами на загорелом лице. Махнул рукой.

– Куда ты? Леон! Пойдем… – Голоса отдалились, стихли. Стайка мальчишек уходила за косогор. К реке. Туда, где летняя жара уже не наваливается нестерпимым грузом, а только плывет, как легкая шаль, опускается на плечи, как шелковый цветастый платок, которым цыганки обычно размахивают перед деревенскими мужиками, чтобы было проще их облапошить. Там, у реки, можно целый день не вылезать из воды, плескаться на мелководье или заплыть далеко-далеко, в прохладный, темный омут, и ждать, лежа на воде и зажмурившись от страха, когда твоих ног коснутся легкие, как паутинка, пальцы русалки. А потом, с визгом и криками, взметывая тучи брызг, рвануться к берегу.

Леон переложил тяжелый сверток, обмотанный платком матери, на другое плечо, смахнул крупный пот со лба и побежал дальше. Только белая, выжженная летним солнцем пыль закружилась по дороге. Река подождет. И мальчишки – Карл, Живко, Ленц – уж как-нибудь управятся и без него… В конце концов, они помладше, им простительно. А Леон уже вошел в тот возраст, когда мальчик превращается в мужчину, становится опорой родителям. Ну или хотя бы надежным помощником. Двенадцать зим пережил Леон. Двенадцать суровых, жестоких, крестьянских зим. Когда от мороза трещат и лопаются деревья в лесу, когда ветер прилетает с самых северных гор и дышит лютой смертью в окна изб, а воздух на улице такой сухой и колючий, что носом идет кровь… Пережить двенадцать зим удается не каждому. Потому так и ценится каждый день, миг жаркого и щедрого солнца, растрачивать которое попусту никак нельзя. Потому и работают крестьяне каждый день, от росного рассвета до золотого, богатого заката. Иначе нельзя. Иначе не выжить.

В семье Леон был единственным ребенком. Единственным, кто дожил до двенадцати зим. Две сестренки не пережили голода, а младшего брата задрал приблудный, случайный покойник, выбредший из леса по зиме и перешедший замерзшую реку. Зомби, страшного и окровавленного, забивали тогда всей деревней. Кто чем. И забили.

Вечером, лежа на полатях и глядя на мать, которая в тусклом свете свечи штопала отцовскую рубаху, Леон спросил:

– Мама, а духи – они какие?

– Какие духи?

– Ну, – Леон перевернулся на живот и положил голову на ладони. – Лесовики, домовые, полевые. Какие они?

– Разные. – Мать улыбнулась и пожала плечами. – Где живут, на то и похожи.

Урожай собрали вовремя. Вскоре погода испортилась. Подули осенние ветра, воздух наполнился влагой и тревогой. Казалось, что-то уходит. Теряется. Уносится прочь с этим ветром, с криками журавлей. По небу потянулись длинные вереницы туч, которые опускались все ниже и ниже, проливались на землю колючим осенним дождиком и уходили прочь.

Река под косогором вспухла, набрала тяжелой черной воды.

И только Лес на другом берегу не поменялся. Стоял такой же темно-зеленый, скрученный, непроходимый. Леон знал, что так будет до самых первых холодов. Когда землю укроет снег, деревья в одну ночь сбросят листья. Но даже несмотря на это, Лес останется непроницаемым для человеческого взгляда. Сплошной стеной будет возвышаться он над рекой, отражаясь в ее неспокойном зеркале. Старики, помнившие войну, говорили, что река когда-то текла по другому руслу, но потом почему-то измельчала, отодвинулась, будто испугавшись чего-то, прижалась к деревне. И лес последовал вслед за ней.

С приходом осени ночи стали беспокойнее. Там, за рекой, кто-то страшно кричал по ночам. То ли звери, то ли. Отец и другие взрослые дежурили ночью. Жгли большие костры вдоль берега. Дома, возле двери, стояла длинная, под самый потолок, пика, переделанная из косы еще дедом Леона, который, как говорили, был мужик лихой. Что точно это означало, Леон не знал. О деде говорили всегда тихо и замолкали, заметив мальчонку неподалеку.

Держать оружие дома было нельзя. В обычное время все сносили самодельные копья и топоры на длинных рукоятках в церковь, где священник запирал их в особой комнате. Однако с приходом осени и на всю зиму оружие разрешалось хранить дома.

Ярмарка была оглушительна. Ее зазывалы кричали, казалось, в самые уши. От ярких цветастых шатров рябило в глазах. Вывески, картинки, крики, смех. Кто-то спорит за медяшку, кто-то раздает все задаром. Колесом катятся скоморохи, солидно выпятив животы, прохаживаются купцы. Тут легко можно было потеряться, и вместе с тем тут все было на виду.

– Держись около меня, – сказал отец Леону. – Если потеряешься, встретимся у телеги. Все понял?

Тот завороженно кивнул. Прямо перед ним поднимался по висящему в пустоте канату факир, худой, не человек, а скелет, обтянутый кожей, он невозмутимо перебирал руками, поднимаясь все выше и выше, пока не забрался на самый верх и не уселся там на кончике каната, словно курица на насесте. В его корзинку летели мелкие монетки. Леон тоже бросил бы что-нибудь, но в карманах было пусто. Мальчик хотел было спросить медяшку у отца, но обнаружил, что тот уже ушел далеко и сейчас спорит о чем-то с купцом в цветастом халате. Леон побежал за ним.

– Пап. – Он подергал отца за рукав.

– Что, малыш? Не отставай. – Отец рассеянно отмахнулся от купца и пошел дальше.

