Конь попятился и метнулся в сторону. Куст акации слегка задел всадника — на колючках остались зеленые нитки, вырванные из его куртки, а на руке у него появилась царапина. Сдерживая коня, он оглянулся: сердце его дрогнуло. В следующее мгновение ему удалось натянуть поводья; большой серый конь резко остановился, а из-под копыт его полетели комья глины и голыши. Всадник повернул коня, но тот захрапел и взвился на дыбы, Он чуял запах падали и не хотел идти дальше, поэтому Тому Эрскину пришлось спешиться и продолжать свой путь пешком под палящими лучами утреннего солнца. Кое-где в тени еще сверкала роса, но дорога уже просыхала, и глина, трескаясь от жары, превращалась в пыль. Туша лежала наполовину в тени большого валуна, Мухи густым роем облепили рыло свиньи, пятачок, рану и лужу крови. Кровь уже запеклась в блестящий сгусток, но была еще совсем свежей, ярко-красной.

Конь, фыркая, попятился назад; мышцы на его груди дрожали. Том ласково заговорил с ним и свистнул. Он тянул за собой коня еще несколько шагов, пока не приблизился к свинье настолько, что мухи испуганно разлетелись. Теперь он убедился в том, о чем раньше только подозревал и чего страшился. Небольшая белая свинья лежала ка боку оскалив клыки, глаза ее были открыты. Обросшая длинной густой щетиной, с горбатой спиной, низкорослая — одна из тех свиней, что кормятся возле любого зулусского крааля

[1]

и остаются живы только потому, что зулусы не едят, как они утверждают, вонючего мяса. Рана представляла собой ловко сделанный, аккуратный разрез шириной примерно в два пальца, и ошибки тут быть не могло: она была нанесена обоюдоострым лезвием зулусского ассагая. Том проследил взглядом тянувшийся по дороге кровавый след и увидел, в каком месте свинья вышла из кустов и остановилась, прежде чем, шатаясь, побрела по дороге, упала на колени, свалилась на бок и испустила дух. Он представил себе хрюканье и недоуменный, затихающий визг храброго маленького животного, продиравшегося через кусты к дороге при свете звезд.

За колючим кустарником, скрытый от глаз прохожих, притаился большой крааль — десять-двенадцать хижин из дерна. Том знал, что там живут миролюбивые люди, балагуры и пьяницы. Миролюбивые! Это был один из тех проклятых дурацких обманов, на которых строилась вся их жизнь. Вот и сюда, через долины рек и вершины гор, раскинувшихся по границам страны зулусов, через холмы, саванны, заповедники, кустарники, плантации, фермы, вот и сюда пришел этот новый обычай убивать белых свиней. Он впервые услыхал о нем неделю назад, но своими глазами еще ни разу не видел заколотой свиньи. Теперь он ее увидел. Еще, как он слышал, бьют белую домашнюю птицу, уничтожают европейскую кухонную утварь.

Том чувствовал, что за ним наблюдают, и не спеша сел в седло. Он ласково похлопал коня по шее, сжал каблуками его бока и снова помчался вперед. Он не был вооружен, он не взял с собой даже дробовика и собаки на случай, если попадется дичь.

Небо напоминало раскаленную синюю печь для обжига фарфора, и когда Том сворачивал с дороги, лучи солнца больно жалили его через одежду. На дороге было пустынно, да и на тропинке, куда он свернул, тоже никого не было видно. Ничьи голоса не заглушали резкого, однообразно-назойливого звона цикад. Привязав Урагана — так звали его серого — за длинный повод, чтобы животное могло пастись в тени, Том вытер мокрую от пота спину коня пучком душистой травы. Была весна 1905 года; акация оделась в свой ярко-зеленый убор, сквозь который проглядывали желтые кисти поздних цветов, и, тихо шелестя, тянулась вверх густая трава. Тропинка вела Тома через скалистое ущелье, заросшее тенистыми деревьями млуту, мимо прогалин, очищенных от кустарника и засеянных дуррой. Рыхлая почва в тех местах, где она виднелась между растениями и буйными побегами дынь и тыкв, была темно-красной, глинистой. Большие камни так и остались лежать на возделанных участках, но вокруг них все было засажено. В одном из огородов работала молодая женщина, она разрыхляла землю равномерными ударами мотыги. Побеги маиса доходили ей до бедер, она сбросила с себя одеяло и работала в одной кожаной юбке. Спина ее лоснилась от пота. Том наступил на сухую ветку, чтобы предупредить ее о своем приближении. Она резко обернулась, тотчас бросив испуганный взгляд на куст, в тени которого спал ее младенец, но, узнав Тома, застенчиво поздоровалась с ним; проходя мимо нее по тропинке, он увидел, что из ее набухшей груди каплет молоко. Толстый голый малыш, темный, как глиняный горшок, со сплетенными из белой травы браслетами за запястьях, спал, свернувшись клубочком на циновке, а маленькая девочка размахивала над ним веткой, отгоняя мух.

