Петер Уилсон был напуган. Глядя в лицо Фрэнку Лоутону, он ощущал на себе всю силу и решительность этого пожилого человека. Петер провел языком по зубам и нащупал пустое место: там недоставало двух зубов. Он прикусил оставшимися зубами края раны на внутренней стороне щеки.

— Ну пожалуйста, мистер Лоутон! Я ничего не могу вам сказать, понимаете? Потому что ничего не знаю.

Фрэнк Лоутон тяжело вздохнул и посмотрел на часы, висевшие на стене в комнате для допросов.

— Вам когда-нибудь кто-нибудь говорил, как собаки понимают, что вы боитесь их? Они слышат запах вашего страха… Вот как сейчас я слышу твою вонь. — Он глубоко затянулся сигаретой и бросил ее на пол, а потом раздавил окурок тяжелым башмаком.

— Видишь ли, Петер, я хочу знать то, что ты… То есть я хочу, чтобы вы мне рассказали то, что я хочу услышать. Это ведь уже не в первый раз, а? Мы ведь с вами уже прошли долгий путь, не так ли? Помните, такое недавно показывали по телеку: дескать, я позволю вам выйти из игры, потому что вы мне помогли… Мне нравятся люди, которые помогают. Я могу быть добрым с отзывчивыми людьми. Но люди, похожие на вас такого, как сейчас, раздражают меня. Хочется ударить их и запереть в клетку. Мне очень нравится запирать людей. Это моя работа, и как раз за это меня похлопывают по спине, ясно? Ну, теперь-то я еще в хорошем настроении, но уже чувствую, как доброе настроение постепенно уходит. И для вас это не очень хорошая новость. Она означает, что я вскоре решу ударить вас… Ты понял, к чему я клоню, мешок с дерьмом?

Донна огляделась по сторонам.

Судейские возвращались в зал суда. С ними присяжные: восемь мужчин и четыре женщины. Вид у них был серьезный, чего и следовало ожидать. Донне вспомнилось давно забытое: залы судов из американских драм на судебную тему, в которых жена подозреваемого, зная, что ее муж невиновен, вынуждена была наблюдать за тем, как ему выносят приговор… Однако сейчас здесь отсутствовали недружелюбно настроенные полицейские, которые могли бы забаллотировать судей или присяжных. Донна почувствовала безумное желание расхохотаться, умом сознавая, что это не веселье, а признак надвигающейся истерики. Переборола в себе этот порыв и затаила дыхание.

Она обратила внимание на репортера, рисовавшего эскиз портрета Джорджио, и все-таки испустила долгий вздох. Шесть недель назад, в начале судебных слушаний, Джорджио держался почти развязно, был уверен в себе. Он сидел неподвижно и прямо, повернувшись в профиль к девушке-репортеру, чтобы та могла нарисовать его в лучшем виде. Даже улыбался своей обворожительной улыбкой. Сегодня Джорджио выглядел обмякшим и сидел на стуле с каким-то побитым видом. Тем не менее Донна всем сердцем рвалась к нему, к своему мужчине, к мужу, по которому она так скучала, особенно по ночам.

— Господи, да они просто тянут время! Покончат они когда-нибудь с этим делом? — Маэв Брунос говорила громко, а лицо ее, наполовину закрытое шляпой с большими полями, казалось свирепым.

Донна взяла ее за руку и крепко пожала ее. Папаша Брунос вытирал лоб большим платком. Он, по-видимому, с трудом втиснул свое огромное тело в строгий темно-синий костюм. И оттого казался здесь неуместным, словно крестьянин, попавший в компанию аристократов. Донна чувствовала, как сердце у нее сжимается от любви к этим двум добрым людям, которые были и поражены, и озадачены событиями последнего времени. Богобоязненные, законопослушные граждане страны, которая радушно приняла их, они никак не могли понять, что же стряслось. Их старший сын, их радость и гордость, обвинялся в составлении плана ограбления банка — в преступлении, невероятно серьезном, в высшей степени тяжком. Во время ограбления погиб охранник — молодой мужчина, имевший очаровательную пухленькую жену и двух маленьких, невинных детишек. Другой охранник был ранен выстрелом в ногу: достаточно тяжело, чтобы оказаться прикованным к офисному столу, ибо постоянная хромота, как официально признавалось, позволяла ему выполнять лишь канцелярскую работу. Он лежал рядом с мертвым коллегой, пока грабители в масках перегружали деньги в машину — в ту самую машину, о которой Джорджио Брунос за три месяца до этого заявил как об угнанной.

Джорджио стоял в душевой под струями холодной воды и яростно натирал себя кусочком темно-зеленого мыла. Он сжал зубы от холода, но упорно пытался разогнать кровь и избавиться от пупырышек гусиной кожи, покрывавших все тело. Белый кафель душевой давно растрескался, плитка побилась, а образовавшиеся щели почернели от грязи многолетнего запустения. Джорджио на несколько секунд закрыл глаза и представил, как он блаженствовал бывало в ванной комнате своего дома. Обычно он выскакивал из постели, шел под горячий душ, а потом спускался вниз к Долли, чтобы выпить кофе и съесть несколько круассанов… Если сказать этим местным типам, что он имел обыкновение есть на завтрак, они сразу заподозрили бы его: он, дескать, просто голубой, гомик.

Его вернул к реальности голос Петера Пирсона, соседа по камере, который бормотал себе под нос:

— Какой позор, Джорджио, восемнадцать проклятых лет. Вопиющий позор! Я бы перестрелял всю эту шваль… — Голос прервался булькающими звуками, поскольку Петер подставил голову прямо под насадку душа.

Джорджио ничего не ответил: ему нечего было сказать.