Обратно возвращались уже в темноте. Дорога была одна, не заблудишься. Но отец все равно нервничал. Он то и дело смотрел в небо, на наползающие из-за горизонта тучи, на яркую, высокую луну и бормотал что-то успокаивающее, вроде: «Успеем… Точно успеем…»

Бормотал больше для Леона, чем для себя.

Леон прятался под тулупом. Было холодно. Дневное тепло улетучивалось так стремительно, что казалось, вот-вот пойдет снег. Их лошадка дышала паром.

– Пап. – Леон подобрался ближе, перетащил тулуп за собой, накинул на плечи отцу, сам залез ему под руку, как под большое крыло.

– Что, сынок?..

В город их отпускали не часто. Жизнь кадета проходила в школе, среди наставников, других кадетов, занятий и бесконечной физической подготовки.

Иногда они месяцами метались между лекционными залами и плацем, вечером падая на жесткую кадетскую постель в полном изнеможении. Но были дни, когда двери школы паладинов открывались, стража брала «на караул» и вечно перекрещенные алебарды упирались в небо.

Свободный день.

Тогда стены грозной крепости, в которой ковалась будущая опора Империи, пустели.

Уходили в город ученики, наставники, и только те, кому не посчастливилось в этот день попасть в дежурную роту, уныло тянули лямку службы.

Его нашел малый паладинский разъезд. Два паладина и усиление из стрелков, воинов и нескольких охотников на ведьм. Значительная сила.

Ни одного из эльфов взять живьем не удалось. Они дрались молча, яростно бросались на клинки и полегли все как один.

А паладин никак не мог взять в толк, чего это парнишка, спасенный ими, кидается на его доспехи с кулаками. И плачет, и плачет.

Когда Леон успокоился, отдал медальон и уродливую статуэтку, их тут же сунули в крытую кибитку, накормили, нашли ему новую одежду, но обратно домой, в разоренную деревню, не пустили. Там разъезд побывал без него. Паладины вернулись хмурые, молчаливые. И их главный почему-то долго смотрел на Леона, сидя у костра. На его лице играли отблески огня. Этот человек, видимо, провел много времени на границе и уже начисто утратил столичную привычку выкать.

– Ты теперь бездомный, крестьянин, – глухо сказал паладин.

Леон прогуливался со своей сестренкой по монастырскому саду. Маленькая Злата говорила без умолку. Она стремилась за краткий момент свидания рассказать брату все, что накопилось за время разлуки. И про то, как укололась о розу, и про то, как во дворе родились ягнятки и все такие маленькие-маленькие, а ее подружка Тамара испугалась ночью и плакала… Леон терпеливо слушал. Иногда спрашивал то, что казалось ему важным. Не обижают ли ее другие дети. Хорошо ли она кушает. Злата отвечала, легко перепрыгивая с темы на тему.

Осторожно осмотревшись вокруг, Леон вынул из поясной сумки припрятанного сахарного петушка и протянул девочке. Та восторженно пискнула и вцепилась в него крепкими ручонками. Подарки не поощрялись в основном из-за того, что могли вызвать зависть других детей. А зависть – это грех. Но сейчас они были в дальнем конце сада и их никто не видел.

Наконец Злата устала, и Леон легко подхватил ее на руки, усадил на шею и пошел не торопясь в обратную сторону. Свидание было ограничено строгими монастырскими правилами. Тут в монастыре воспитывались дети из разных сословий. Всех их ждало разное будущее, кто-то мог остаться в лоне церкви, занимаясь традиционным для женских монастырей делом – лекарством. Кто-то выходил отсюда светской дамой. Кто-то двигался дальше по пути служения Всевышнему, постигая суть его деяний и замыслов. Но связи между бывшими воспитанниками сохранялись на всю жизнь.

Слезать с шеи брата Злата не пожелала, и ей пришлось пообещать, что Леон придет на следующей неделе, хотя это была неправда.

– Подожди! – строго сказала девочка, копируя, видимо, кого-то из своих воспитательниц, и убежала куда-то.

Если бы старушка-привратница монастыря, где содержалась Злата, видела Леона в этот вечер, она была бы сильно смущена, настолько разительным был контраст между стеснительным и вежливым юношей, что утром пришел навестить сестру, и тем буйным гулякой, которого часть вечера товарищи таскали на руках.

Тот удар, который выбил Леона из числа дерущихся, как оказалось, был нанесен пивной кружкой. И сам юноша, и его товарищи были весьма признательны хозяину корчмы за то, что он покупал дешевую, легко бьющуюся посуду. Голова будет целее.

После драки Леон еще некоторое время приходил в себя и во всеобщей попойке, которую закатили кадеты и лучники, не участвовал. Эта совместная гулянка была такой же старой традицией, как и предшествовавшая ей драка.

Леон окончательно пришел в себя уже на улице, когда Филипп и Слав вынесли его в вечернюю прохладу.

– Куда идем? – поинтересовался Леон.

Пробраться за кулисы, какими бы условными они ни были, оказалось не просто. Если мальчишку с ярмарки могли просто не заметить, то молодой кадет привлек внимание трех бугаев, одетых по-попугайски ярко, что подрядились охранять артистов. Один из них, лысый крепыш, упер ладонь в грудь Леона и просипел:

– Куда идете, гражданин?

Обращение вежливое, не придерешься. Но сказано с теми узнаваемыми интонациями, которыми пользуются уличные бродяги, намеревающиеся почистить кошелек зазевавшегося прохожего.

Леон молча оглядел охрану. Двое с дубинками, один крутит на пальце веревочку с грузиком. Неприятно крутит. Умело. Леон видал, как такими веревочками вдребезги разносятся крепкие толстостенные горшки из обожженной глины.

Ребята крепкие, но все-таки не преграда.