Том спрыгнул на землю и поспешил навстречу Оуме. Он взял ее жесткие руки в свои и поцеловал старуху в щеку. Теперь ему был виден мерцающий огонек в ее глазах. Протянув руки, она прижала его к груди, и когда он поднял голову, в ее глазах стояли слезы — этого он никогда раньше не видел.

— Оума, что…

— Молчи, сынок.

Она отвернулась и смахнула рукавом слезы.

— Просто я рада, рада, мне так приятно видеть тебя, дитя мое. Да, да, и ты тоже рад. Я понимаю, я не должна обижаться на то, что ты теперь так редко навещаешь меня. А знаешь ли ты новость? У меня есть чем порадовать тебя. Как? Ты уже знаешь? Стоффель рассказал тебе?

Лучи позднего солнца проникли через маленькое квадратное окошко в спальню и разбудили Тома. Ему было жарко, он чувствовал вялость и ломоту во всех суставах и сначала никак не мог понять, почему солнце бьет ему прямо в глаза. Потом, вспомнив вчерашнее, он сел, затем медленно прошелся по комнате, чувствуя под ногами приятный холодок гладкого сланца, которым был выложен пол. Он попытался восстановить в памяти мысли, тревожившие его накануне. Однако теперь они почему-то не казались такими тревожными; его беспокоила только неудавшаяся попытка отыскать Коломба Пела, Лишь с помощью этого молодого зулуса он мог вновь завоевать доверие черных, и вчерашняя поездка укрепила в нем это убеждение множеством не навязчивых, но достаточно ясных примет. В краале старого Но-Ингиля он натолкнулся на невидимую, но глухую стену осторожности, воздвигнутую, чтобы сбить его с толку. Коломба, оказывается, преследовал закон, и старик, его дед, чуть ли не винил в этом Тома. «Он твой — что ты с ним сделал?» — сказал он. Еще старик намекнул, что Коломба ищут потому, что он уклоняется от принудительных работ. Надсмотрщик Макрей только увеличил его тревогу, но ничем не помог ему. И только судья, мистер Мэтью Хемп, дал ему первую нить.

Том сел на край кровати и закурил трубку, не переставая думать о Хемпе. Он назвал Коломба закоренелым преступником только потому, что молодой зулус нарушил существующий порядок, и еще потому, что тот получил образование. Том помогал Коломбу учиться и не видел в этом ничего преступного. Коломб не преступник — в этом Том был совершенно уверен. У Черного Стоффеля де Вета он нашел последнее недостававшее звено — письмо Коломба пришло из столицы, из Питермарицбурга. Придется поискать его там. Но это будет очень трудно. С чего начать и как найти зулуса, который имеет все основания скрываться? Да, это задача не из легких. И в то же время чувство удовлетворения, ощущение простора и свободы заставили Тома забыть то волнение, которое он испытал во время вчерашней поездки. Теперь ему дышалось легко. Ему захотелось еще раз увидеть Линду, прежде чем он отправится в Питермарицбург на фантастические поиски Коломба. Теперь-то он уж не потеряет ее из виду, такую застенчивую и робкую при всем ее совершенстве. В ее выразительных глазах он увидел горечь и детскую кротость, но раз или два ему удалось подсмотреть в них вспышки желания, неузнаваемо преображавшие девушку и заставлявшие замирать его сердце. Он готов был под любым предлогом сегодня же утром снова поехать к Черному Стоффелю, чтобы еще раз увидеть ее, но проспал, и теперь уже было слишком поздно. Лучше он выедет завтра на рассвете и приедет на ферму после обеда. Он подумал, что следует взять с собою ружье, чтобы по дороге подстрелить несколько цесарок для Оумы.

Увидев у себя на руке полоску засохшей крови, Том попытался припомнить, откуда у него эта царапина. И вспомнил: Ураган, внезапно метнувшийся в сторону, прямо на акацию с колючками, и мертвая белая свинья, заколотая ассагаем. Вот в чем дело. Вот почему так необходимо разыскать Коломба, еще более необходимо, чем он думал, когда ехал в Край Колючих Акаций.

Когда Том одевался, ему пришла в голову новая мысль. Он разыщет зулуса совсем иным путем. Он знает человека, которому может довериться и к которому можно обратиться за помощью; он не будет глумиться, как Мэтью Хемп, над его черным «побратимом».

В середине дня, когда на окнах булочной поселка Конистон открыли ставни и работник-зулус выставил на всеобщее обозрение грифельную доску со списком имеющихся в продаже товаров: «Вишневый пирог, бостонский пирог, ячменные лепешки, йоркширские овсяные хлебцы», — Том вылез из своей красной двуколки и постучался в полуотворенную дверь. Он застал хозяйку, миссис О’Нейл, в комнате при пекарне за подсчетом выручки. На носу у нее торчали очки в стальной оправе, а за ухом в растрепанные седые волосы был воткнут карандаш. Кивком головы она указала Тому на стул и продолжала что-то бормотать над колонкой цифр. Это была маленькая, сутулая женщина, с тонким, почти незаметным ртом. Серые глаза ее всегда смотрели открыто и доброжелательно, а кожа была нежной, свежей и блестящей, почти как у молодой девушки. Она еще не оторвалась от своего занятия, когда вошла ее дочь Маргарет. Том приехал именно для того, чтобы повидать Маргарет, и был рад ее приходу.