Он выключил душ, стер полотенцем лишнюю влагу с тела и, обернув полотенце вокруг бедер, вышел из душевой. Джорджио склонился над раковиной и только начал чистить зубы, как почувствовал резкое и обжигающее прикосновение к ягодицам. Он выпрямился и осторожно потрогал себя сзади рукой. Когда спустя мгновение Джорджио посмотрел на свои пальцы, они оказались запачканными кровью. Он негодующе сжал кулаки и сорвал полотенце; затем, повернувшись спиной к обрамленному пластиком зеркальцу, висевшему над раковиной, поглядел в него: по обеим ягодицам проходил рубец, сочащийся кровью, — примерно дюймов десять длиной. Это была довольно глубокая рана, но понял, что зашивать ее не потребуется… Рана будет гореть некоторое время, в течение которого он не сможет отдыхать сидя. В этом, по-видимому, и заключался смысл нанесенной ему травмы.

Пэдди Доновон — громадный мужчина весом почти сто пятнадцать килограммов — без труда носил свою тушу лишь потому, что рост его был скорее семь, а не шесть футов, то есть более чем метр и семьдесят пять сантиметров. Большую львиную голову увенчивала грива рыжеватых кудрей, тут и там отмеченных, словно сбрызнутых, сединой. Длинная кустистая борода тоже начинала уже седеть. Серо-голубые, как сланец или сталь, глаза были окружены желтоватыми ресницами.

Руки Пэдди напоминали лопаты, а плечи остались широкими и мускулистыми. Хотя ему почти стукнуло пятьдесят пять лет. Не существовало ничего такого в управлении строительным бизнесом, чего бы не знал Пэдди. Доновон приехал в Англию в начале пятидесятых годов и устроился в Килбурне. Поднял семью, потерял жену, которую убил рак, — и все время он работал на различных строящихся объектах страны. Если что и оставалось в его жизни незыблемым, так это ежедневно покупаемая газета «Айриш Пост». Хотя он приобретал ее единственно ради похоронных объявлений.

Большой Пэдди предложил опечаленной непорядком в делах Донне провести свою собственную экспертизу — параллельно с расследованием Марио. И она с благодарностью приняла предложение Пэдди. Теперь он инструктировал ее по любому поводу: что нужно говорить на участке, а о чем лучше промолчать и т. п. Если, к примеру, менеджер участка не выдавал Донне то, что Пэдди называл «ее должным», то он грозился составить план, согласно которому менеджер уже вынужден был отчитываться перед ним, Доновоном. Марк Хэнкок стал первым, кто столкнулся с подобным подходом. И сейчас Хенкок, кипя от негодования, в очередной раз пытался утихомирить не только Донну Брунос, эту, по его мнению, «настоящую суку», но и Пэдди Доновона — бывшего кулачного бойца, чемпиона, побеждавшего всех, кто был ниже его ростом. А таковых, по оценкам Марка Хэнкока, набиралось не менее девяноста пяти процентов мужского населения страны.

— Влажная погода закончилась, мы начинаем класть кирпичи через два дня, а штукатурка придет позже. Не знаю, что еще вам сказать, — раздраженно объяснил Марк.

— А как насчет вопроса, куда уплыли деньги? И еще: кто тот бесполезный болван, что заказал цемент?..

Стефан Брунос гостил у своей близкой подруги Хэтти Джекобс. Пятидесятипятилетняя, крупная, сладострастная и веселая — такой женщиной она была. Когда Стефан просто смотрел на нее, он и тогда чувствовал себя счастливым. Хэтти, казалось, постоянно улыбается всем подряд. У нее даже улыбались глаза, когда губы не двигались. Она излучала дружелюбие, счастье и доброту. И именно последняя черта особенно привлекала к ней Стефана. Хэтти никогда не поносила кого бы то ни было. Он понимал, что его мать обозвала бы ее огромной шлюхой; к таковым ее отнесло бы большинство людей, не знавших ее достаточно хорошо, но дело заключалось в том, что она и была проституткой. Хоть она ныне и не бродила по панели у Шепердс-маркет, а лишь вспоминала дни, когда слонялась по Парк-Лейн; теперь она занималась «любовью по телефону».

Весь день Хэтти сидела на своей огромной двуспальной кровати и говорила по телефону с незнакомыми мужчинами. Эти мужчины были абсолютно безликими: они платили с помощью кредитных карточек и точно объясняли, какой разговор им нужен. Хэтти всегда относилась к этому ответственно. Она могла изобразить нервную девственницу, задыхающуюся от волнения и напуганную, либо превратиться в зрелую женщину, которая отшивала рьяных клиентов, угрожая им телесными наказаниями, и счастливо вздыхала, когда они обещали ей быть «послушными мальчиками». Хэтти играла разные роли: иногда — противной жены-домохозяйки, часто — роковой женщины-искусительницы, в исключительных случаях — трансвестита. Единственное, кем Хэтти не могла притворяться, так это ребенком. Она не выносила секса с детьми даже по телефону.

В настоящий момент Стефан следил, как Хэтти давала возможность кончить звонившему. Она взяла батончик «Марс», сунула его в рот и начала сосать, издавая чавкающие, хлюпающие звуки. И умышленно говорила в телефонный аппарат ртом, набитым доверху шоколадом: «Ах, какой он огромный и твердый!» Она заметила, что Стефан наблюдает за ней, и демонстративно закатила глаза к потолку. Она держала телефонную трубку подальше от уха — настолько ей были противны звуки, вылетавшие из нее.

Когда она снова поднесла трубку к уху, линия молчала.

— Я думала, он никогда не кончит, — вскользь бросила она Стефану, поворачиваясь на постели. — Мне пришлось с утра съесть примерно шесть батончиков «Марс»! Поставь чайник, а я отключу телефон. У меня сегодня звонков было более чем достаточно, скажу я тебе.