Эта дорога запечатлелась в памяти мальчика надолго. Да она и заслуживала того, чтобы ее помнить, потому что была длинной и необычной и вела сквозь новые и новые впечатления.

Тогда в доме была такая нужда, что на автобусе ездили только во сне. А наяву всегда ходили пешком. До Толмина почти три часа ходу, поэтому им с отцом надо было встать очень рано, а так как часы посреди ночи остановились, то поднялись они слишком рано и слишком рано отправились в путь.

Еще не стряхнув с себя дремоту, они вышли в ночь. Октябрьский холод тотчас пробрал мальчика до костей. Он задрожал, втянул голову в плечи и огляделся вокруг. И тут озноб подобрался к сердцу. Родная долина была такой чужой и страшной, а дом за ночь как будто провалился в пропасть, и мальчик очутился в мертвом и стылом подземном мире. Долина казалась удивительно глубокой и узкой, склоны — почти отвесными, а вершины раза в три выше, чем на самом деле: они уходили куда-то в небо, которое тоже было необыкновенно высоким, суженным и давящим, отчего долина была словно покрыта толстым слоем свинца. Под этим серо-синим покровом плыли облака, разных оттенков серого цвета и похожие одно на другое по форме, как существа единого происхождения. И для мальчика они были живыми существами, какими-то фантастическими благородными животными, какими-то испуганными, сильными конями. Их табуны мчались то в одну, то в другую сторону: на восток, на запад, на север, на юг. Они налетали друг на друга, вступали в схватку и отскакивали друг от друга, в смертельных судорогах сворачивались в клубок, а потом с новой гневной силой распрямлялись и опять мчались вперед. Неутомимо, страстно, инстинктивно устремлялись они во все уголки неба, пытаясь любой ценой вырваться из-под удушливого свинцового покрова. И куда дальше? Не спрашивайте! Освобождавшиеся, они помчались бы к своему манящему, неотвязному миражу вселенских вольных, бескрайних зеленых полян. Сквозь разбросанные вихрем табуны облаков, этих полоненных могучих коней, равнодушно прокладывал себе путь остро изогнутый серп луны, бледный и тонкий, словно выточенный из твердой холодной стали. Он с насмешкой наблюдал за этой великой битвой, такой огневой и такой безнадежной, где не было слышно ни малейшего звука: ни ржания, ни стука копыт, ни хотя бы тяжелого дыхания. Из-под небес лилась в долину только напряженная до последнего предела, гнетущая тишина.

В долине было так тихо и спокойно, что можно было услышать биение вечной тревоги и стук собственного сердца. И все-таки Идрийца шумела в десять раз сильнее, чем днем. Она прямо бушевала. Ее шум вздымался высоко над землей и разливался от одного края долины до другого и в то же время был настолько прозрачным и пустым, что струился сквозь напряженную тишину, словно воздух через сито. Что же — это за тишина, если она громче бурливой реки? Она тверда, как скала. Мальчик посмотрел на Доминов край, на высокую серую скалу, отвесно поднимавшуюся над глубокой водой, и ему показалось, что от ее широкого, холодного лба веет дыханием той же тишины.