Том отправился в столицу ночным поездом. Он послал к Линде мальчика с запиской и, глядя ему вслед, когда тот рысцой побежал по дороге, думал о заброшенности Мисганста, о Линде, которая ждет его, Тома, а увидит полуголого мальчишку с письмом, запрятанным в расщепленную палку. Но он знал, что поездка в город неизбежна. Его ботинки скрипели, когда он шагал по платформе маленькой станции. Было уже за полночь; единственный ацетиленовый фонарь шипел на будке стрелочника; телеграфные провода гудели и стонали над головой. В свете подернутой дымкой луны сверкали рельсы, словно серебряные ленты, протянутые по спящей земле. Навстречу ему из зала ожидания вышла Маргарет О’Нейл. От неожиданности он уронил чемодан и, все еще недоумевая, подошел к ней.

— Ты не теряешь времени, — сказала она.

Он заметил, что она курит. Она подняла сигарету с каким-то вызовем, и пальцы ее слегка дрожали.

— Я сам не думал, что успею на ночной поезд, а ты догадалась.

— Нет, я просто принесла рекомендательное письмо, чтобы отправить его с проводником мисс Брокенша. Так гораздо быстрее, чем посылать по почте. Вот оно.

Коломб не оглядывался. Он шел мерной ритмичной походкой, и подбитые железом каблуки отчеканивали каждый его шаг. Пройдя два квартала, он свернул в сторону у перекрестка, проворно наклонившись, снял башмаки и быстро пошел дальше. Он снова ожил, вечерняя усталость, казалось, покинула его. Коломб знал, где стоят полицейские патрули, и обходил их проулками, а иногда и перелезая через заборы или шагая напрямик через пустыри. Лай собак словно преследовал его, но стоило лишь прислушаться повнимательнее, как становилось ясно, что этот лай, покрывая грохот колес и отдаленный лязг трамвая, доносился со всех сторон, словно город был на краю гибели и собакам передалось волнение их хозяев. Сигнал, приказывающий погасить огни, уже прозвучал, и пребывание чернокожего на улице считалось преступлением.

Коломб подошел к дому Эбена Филипса совсем не той улицей, что Том, и бесшумно, как ему казалось, вошел в кухню. Однако в узком коридоре показался свет, и в кухне появилась миссис Филипс со свечой в дрожащей руке.

— Почему ты так тяжело дышишь? Тебе пришлось бежать?

— Да, я спешил.

Коломб сел и обулся.

— Сколько? — спросил Мьонго, глава секты эфиопов, обладатель квадратной бороды.

— Восемь, — ответил Коломб. — Восемь, но три из них не годятся. Остальные в хорошем состоянии, и ко всем подходят патроны армейского образца.

Он вынул из кармана патрон от винтовки образца «Марка IV. 303», заряженный пулей с никелевой оболочкой. Мьонго взял патрон, осмотрел его и снова положил на мозолистую ладонь молодого человека.

— У меня пять ящиков патронов, но только не все полны, — сказал Коломб.

Они сидели на солнце, скинув пиджаки. Гладкая песчаная насыпь спускалась к берегу ручья, испещренного синевато-белыми пятнами мыла, В будни сюда ходили женщины стирать белье белых жителей города, а по воскресеньям на плоских камнях, выступавших из ручья, часто усаживались мужчины, чтобы почистить пемзой ноги, поболтать и пошутить, словно они по-прежнему жили в родных краях и ничто не изменилось.

Венчание происходило в Сионской церкви. Был пасмурный день; низкий туман лежал на вершинах холмов, и в долине стояла тишина. Мягкий свет проникал через крестообразное окно над алтарем; фигура на распятье приблизилась и, казалось, склонилась к людям. Одежду для церемонии Коломб взял напрокат у торговца подержанными вещами: темный сюртук с длинными до колен фалдами и с двумя пуговицами сзади на талии и брюки, которые тесно обтягивали его мускулистые икры. На нем были ярко начищенные ботинки, такие легкие по сравнению с его подкованными железом рабочими башмаками, что он их почти не ощущал, галстук-бабочка — первый в его жизни — и белая рубашка, выглаженная Мейм. Он чувствовал себя очень неловко и напряженно, но люди, собравшиеся рано утром посмотреть, как он будет выходить из лачуги Мейм, были изумлены и удовлетворены его видом. На его квадратном плоском лице с красиво очерченными губами и коротким прямым носом было выражение достоинства, которое отчетливо говорило: все, что у нас есть, — наше, и все нам на пользу. Коломб шагал в сопровождении своего товарища по железнодорожным мастерским, Буллера, который в этот день не пошел в кузницу, надел свой лучший, залатанный и заштопанный пиджак и постарался навести блеск на рабочие башмаки. У Буллера не было галстука, но это не имело значения. Он заплел себе волосы в косички, уложив их на одну сторону, а в ухе у него болталась большая роговая серьга. На дороге они встретили Эбена и Джози Филипсов и их двоих детей, Джозефа и маленькую Марти, — вид у всех был опрятный и счастливый. Беременность Джози теперь была уже заметна. На паперти церкви они увидели епископа Зингели: он обсуждал какие-то дела с несколькими самыми рьяными прихожанками. Среди них была и Мейм. Она прошла вперед и остановилась у двери возле столба с колоколом, не спуская Прищуренных глаз с епископа. Понемногу собирался народ, главным образом женщины, ибо день был не воскресный; в церковь разрешалось входить только тем, кто заплатил входной взнос. В ожидании невесты Коломб вошел в церковь, чтобы помолиться. Когда он стоял на коленях, Эбен начал тихо играть на фисгармонии. Коломб не знал, о чем молиться. С его губ не слетело ни одного слова. Он думал о своих коровах, что пасутся на ферме Черного Стоффеля, и о Томе Эрскине; он думал о своем полушутливом обещании отдать своего первого ребенка первенцу Тома. Давая это обещание, он представлял себе дружбу этих ребят, такую же, как его дружба с Томом в детстве. Все прошло. Растаял снег на вершинах гор, и река навсегда унесла его со своими водами. Они навсегда распрощались с прежними днями. Дети, которых родит от него Люси, войдут в мир, такой же неприкрашенно-обнаженный, как и они сами. Пусть так и будет. Они увидят жизнь такой, какова она есть.

С холма позади церкви донеслось пение. Люди бросились к окнам и увидели, как по открытой зеленой степи движется процессия невесты. Женщины и девушки в алых кофтах с белыми крестами на груди издалека походили на цветы, что вырастают на обуглившейся земле после степных пожаров и называются огненными лилиями. За ними темной толпой двигались мужчины, словно олицетворявшие басовые ноты псалма, который они пели. Когда они подошли ближе, можно было различить Мьонго, а рядом с ним, в черной рясе проповедника, украшенной алым крестом, видна была щуплая фигурка Давида. Женщины из секты эфиопов несли сплетенные из тонких прутьев и обернутые в белую ткань кресты, которые они раскачивали в руках, как танцовщицы — бутафорские ассагаи.

В толпе женщин Коломб увидел Люси: она была во всем белом, и только на груди ее горел алый крест. Белая фата скрывала ее лицо, а длинная юбка волочилась при ходьбе по земле. Она шла босиком, но, когда процессия приблизилась к церкви, Люси остановилась и надела белые туфли.

Церемония венчания длилась более двух часов, и пению, казалось, не будет конца. Сначала пели обитатели Энонских лесов, и прихожанки Сионской церкви ответили им гимном собственного сочинения. Потом запели все вместе, иногда хлопая в ладоши в такт мелодии. Люси откинула фату, и звуки псалма свободно лились из ее полуоткрытого рта. У нее был короткий нос и широко расставленные, раскосые глаза. Она чуть-чуть повернула голову, чтобы видеть своего жениха, и тут впервые в жизни сердце ее познало истинную радость. Когда она хлопала в ладоши, она смотрела на позолоченное кольцо, блестевшее у нее на пальце — достояние новобрачной, безгрешной и чистой. Маленькая Роза Сарона стояла вместе с Мейм в первом ряду женщин и плакала; сердце ее разрывалось от горя, но вместе с болью она ощущала и странную сладость, и горячие слезы легко бежали по ее щекам.

Мисс Брокенша сидела в первом ряду на стуле, специально приготовленном для нее самим епископом. Она не одобряла это новомодное движение членов секты эфиопов; такая необычная служба казалась ей нелепой. Но она приняла приглашение, ибо ее собственный фанатизм не позволял ей ни обсуждать, ни порицать никаких обычаев такого родного и близкого ей по духу народа. Два часа просидела она, слушая наскучившую ей службу, и ни разу не согнула свою по-солдатски прямую спину.

В доме губернатора не было комнаты, достаточно большой, чтобы служить залом для бала, и в саду выстроили деревянный павильон, разрисованный внутри, как храм Дианы. В саду были развешаны разноцветные фонарики, а в павильоне военный оркестр играл модный венский вальс. Бал, первый в новом, тысяча девятьсот шестом году, давался в честь офицеров колониальной милиции. Добровольцы походили на райских птиц в своих ослепительно сверкавших мундирах. Молодые фермеры, подтянув животы и выпятив грудь, с бравым видом разгуливали по залу. Черные шнуры на красном фоне, сочетания золотого и синего, серебряного и зеленого, широкие алые лампасы на узких брюках, серебряные шпоры, блестящие лакированные ботинки, золотые эполеты, звезды, ленты, дубовые листья и медали сверкали в мерцающем свете электрических ламп. От фермеров несло то нафталином, то запахами нового платья, то помадой для волос, то потом. Несколько офицеров Британской имперской армии во главе с губернатором бродили среди гостей, не выдавая своего презрения к ним.

У женщин в волосах торчали высокие гребни, а их платья с пышными, до пола юбками и даже шлейфами были низко декольтированы. Они помахивали голубыми программками, прикрепленными к веерам, болтали, смеялись, пили маленькими глотками разнообразные напитки, которые разносили на серебряных подносах черные лакеи губернатора, и ждали, когда молодые офицеры пригласят их на танец. В саду и на лужайках теплый воздух был насыщен запахом гелиотропа и еще каких-то цветов. В павильоне музыканты, наполовину скрытые от публики пальмами в кадках, раздували щеки и потели.

Том танцевал с Линдой де Вет. Глаза его не отрывались от ее лица, и он почти не различал плывущих им навстречу стен павильона, оркестра и туалетов кружащихся пар. Временами Линда, казалось, уносилась в страну грез. Ее волосы, падавшие блестящими светлыми волнами, были заколоты гребнем из слоновой кости, а белое платье с воздушной юбкой, усыпанной голубыми незабудками, так и плыло по воздуху, когда она кружилась. Он следил за выражением ее лица — вот она увидела знакомых, и в глубине ее больших темных глаз вспыхнул огонек. Потом она взглянула на него и улыбнулась. Она вся светилась счастьем и излучала радость, словно горькое одиночество и печаль внезапно покинули ее и никогда не вернутся вновь. Тело ее было мягким и податливым, а руки касались Тома естественными, бессознательно ласковыми движениями. Безмятежная и уверенная, она, казалось, не замечала блестящей позолоты офицерских мундиров. Но она бездумно включилась в эту игру воображения — эфемерную, как деревянные стены павильона, украшенные фальшивыми греческими пилястрами и расписанными под мрамор фризами, в то время как снаружи был все тот же мрак, а сверху смотрели все те же равнодушные звезды, которым все равно — убивают ли друг друга целые народы или какое-то одно сердце ликует от счастья.

Оркестр замолк. Том оглядел море лиц; пожилые женщины внезапно показались ему усталыми — краска на их щеках была слишком яркой, а губы посинели. Молодые люди раскраснелись от жары и напряжения, и фермеров можно было отличить по белой, оставшейся от шляпы полоске на лбу. Генерал имперской армии разглядывал толпу в монокль.

— На кого ты так смотришь? — шепнула Линда.

Том сидел в чистом комфортабельном купе вагона первого класса дневного экспресса. Пахло душистым мылом и кожей, а временами доносился острый, сернистый запах дыма от двух локомотивов, которые хрипло гудели, поднимаясь по извилистым склонам в горную часть страны. Он купил книгу, чтобы спрятать за ней лицо, и упорно отгораживался ею от других пассажиров. В купе вместе с ним ехали два явно преуспевающих господина со стоячими воротничками и тщательно подстриженными усами, следовавшие в Иоганнесбург. Вскоре они стали заглядывать в другие купе в поисках подходящей дамы, а затем отправились в роскошный салон-вагон. Том вдруг подумал, что Атер Хемп, возможно, тоже едет в этом поезде. Он разыскал кондуктора и просмотрел список пассажиров, но Хемпа среди них не было. Том снова забился в угол купе.

В то утро в старом сланцевом доме на Уэст-стрит тетушка Анна сказала ему, что Линда слишком больна, чтобы кого-нибудь принять. Быть может, это было скорее ее собственное решение, чем предписание доктора, но тетушка сказала:

— Она оправится, как только почувствует себя в безопасности и окажется в привычной обстановке. Каждой девушке необходима какая-то мерка, по которой она оценивает свои силы и проникается уверенностью в себе. Иначе она то парит в облаках, то проваливается в пекло, да, в пекло. Как жаль, что мы находимся так далеко от Голландии. Если бы она могла хоть немножко пожить там в простой крестьянской семье! Вот тогда бы… Не только сыр, яблоки и утренний морозец зимой вдыхают в человека жизнь. Нет, это земля, работа и здоровый, простой быт. Линда — крестьянка, вот в чем дело. Посмотрите на нее, когда на ней бальное платье — самая настоящая Золушка. Напряжение оказалось ей не под силу.

И она продолжала свои нравоучения, которые могли убедить кого угодно, кроме нее самой, и наблюдала за ним хитрым, насмешливым взглядом.

— Ты не крестьянин, Том Эрскин. Английских крестьян не существует уже сотни лет, и, конечно, ты кое-что утратил. У тебя нет ни терпения, ни веры.

Жара заставила птиц умолкнуть; воздух, напоенный солнечными лучами, дрожал, и опаленная зноем степь лишилась своих красок, они слились в один тусклый, серо-зеленый цвет — цвет пыли на листьях. Том возвращался из крааля Но-Ингиля, предоставив коню идти как ему заблагорассудится. Спешить было некуда, и Тому совсем не хотелось вновь приниматься за дела. Пока он двигался и видел все вокруг своими глазами, а в ушах его сливались в единый гул разнообразные звуки, присущие Краю Колючих Акаций, он чувствовал, что у него есть место на земле и что он не просто пылинка на дороге.

Отношение людей из краалей к нему изменилось — в этом нет никакого сомнения. Но-Ингиль хвалил его. Коко и другие женщины были ему благодарны. Но за всем этим он видел и нечто другое — их смущало то, что он белый, и какая-то смутная враждебность ослабляла веру в него как в человека и друга. Он понимал, что для справедливого, без ярости и кровопролития, разрешения всех проблем страны нужна большая беспристрастная сила, которая возвысится над мелкими, будничными делами. Люди обращались к богу и высшему правосудию, но бог был их собственной силой, страстью и гневом. Он вспомнил, как изменилось его личное отношение к гражданской войне в Англии. Он привык с детства восхищаться веселыми, благородными рыцарями — в принце Руперте он видел героя. Его заставляли учить наизусть рыцарские стихи и считать, что Ловлас был по-настоящему благороден, когда пел: «Ты оттого мне дорога, что честь дороже мне».

Но это длилось недолго. Бунт против школы в Раштон Грейндже заставил его переоценить ценности. Позднее у него выработался более спокойный взгляд на вещи, и он сам смеялся над тем, с какой страстностью принял сторону Кромвеля и его «железнобоких». В его учебнике истории была картинка, изображавшая битву при Нейсби, где «железнобокие» мчались в атаку, низко пригнув головы в стальных шлемах с опущенными забралами и изготовив к удару тяжелые мечи. Ом, несомненно, видел в этой картинке гораздо больше того, что на ней было изображено. Он видел славную, неодолимую когорту честных людей, простых и бесхитростных, воодушевленных богом и справедливостью.

Впервые он познал воинский быт, когда вступил в ряды милиции. Свой полуразбойничий поначалу отряд он никогда не отождествлял со своим юношеским идеалом — «железнобокими». Он старался привить Конистонскому взводу понятие о честности и дисциплине, и потому солдаты этого взвода получили прозвище «пуритан». Но все это шло не от них, а от него одного, и вот теперь он получил за это весьма сомнительное вознаграждение — его усилия привлекли внимание полковника Эльтона. Мысль об уходе из милиции стала его навязчивой идеей. Линда может не понять, почему он покидает свой пост в такой, казалось бы, опасный момент. Но он последует совету тетушки Анны и увезет ее в Европу, если, конечно, она станет его женой.

Она просила его подождать. Она всегда говорила одно и то же: «Подожди, Том, подожди, пока я сама пойму себя». Однажды она сказала напряженным, полным страсти голосом: «О боже, я так боюсь. Если я сделаю тебя несчастным, Том, ты покинешь меня? Тогда я умру». Ей нравилось унижать себя перед ним; она целовала его руки, плакала и шептала: «Наверно, это очень безнравственно любить тебя так? Ты мой бог!» Он поднимал ее голову, целовал ее в губы, а она смотрела на него горящими глазами, в которых, казалось, отражалась вся ее душа. И снова ее страх, страх перед самой собой, становился между ними, и она вырывалась из его объятий, говоря: «О, как тебе жаль меня!» Она терзалась целых два месяца. Когда он в последний раз уезжал с фермы Мисганст, она шла рядом с лошадью, держась за стремя. Он остановился, но она сказала: «Дальше!» Она была босиком, но не замечала камней. У реки он слез с лошади, чтобы попрощаться, но Линда отстранилась от него; ее прекрасные темные глаза были широко раскрыты и глядели тревожно. Он еще раз попрощался с ней, но она пробежала брод вслед за ним и снова пошла рядом. Она не хотела взять его за руку, но подняла глаза и сказала: «Когда-нибудь мы будем счастливы, Том». Повернувшись, она побежала по дороге, ведущей к ферме, и вскоре скрылась за кустами. В следующий раз он увидел ее в Питермарицбурге. И, наконец, она лежала, словно мертвая, в своем белом бальном платье с разбросанными по нему голубыми незабудками. Ее лицо казалось таким маленьким и измученным.

Мобилизация с одновременным движением вперед, к пунктам назначения — тактика колонистов, ополчившихся на миллионы черных, — напоминала пожарную тревогу. Люди хватали винтовки и патронташи, прыгали в седло и застегивали походные мешки уже по дороге на станцию. На каждой остановке, по мере того как длинные смешанные составы, трясясь, продвигались к столице, Том наблюдал паническое бегство вооруженных людей и напуганных штатских. В Конистоне царили суматоха и беспорядок, Майор Гаспар приказал превратить поселок в укрепленный лагерь, и утром, на рассвете резервисты взялись за дело, подгоняя и своих слуг-зулусов. Строился крепостной вал, главными опорными пунктами которого были зал фермерского собрания и англиканская церковь. Две стороны кладбищенской стены укреплялись при помощи мешков с песком, а позади них было воздвигнуто заграждение из колючей проволоки. Семьи, которые провели ночь в зале и церкви, сидели, разбившись на группы; вид у них был заспанный и подавленный. Когда в сопровождении сержанта Дональдсона и Малкэя появился Том, его приветствовали радостными криками. Дальше по линии железной дороги повторялась та же картина, но первый испуг уже прошел, и теперь люди пытались выяснить, где вспыхнуло восстание.

В Питермарицбурге вся привокзальная площадь кишела солдатами и обезумевшими от страха штатскими. Был полдень, и жара достигала температуры свыше ста градусов

[19]

. Составы, которые везли Уиненский полк легкой кавалерии, карабинеров, черных стрелков с востока и из центральных районов, были переведены на запасный путь, чтобы пропустить с севера два состава с солдатами шотландских полков, отозванных из имперского гарнизона Трансвааля. Толпа ждала их. Год назад, когда из Питермарицбурга был отозван последний имперский полк, горожане испытывали гордость и некоторое смущение. Теперь шотландцы вернулись, и возгласы «Независимость!» были забыты. Теперь кричали: «Боже, спаси отчизну!», «Троекратное ура в честь солдат королевы!» Том стоял на балюстраде вокзала, глядя на площадь перед домом губернатора. Шотландские стрелки, пунцовые от жары, толкались и теснились среди обезумевших от радости жителей города. Им была дана команда «вольно». Когда они двинулись вперед под ревущие звуки труб, у них под касками были мокрые платки, а мундиры висели на остриях штыков. Женщины бросали цветы, которые тотчас же увядали, а потом, сухие и пыльные, валялись на выжженных зноем мостовых.

Поезда весь день двигались к сборным пунктам. На подготовку было дано тридцать шесть часов, и уже на следующее утро солдатам было предписано выступить в поход. Том узнал, что произошло. Никакого мятежа, никакого восстания не было. Десятка два недовольных христиан отказались платить налог и ушли в Энонский лес. Полиция арестовала их руководителя по имени Мьонго. Друзья поспешили ему на выручку, и в схватке двое полицейских были зарезаны. Факты этим исчерпывались. В ту ночь Том увидел, что люди устали и были разочарованы. Им хотелось иметь дело с чем-то более значительным.

Том ехал впереди своего взвода в длинной колонне. Эскадрон за эскадроном двигались запыленные конники, поднимая столбы пыли на тихих проселках и возвещая тем самым о своем прибытии. За ними следовали фермеры, ранее укрывавшиеся в укреплениях. Конники рассредоточились и ехали вольным строем. Их гелиографы, мигая под яркими лучами солнца, рассылали запросы. Поступали ответы от встречных колонн. Нигде не было видно ни одного импи, ни единого мятежника. Несколько испуганных зулусских семей при виде приближающихся солдат убежали в лес. Их хижины сожгли, и пулеметная очередь срезала побеги на маисовом поле. Затем люди расположились на привал на холме, откуда просматривался темный Энонский лес.

Линда быстро убрала письма Тома в ящик и заперла его. Услышав стук в дверь, она сразу поняла, что это Эмма Мимприсс, и теперь стояла, глядя на дверь, но не отвечая. Она не хотела, чтобы Эмма угадала ее мысли. Письма Тома смутили ее — ей казалось, будто почва уходит у нее из-под ног. Она почувствовала себя отрезанной от всего мира и одинокой, когда поняла: то, что заставляет его волноваться и страдать, ее совсем не трогает. Некоторые письма она перечитывала по пять-шесть раз, иные же так и не взяла больше в руки. Все дни после приезда Тимми ее мучило сомнение — нет ли за ней самой какой-то ужасной вины. Когда Том приедет домой, он будет ей совсем чужим, как будто война швырнула их в разные стороны. Каждое написанное им слово было искренне и соответствовало его нраву. Но когда он говорил: «Сейчас злые времена», он имел в виду что-то далекое от ее понимания зла, того зла, что преследовало ее народ из поколения в поколение. Главное зло, против которого следовало бороться, — это опасность внезапного зверского уничтожения. Главное право — это право на жизнь. Она даже начала надеяться, что какой-нибудь мятежник ранит Тома, разумеется, не опасно, так что она сумеет вновь завоевать его своей преданностью.

В дверь снова постучали, и в комнату вошла хозяйка дома.

— Когда будете готовы, дорогая, спуститесь вниз. У нас интересные гости, — сказала она.

— Я приду через несколько минут.

Эмма улыбнулась странной улыбкой.

Когда они, свернув с дороги, остановились возле темного коттеджа, Линда вспомнила, что Мбазо в поселке и что в доме нет никого из слуг.

— Бедный Гаспар, — сказал Том. — Если он встретит Мбазо, он тут же объявит военную тревогу.

Дверь была не заперта. Они вошли и зажгли свет в комнатах. Мбазо приготовил все в доме так, как было, когда Том жил там один: рабочие башмаки Тома были начищены и ждали его, а матрац, на котором спала собака, разостлан в углу кухни. Линда сняла неуклюжие сапоги и краги и неслышно ступала в шерстяных носках по щербатым плитам каменного пола кухни. Разжигая огонь в плите и занимаясь приготовлением еды, она была счастлива, счастлива потому, что Том предоставил ее себе самой и не делал больше никаких замечаний насчет ее мундира, который постоянно напоминал ей о своем существовании, ибо грубая ткань немилосердно натирала ей шею и руки.

Они уже сидели за столом, когда в комнату ворвался рыжий сеттер. Он скулил и лаял одновременно и неистово носился вокруг стола. Он бил хвостом по мебели и царапал когтями пол. Том поднялся и стал ласкать его. Пес застонал, как человек. Потом, повизгивая и подняв вопрошающий взгляд, он положил голову на колени Тома, и радостная дрожь пробежала у него по спине к кончику хвоста.

— Вот как встречают героя, — сказала Линда.

Коломб пробирался по заросшей кустами тропинке из долины Мпанза и перешел через реку как раз возле здания магистрата в Ренсбергс Дрифте. Он был без оружия, совсем один и шел очень быстро. Когда он начал собирать оружие, ему пришлось столкнуться с глубокой враждебностью со стороны некоторых пожилых людей, среди которых особенно выделялся знахарь Малаза из племени Бамбаты. Малаза говорил, что оружие — мерзкое порождение белых и что оно, конечно, разгневает духов. Когда ему возражали, что у Бамбаты самого есть оружие, он только плевался, потрясая своими побрякушками, и кричал: «Разве народ зонди живет спокойно?» Коломб не мог заставить себя в присутствии старших произнести новую истину, которая переполняла его сердце: «Никаких духов не существует. Это ложь, и мы глупцы, что верим ей». Он продолжал собирать оружие. Старики называли его горячей головой и смутьяном, но он отвечал:

— Что вы знаете? Вы думаете, что паровоз движется при помощи колдовства. Я побывал внутри одного паровоза и ковал железо для множества других. Эти машины сделаны человеком. Мы тоже будем их делать, и они будут бегать днем и ночью быстрее самой резвой лошади. Нужно лишь побольше думать.

Но они, охваченные страхом, только невнятно бормотали что-то в ответ, нюхали табак и чихали, не желая разгневать духов.

Вскоре после того, как Коломб пересек дорогу, он подошел к Мисгансту, ферме Черного Стоффеля. Он спускался по тропинке к стоявшему в долине маленькому домику с железной крышей. Бур сидел под большим развесистым деревом возле дома и отдыхал. Неподалеку возвышался холмик свежей красноватой земли. Стоффель был мрачен и взволнован, во взгляде его была какая-то горечь.

Коломб сразу же понял, что Стоффель копает могилу, поэтому он присел в сторонке и молчал, пока бур сам не заговорил с ним.

Мистер Хемп послал трех полицейских восстановить власть Вороны и арестовать Бамбату. Такой малочисленный отряд, решил он, покажется зулусам определенной уступкой и не вызовет никаких враждебных действий, Стоя на вершине холма, Бамбата наблюдал за полицейскими, которые сначала ехали по дороге, а затем свернули в кустарник на коровью тропу. Целый отряд сидел в засаде, чтобы остановить их. Бамбата трижды выстрелил; делая это, он знал, что первый наносит удар белым — теперь отступления нет, даже если бы он и захотел отступить. Сидевшие в кустах воины ждали боевого клича, и Бамбата с вершины холма увидел, как полицейские схватились за свои карабины и начали поспешно стрелять по кустам. Затем они повернули лошадей и ускакали, а с холма вдогонку им несся торжествующий смех.

Белые тоже не теряли времени. В Грейтауне, на железнодорожной станции, в шести часах ходьбы от места этого происшествия выгружался полицейский отряд, только что вернувшийся после расправы в Энонском лесу. В закатных лучах солнца воины увидели на красноватой ленте дороги сомкнутые ряды одетых в хаки всадников, потоком хлынувших в долину. Пыль стояла столбом, серой пеленой покрывая акации, змееподобные каучуковые деревья и кедры.

— Черепаха высунула голову, — сказал Бамбата Мгомбане.

Коломб, сидя в краале своего деда, подробно рассказывал обо всех событиях роковой ночи, и, когда он закончил рассказ, старик, волосы которого были почти совсем белы от старости, медленно произнес: