Карен любит кроссворды. Потому что, когда разгадываешь кроссворды, время идет быстрее. Карен шьет лоскутные одеяла и отдает их на благотворительность, потому что ей нравится, как шитье замедляет ход времени. Карен всегда было странно, что люди, которые регулярно устраивают ревизию в холодильнике и выкидывают все молочные продукты с истекшим сроком хранения, забывают на полочке в дверце бутылку с соусом «Крафт Каталина», и эта несчастная бутылка стоит там годами. Кстати, Карен и сама не без греха. Она вспоминает, как ее бывший муж — давным-давно, когда все было хорошо — однажды открыл холодильник и сказал: «Господи, Карен, этот соус „Тысяча островов“ помнит убийство Кеннеди».

Карен почти сорок. Она была в полной уверенности, что уже никого себе не найдет, но сейчас летит на свидание с человеком, который — она надеется — станет ее любовником. Она сидит в самолете, держащем курс на восток, на высоте восемь километров над озером Верхним. Карен жарко, она потихоньку расстегивает две верхние пуговицы на платье, надеясь, что люди не примут ее за шлюху. Она размышляет: «Почему меня должно волновать, что обо мне могут подумать чужие люди? И, однако же, волнует». Потом она вспоминает, что теперь у всех и каждого есть фотокамера в телефоне и что ее, Карен, могут сфотографировать на любую из этих камер. Ох, эти крошечные фото- и видеокамеры! Эти яркие голубые окошки, которые она постоянно видит со своего заднего ряда в актовом зале в колледже у Кейси. Мерцающие сапфировые матрицы воспоминаний, которые скорее всего никто и не станет просматривать, потому что люди, снимающие музыкальные концерты, снимают и много чего другого, и никакой жизни не хватит, чтобы пересмотреть даже малую часть этих записанных воспоминаний. Ящики кухонных тумбочек набиты заброшенными картами памяти. Незаточенными карандашами. Блокнотами от риелторских агентств. Зубными пластинами для исправления прикуса. Ящик кухонной тумбочки — это капсула времени. «Все, что мы оставляем после себя в своих передвижениях из комнаты в комнату, — думает Карен, — наша шелуха».

Через проход от нее, на один ряд впереди, сидит мальчик-подросток, который уже не раз с интересом поглядывал в ее сторону. Карен льстит, что ее могут счесть сексапильной, пусть даже и «сексапильной тетенькой». Но с другой стороны, она знает, что в кармане у озабоченного парнишки наверняка затаился в засаде какой-нибудь гаджет, портативный детектор греха, который только и ждет, когда Карен расстегнет еще пару пуговиц, или поковыряет в носу, или сотворит еще что-нибудь столь же нелепое — что-то, что раньше считалось сугубо приватным делом, — а потом этот дурацкий поступок будет вывешен в виде фотки на каком-нибудь сайте фотоприколов рядом со снимком бейсбольной команды, один из членов которой активно блюет, или в виде короткого ролика на видеосайте, где подростки, не знакомые с принципом причинно-следственной связи, прыгают на батуты с крыш невысоких пригородных домов, от чего и умирают во цвете лет.

К черту все современные технологии! Карен теребит пуговицы на платье. В животе у нее урчит. Правая сторона самолета освещена слишком ярко, Карен смотрит в иллюминатор и вспоминает один старый фильм, в котором все пассажиры «Боинга-747» внезапно исчезли прямо во время полета — все, кроме тех пятерых, которые спали и поэтому избежали исчезновения. В том фильме исчезнувшие пассажиры обозначались одеждой, оставшейся на сиденьях. Карен старательно углубляет эту мысль. Что происходит, когда человек исчезает? Да, от него остается одежда — это понятно. По идее, должны оставаться еще парики, и шиньоны, и наращенные волосы, и ювелирные украшения… что там еще… зубные протезы, коронки, кардиостимуляторы, металлические фиксаторы, которые ставят для сращивания переломов… Карен думает дальше… ну, если отбросить брезгливость, запишем сюда содержимое желудка, не успевшую перевариться пищу, и… погодите-ка… если поразмыслить, то волосы тоже должны оставаться, потому что в них нет ДНК. ДНК есть только в волосяных луковицах. Карен знает об этом из полицейских телесериалов. И кстати, как быть с костями? Костная ткань состоит в основном из кальция, а это всего лишь химический элемент, а не какое-то особое свойство, присущее только Карен и никому другому. Получается, кости тоже должны оставаться… может быть, только кости, без костного мозга, хотя… погодите… Карен где-то читала, что в человеческом теле на каждую собственную его клетку приходится в среднем десяток чужих. Всякие вирусы, бактерии, грибки — все это тоже должно оставаться. Черт! Получается, что твое тело — это даже не тело, а какая-то экосистема.

Карен думает дальше… А как же вода? Вода — это просто вода. Строго говоря, она не относится к качествам, определяющим Карен как Карен. Стало быть, вся одежда и прочий гумус, который остался бы от нее на сиденье «Боинга-747», был бы пропитан водой. Так, погодите… а клетки ее организма? Как их классифицировать: Карен или не-Карен? Яйцеклетки тоже должны остаться, ведь они все-таки не совсем Карен, а лишь половина Карен, лишь половина ее ДНК. Так, опять «ДНК»…

Рик перестал слушать голос у себя в голове. Тридцать семь лет он слушал свой внутренний голос, и что ему это дало? Ничего, кроме полной финансовой несостоятельности, одиночества и купероза, из-за чего у него все лицо стало красным, как у алкаша. Приобрело перманентный «вискарный загар». Хотя причина тут именно в виски. Раньше он часто себе позволял пропустить стаканчик. Это внутренний голос ему предлагал:

Рик, дружище, ты заслужил! Весь день провозился с этими зелеными насаждениями, закончил почти двадцать метров живой изгороди! Надо же как-то себя вознаградить!

Но Рик больше не слушает этот голос. Теперь он слушает других людей, клиентов в баре. О чем только люди ему не рассказывают: об отпусках на Бермудах, взятых специально, чтобы сделать аборт, о мечтах сменить пол, о злых матерях, которые вечно ругали их в детстве, о своих страхах перед северокорейскими ядерными ракетами. Они рассказывают о себе всю правду, потому что Рик — бармен в коктейль-баре при отеле в аэропорту, а стало быть, проходной, одноразовый персонаж в их личных вселенных. Завсегдатаи в обычных барах, когда говорят о себе с барменом, всегда привирают, пытаясь казаться лучше. Но в барах при аэропортах нет завсегдатаев — просто люди, зашедшие выпить. Люди без корней. Люди, временно снявшие все внутренние запреты. Рик для них — как золотистый ретривер. Подходишь к такому на улице и начинаешь высказывать мысли вслух:

«Какой славный песик! Какие ушки! А меня, знаешь, с работы поперли. Потому что дрочил в подсобке, и меня там прищучили за этим делом. А жене я сказал, ну, что просто начальству не угодил. Слушай, а дай-ка еще орешков… только можно нормальных орехов? Чтобы цельные ядрышки, а не какая-то крошка».

Рику хочется, чтобы однажды в бар зашел человек и признался, что это он угнал пикап Рика со всем садовым инвентарем в багажнике. Но Рик понимает, что это желание вряд ли сбудется, и что, если по правде, он сам все испортил: пропил и карьеру в ландшафтном дизайне, и все свои сбережения, и право на посещение ребенка. И что теперь у него есть? Только красная рожа и угрюмый характер, который отпугивает от него женщин, которым он мог бы понравиться — да, последние десять лет жизни прошли в полном упадке, но Рик хотя бы научился слушать, а женщинам нравится, когда их слушают. Во всяком случае, принято так считать.

Ну ладно. Теперь-то Рик успокоился, обрел душевное равновесие. Вроде как. И все-таки он иногда задумывается о том, почему человек должен всю жизнь оставаться привязанным к своему телу, почему за все семьдесят с чем-то лет мы не можем хотя бы на пять минут сбросить тело и воспарить, освободившись от земных оков.

Хорошо, что есть музыка. В каком-то смысле она помогает вырваться из тела — дает ощущение свободы. Рику очень не хватает Ленни, пианиста, который играл у них в баре почти каждый вечер. Две недели назад Ленни уволили за то, что он вечно придумывал новые тексты для песен, которые играл. Рика это не раздражало, а вот начальство бесилось. Когда управляющий сделал Ленни третье и последнее предупреждение, тот сказал:

— Тексты в песнях — не главное. Бывает, что человек и не помнит всех слов своей самой любимой песни, и как раз поэтому она ему нравится. Ему нравятся те слова, которые его мозг подставляет на место пропусков. Хорошая песня, она хороша как раз тем, что заставляет нас выдумывать свои собственные слова.

Люк сидит, попивает виски и размышляет о том, почему, когда у человека есть деньги, он так хорошо себя чувствует. «Хорошо» — в медицинском, научном, клиническом смысле. Может, наличие денег способствует вырабатыванию каких-то гормонов, улучшающих самочувствие? Или блокирует определенные нервные окончания? И почему у нас принято думать, что иметь деньги — любые деньги, пусть даже совсем небольшие, — всегда приятнее, чем не иметь их вообще? Во вчерашнем достаточно резком электронном письме от женщин из оргкомитета благотворительной ярмарки домашней выпечки была цитата, в самом конце — одна из тех цитат, которые почтовый клиент выбирает наугад из Интернета и автоматически прикрепляет к телу письма при отправке, — цитата из Оскара Уайльда, которого набожные прихожанки скорее всего никогда не читали. Цитата такая: «Бедность отнимает все твое время, и в этом ее основная проблема». Очень верно подмечено.

Но Люк — пастор церкви, которая больше известна среди населения как «Церковь у съезда на трассу», чем под своим официальным названием, Церковь Новой веры, и у него есть свое собственное представление о деньгах. Он знает, в чем заключается главное отличие человека от всех остальных живых существ на Земле — и, может быть, даже во всей вселенной. Человек наделен способностью осознавать течение времени и обладает свободой воли, чтобы использовать это время как можно лучше. Дельфины, вороны и лабрадоры стоят где-то рядом, но у них нет представления о будущем времени. Они понимают причинно-следственные связи, но не могут проецировать их вперед, то есть в будущее. Вот почему на собачьих выставках хозяевам приходится переводить своих питомцев с этапа на этап — у собак нет последовательного мышления. Собаки живут в нескончаемом настоящем. Люди так жить не могут, как бы они ни пытались. Мысли о времени и свободе воли появились у Люка не просто так. Он глубоко убежден, что деньги — это кристаллизованная форма времени и свободы воли, их воплощение в компактной физической форме. Наличность. Наличность — это закристаллизовавшееся время. Она позволяет тебе приумножить волю и ускорить ход времени. Наличностью определяется отличие человека от всех остальных биологических видов. Больше ни у кого во вселенной денег нет.

У Люка — лохматого и взъерошенного, слегка полноватого, малость помятого, в дизайнерских шмотках, купленных по дешевке на церковном блошином рынке, — сейчас деньги есть. Много денег. Потому что буквально сегодня утром он ограбил банковский счет своей церкви. Он ни о чем таком даже не думал, когда проснулся с утра пораньше, но теперь, после пары стаканов виски, Люк понимает, что именно к этому все и шло, нужен был только какой-то толчок, какой-то особенный случай, который его подтолкнет к воровству И вот вчера вечером все и случилось. Люк встречался с женщинами из оргкомитета благотворительной ярмарки домашней выпечки, чтобы обсудить все детали предстоящего мероприятия. Люк совсем не горел желанием председательствовать на этом собрании. Обычно этим занималась миссис Макгиннесс, причем по собственной инициативе, но миссис Макгиннесс еще не вернулась из Аризоны, где помогала своей дочурке, шлюхе и наркоманке, переживать очередной развод. Так что Люку пришлось самому проводить собрание, на котором должны были присутствовать восемь женщин, но пришло всего семь. Люк спросил: «А где Синтия?» Ему что-то такое ответили, он не стал особо вникать, но пошутил: «Стало быть, вознесение уже состоялось, и только Синтию взяли на небо».

Вот уж точно: сказал как в лужу перднул. Семь кислых лиц дали Люку разрешение (о котором он даже не знал, что оно ему нужно или что он как раз и добивался чего-то подобного) опустошить банковский счет церковного фонда и скрыться с деньгами. Это был такой ясный, такой кристально прозрачный момент… чем-то похожий на то состояние, которое Люк всегда переживает перед самым началом своих легких припадков. Если бы банк уже не был закрыт, Люк пошел бы туда сразу после собрания. И если у Люка и были какие-то сомнения насчет его криминального позыва, они разом рассеялись после резкого письма Шэрон Траскотт, пришедшего на электронную почту. В письме говорилось, что дамам очень не нравится, когда над их набожностью смеются.

И вот теперь Люк сидит в этом баре, где холодно, как в морозилке, и пахнет моющими средствами, в городе, где он еще никогда не бывал, с карманами, набитыми деньгами. Двадцать тысяч долларов. Толстые пачки банкнот — словно камни в карманах самоубийцы, чтобы, когда соберешься топиться, уж наверняка пойти ко дну. Или все же не камни, а воздушные шары, надутые гелием? И они унесут его высоко-высоко.

Рейчел сидит за плохоньким компьютером в коктейль-баре при отеле в аэропорту. Стены бара отделаны красным пластиком. Рейчел подумывает о том, чтобы уйти, но все-таки остается. Потому что она здесь не просто так. Она выполняет задачу, которую поставила себе еще зимой, когда случайно подслушала разговор родителей на кухне.

Отец сказал матери:

— Боже, какая напрасная трата человеческой жизни!

— Рэй, не надо так говорить. Необходимо что-то придумать, чтобы она стала встречаться с людьми. Может, она с кем-нибудь познакомится. С каким-нибудь молодым человеком.

— И что потом? Выйдет замуж и обретет счастье в семейной жизни?

Спиртные напитки и смех. Но что будет потом? У человека — душа, у машины — призрак. Я, Игрок 1, на самом деле скорее призрак, чем душа, но это еще под вопросом. И прояснится, когда я сюда доберусь. Также многое будет зависеть от того, как это произойдет.

Но сейчас нам важнее узнать, что будет дальше. Дальше — в этой истории. А будет вот что: Рик смешает для Карен «Сингапурский слинг», и она его выпьет. Рик, ставший богаче на сорок пять долларов, вспомнит слова из рекламной брошюрки курса активного управления собственной жизнью по системе Лесли Фримонта: «В каждый миг нашей жизни мы достигаем какой-нибудь цели. В каждый миг нашей жизни мы пересекаем финишную черту, и небеса ликуют, подбадривают нас к новым победам, к новым рывкам вперед. Все, что мы делаем — переходим ли улицу, чистим ли яблоко или смотрим на часы, — это мы принимаем лавровый венок под грохот восторженных аплодисментов. Вселенная хочет, чтобы мы победили. Вселенная делает все, чтобы мы победили, даже когда мы проигрываем». А потом Рик увидит, как в бар входит невзрачный мужчина в жутких темных очках, этак небрежно подруливает к Карен, кладет руку ей на бедро и говорит: «Ну, здравствуй, золотце. Я Уоррен».

Люк отлучится в уборную, и Рейчел погрузится в свои мысли. Она задумается о бессчетных планетах, разбросанных по всей вселенной — о тех планетах, где наверняка тоже есть жизнь. Наверное, все-таки углеродная. Хотя кто знает? И в бесконечной вселенной наверняка есть и другие разумные формы жизни, причем внешне эти инопланетные разумные существа скорее всего не похожи на людей. Совсем не похожи. На втором месте после человека самое умное животное на Земле — новокаледонский ворон. Если бы эти вороны жили дольше — и будь у них руки, как у Дональда Дака, — у человечества не было бы никаких шансов. Но если два разных, но в равной степени разумных биологических вида могут сосуществовать на одной планете, только представьте, что может происходить на других планетах. Не исключено, что есть целые планеты, существующие, как единый организм, наподобие солнышка у телепузиков — или планеты бескрайних лугов, чьи травинки все вместе образуют единое существо. И какие-то из этих разнообразных форм жизни наверняка обладают способностью ощущать. Обладают способностью к самосознанию. Рейчел задумается о том, что, возможно, ей было бы лучше с этими инопланетными формами жизни. Может быть, с ними она была бы гораздо счастливее, чем с людьми. Она скажет об этом Люку, когда тот вернется из туалета. И Люк ей ответит: «Хорошо, хорошо. Но мне хотелось бы знать, есть ли у этих инопланетян какой-нибудь эквивалент свободы воли? И какое у них восприятие времени? Отличается оно от нашего или нет? И самое главное: как они зарабатывают на жизнь?»

А потом по телевизору передадут важное сообщение. И придет Лесли Фримонт. И будет сделана фотография. А чуть позже будет стрельба. И кровь, и огонь, и столпы дыма.

Похоже, ее интернет-свидание накрывается тем самым местом стремительно и неотвратимо. Карен сразу же выбивает из колеи несоответствие между Уорреном на фотографиях (на тех двух снимках, что он ей прислал, он был чем-то похож на ведущего телеигры в облаке легкого аромата «Олд Спайса») и Уорреном в реальной жизни (этакий коротышка с замашками записного плейбоя, в летных очках, придающих ему сходство с насильником-рецидивистом). А потом он подходит и прямо так с ходу кладет слегка влажную руку ей на бедро. Карен раздражает подобная фамильярность. И его первая фраза тоже раздражает: «Ну, здравствуй, золотце. Я Уоррен». Улыбка Уоррена — свидания с которым Карен ждала с таким нетерпением — напоминает вкрадчивую улыбочку беспринципного политикана, который доподлинно знает, что тела в багажнике автомобиля и вправду мертвы. Карен старается изобразить на лице подходящее случаю радостное выражение, но почти против воли отключается от происходящего и превращается в бестелесного духа, который как бы парит над ее физической оболочкой и наблюдает за тем, как Уоррен заказывает себе выпить и обращается к ней, к ее телу, сидящему на табурете у барной стойки:

— Ничего себе так коктейль-барчик. Здесь у всех такой вид, словно они принимают участие в программе защиты и перемещения свидетелей.

На что Карен отвечает (назидательным тоном, который ужасно не нравится ей самой и непонятно откуда берется):

— Ой, да ладно. Всем известно, что программа защиты свидетелей — это обман.

— Обман? Это как?

Рик смотрит на этого парня, который так вот запросто бросает на стойку полтинник и «сдачи не надо». Тот, похоже, пытается охмурить мисс Имбирный эль… или нет… Что вообще там у них происходит? С этой мисс Имбирный эль явно что-то не так. Все ее жесты — какие-то не такие. Для Рика они лишены всякого смысла. Похоже, у девушки какая-то серьезная генетическая дисфункция. Она похожа на этих японских роботов, которые приветствуют покупателей в больших магазинах. Рик видел их на YouTube.

У них в разговоре вроде как временное затишье, и Рик подходит поближе. Мисс Имбирный эль смотрит на Рика и говорит:

— А вы знаете, что буквально все люди, ныне живущие на Земле, состоят в родстве с одной-единственной женщиной, жившей около 160 000 лет назад где-то на территории современной Франции?

— Правда? С единственной женщиной?

— Да.

Негодование набожных дамочек из оргкомитета благотворительной ярмарки по поводу шутки Люка насчет вознесения было отнюдь не единственной причиной, по которой он дошел до пресловутой точки, опустошил церковную казну и бросил свою паству. Была и другая причина. Когда собрание закончилось, Люк поднялся по задней лестнице, где всегда пахло старыми книгами, а у подножия стояло старенькое расстроенное пианино. Он вошел в свой кабинет, запер дверь. Сел на стул у окна, выходившего на церковную автостоянку, где дамы из оргкомитета топтались рядом со своими машинами и оживленно о чем-то болтали. Скорее всего обсуждали его, Люка. Он отключил мобильный телефон, снял с рычажков и положил на стол трубку аппарата городской линии. Дамы разъехались по домам, стоянка за церковью опустела. Люк, продолжавший рассеянно смотреть в окно, заметил ворону: она сидела на телефонном проводе и яростно чистилась клювом. Завершив свой туалет, птица распушила перья, деловито испражнилась, а потом вдруг зевнула.

Она зевнула?

Разве птицы зевают?

Как интересно! Люк никогда не задумывался о том, зевают ли птицы. Некоторые утверждают, что люди и птицы произошли от одного общего предка, шестьсот миллионов лет назад — а это значит, что зевота насчитывает уже шестьсот миллионов лет, — как, наверное, и многие другие рефлексы, и стремление чиститься и прихорашиваться, и драки за территорию, и поиски пары для продолжения рода, и…

…и вдруг идея об общем предке представилась Люку вполне логичной. В ней было значительно больше смысла, чем в догме о сотворении мира Господом Богом за шесть дней. Собственно, в это мгновение Люк и утратил веру. Это случилось стремительно: раз — и все. Люк разуверился окончательно и бесповоротно. Он всегда этого боялся, но думал, что процесс будет мучительно долгим. Хотя можно было бы догадаться, что подобные перевороты в сознании случаются вмиг. За годы общения со свой паствой он давно понял: самые важные мгновения жизни и смерти — это именно что

мгновения.

Если собрать воедино все ключевые моменты, определяющие нашу жизнь, их общая продолжительность вряд ли дотянет хотя бы до трех минут.

Рейчел пытается определить, будет ли Люк подходящим отцом для ее ребенка: человек с карманами, набитыми деньгами, и недавно разуверившийся в религии. С точки зрения Рейчел, религия репродуктивно-нейтральна. Но Люк говорит, что однажды у него было видение, космический корабль, устремленный в небеса. Может быть, Люк поэт? Нейротипичные люди — неисчерпаемый источник загадок. И религия — одна из самых запутанных и сложных.

В любом случае, когда цена нефти поднимается до 250 долларов за баррель, мозг Рейчел ощущает угрозу для ее тела, и ее мозжечковая миндалина активизируется и «записывает» в памяти все события, создает дубликат переживаемого опыта, чтобы потом Рейчел смогла его проанализировать, сделать определенные выводы и выработать алгоритм, как защитить себя в подобных ситуациях. Запись, созданная мозгом Рейчел, растянет время, и воспоминания об этих событиях будут воспроизводиться как будто в замедленной съемке. Удвоение информации в нейронах коры головного мозга стимулирует растяжение времени, поэтому Рейчел, чей мозг работает «ненормально», способна воспринимать наиболее значимые события объективно дольше, чем нормальные нейротипичные люди. Так что впоследствии Рейчел сможет воссоздать в памяти во всех деталях появление и уход Лесли Фримонта и его помощницы Тары.

Рейчел радует то обстоятельство, что Лесли такой загорелый и что у него белые волосы и белый костюм. Благодаря этим особым приметам он выделяется из общей безликой массы, и поэтому Рейчел сможет его узнать. Она искренне не понимает, как люди вообще различают друг друга. Почему люди не носят бейджики с именами? Что в этом плохого? Это несложно и не требует особых расходов. Но никому это не интересно.

И еще Рейчел очень понравилось, что никто в этом баре не рассмеялся, когда она сказала, что занимается разведением лабораторных мышей. В старших классах, когда она только еще начинала этим заниматься, над ней многие потешались. Когда она проходила мимо, другие ученики начинали пищать: «Пи-пи-пи», — неумело изображая мышиный писк, который на самом деле даже и не писк, а просто тихий, едва слышный звук. Не то чтобы смех одноклассников так уж сильно обижал Рейчел, но все равно ей было неприятно.

Когда Лесли с Тарой уходят, все пятеро, кто остались, собираются у компьютера, чтобы следить за новостями. За комп садится Уоррен. Никто не возражает, но Рейчел видит, что Уоррен на самом деле не так уж и хорошо разбирается в компьютерах.

Это снова Игрок 1 с апгрейдом для вашей истории. Я знаю, что вам как пользователю этой истории наверняка любопытно, что будет дальше, поэтому я не стану дразнить и скажу прямо и по существу. Карен по-прежнему будет испытывать легкое головокружение, и ее мозг, как и мозг Рейчел, переключится в режим записи происходящих событий. Она вспомнит одну игру, в которую играла в детстве. Игра называлась «Притворись мертвым». Они с подружками бегали по двору, а потом кто-то из них кричал «Стоп!», и все падали на землю, как будто умерли. И вот тут нужно было сказать вслух и громко, кем ты хотел бы переродиться — сказать очень быстро, не думая. Первое, что придет в голову. Чаще всего они называли животных: лошадей, кошек, собак, птиц или насекомых. И теперь, укрываясь от снайперов в баре аэропортовского отеля, Карен вдруг поймет, что, сколько бы раз они ни играли в эту игру, никто ни разу не выбрал перерождение в облике человека. «И правильно делали, — подумает Карен. — Мы, люди, и вправду какие-то жалкие и убогие».

Рик задумается над вопросом, адресуя его и себе самому, и вселенной:

Почему жизнь устроена так, что каждый наш шаг вперед обязательно сопровождается болью? Почему мы становимся лучше лишь через боль и страдания?

И вселенная ответит ему, как директор космического колледжа, делающий объявление по небесной системе местного радиовещания: «Видишь ли, Ричард, когда человек всем доволен и у него все хорошо, он не будет меняться, а какой смысл делать что-то такое, что не меняет людей?»

У Люка появится ощущение, что время затормозилось, и он примется размышлять о природе времени. Если бы события каждогодня были историей, читателям пришлось бы ждать следующей главы, чтобы узнать, что будет дальше. С другой стороны, если бы это была картина, то хватило бы одного взгляда, чтобы предугадать развитие событий. Жизнь больше похожа на книгу, чем на живописное полотно. Жизнь заставляет нас ждать. Жизнь принуждает выстраивать последовательности, размеченные временным кодом переживаний, эмоций и воспоминаний. Люк придет к выводу, что именно по этой причине люди часто впадают в сентиментальность и полагают, что жизнь должна быть как история — чтобы дать разумное объяснение времени, которое властвует над их жизнью.

Люк задумается над вопросом, для чего существует время. Может быть, исключительно для того, чтобы у нас была сцена, на которой играется драма эмоциональных переживаний? Не слишком ли это самонадеянно: утверждать, будто целое измерение существует с единственной целью, а именно для того, чтобы удивлять и развлекать человеческие существа? И все-таки, если подумать, эта теория многое объясняет. В частности, она объясняет тщательное долгосрочное планирование и титанические усилия, которые вселенная вложила в создание жизни — и, вероятно, не только у нас, на Земле, но и повсюду в космосе, — чтобы эмоции смогли править миром. В жизни может быть смысл и без Бога, подумает Люк.

«Вот бы знать способ, как переходить в другие измерения, — подумает он. — Я бы взял время и разложил его в некое подобие картины, нарисованной на холсте, так чтобы прошлое и будущее можно было бы охватить с одного взгляда. Наверное, тогда я бы почувствовал себя властелином вселенной! Хотя тут есть подвох. Потому что всегда есть какое-то высшее измерение, которое нам недоступно. И из-за этого нам никогда не понять до конца свое собственное измерение. Убежать невозможно. Все мы заперты в тюрьме времени и выносим свое заключение исключительно потому, что сидим там все вместе — в этом космическом коктейль-баре, из которого не выйдет никто».

Карен и трое ее товарищей по несчастью стоят у забаррикадированной двери и пытаются отдышаться.

— Здесь есть еще входы-выходы? — спрашивает Люк.

— Только задняя дверь, — отвечает Рик. — Служебный вход.

— Пойдем проверим.

Мужчины срываются к задней двери. По пути Рик заворачивает к стойке, чтобы достать дробовик из-под кассового аппарата.

Когда Рику было чуть за двадцать, он работал на автозаправке и, заливая бензин, любил наблюдать, как меняются цифры на счетчике бензоколонки. Он представлял, что эти стремительно прирастающие числа — не деньги, а годы; что каждый цент равняется одному году. Рик наблюдал, как история западной цивилизации, начавшаяся с года 0001, мчится вперед, все выше и выше: Средние века… Возрождение… 1775… первые железные дороги… Панамский канал… Великая депрессия… Вторая мировая война… средний класс… Джон Кеннеди… Вьетнам… диско… вулкан Сент-Хеленс… грандж… пока наконец — БУМ! — не упирается в стену

настоящего

со смертью Курта Кобейна. В ходе этой мысленной игры Рик каждый раз переживал несколько волшебных мгновений, когда цифры на счетчике переваливали за $19.94. У Рика было такое чувство, словно он оказался в будущем.

То же самое ощущение он испытывает и сейчас, стоя у двери бара, забаррикадированной от внешнего мира. Только теперь поток времени необратим, отсюда уже не вернешься назад: теперь Рик живет в будущем круглосуточно, семь дней в неделю. Рик потирает ранку на левом указательном пальце. Он порезался, когда они с Люком тащили к двери древний сигаретный автомат, украшенный поблекшей, давно пожелтевшей фотографией Ниагарского водопада — прямо-таки артефакт из гробницы Тутанхамона. Рик уже понимает, что будет очень скучать по прошлому. За стойкой под кассовым аппаратом спрятан дробовик. «Винчестер М12». Рик достает его, а потом они с Люком идут к задней двери и пододвигают к ней тяжеленный генератор льда.

Рик никак не сообразит, чего ждать от этой троицы, посланной ему богами. Кто знает, как все обернется и как эти люди себя поведут. Люк, похоже, любитель выпить и, возможно, мошенник. Карен — типичная мамаша из среднего класса, пустившаяся в отрыв, а Рейчел — существо с другой планеты. Впрочем, Рик не особо о них задумывается. Сейчас он занят другим: осматривает помещение, ищет что-то,

хоть что-то,

чем можно будет убить человека, если возникнет такая необходимость. Но тут нет почти ничего, чем можно было бы вооружиться. Разве что пара ножей и бутылки, которые можно разбить. Хорошо, что у него есть дробовик. А Пэм, его бывшая, когда узнала, что он держит в баре оружие, сказала, что он совсем спятил. Они с Тайлером заходили сюда в прошлом году. Пэм огляделась, сморщила нос и заявила, что заведение похоже на героиновый притон, только без героина.

— И эти спортивные штаны на резинке… Господи, Рик, ты похож на продавца из винной лавки начала восьмидесятых. Такого, знаешь, мальчика с герпесом.

Тайлер под шумок угощался чипсами и солеными печенюшками из тарелок на барной стойке, и Пэм шлепнула его по руке:

Три года назад состояние отца, страдавшего рано проявившейся болезнью Альцгеймера, стало настолько тяжелым, что он больше не мог оставаться дома — его беспощадный, суровый отец, который однажды сказал Люку, когда они вместе гуляли по пляжу: «Я не отбрасываю тень, сынок. Я излучаю

свет

»; его непреклонный отец, Калеб, который однажды сказал Люку, что противоположность труда — это не леность, а воровство.

Калеб воспитывал Люка так, словно не сомневался, что тот пойдет по его стопам, и в то же время ясно давал понять, что Люк никогда не станет таким же возвышенно-одухотворенным, как он сам. Как это часто бывает, когда отцовское эго борется с сыновним, битвы были тяжелыми, мерзкими и при этом весьма патетическими. Люку особенно запомнился один случай. Ему тогда было девять лет. Отец зашел к нему в комнату и увидел, что он играет в пластмассовых солдатиков. Калеб сходил за радиотелефоном, вернулся в детскую, сел на кровать и сказал:

— Ладно, пусть твои солдатики убивают друг друга, но каждый раз, когда кто-то из них умирает, я буду звонить его матери.

— Папа, это просто пластмассовые солдатики.

— Для тебя — да, но не для лучшей части тебя.

Рейчел чувствует себя виноватой, потому что когда она села за комп, якобы собираясь посмотреть цену на нефть, на самом деле она заходила на сайт заводчиков лабораторных мышей, чтобы проверить, не отразились ли сегодняшние события на стоимости мышей. Вроде бы не отразились, но модераторы сайта всегда тормозят с обновлениями. Буквально за пару секунд до того как компьютер сдыхает, она успевает открыть новостной сайт и глянуть цену на малосернистую сырую нефть. 900 долларов за баррель.

От телевизора тоже немного толку, и Рейчел чувствует себя не у дел: в отличие от всех остальных она не делает ничего для общей безопасности. Карен проводит инвентаризацию продуктов питания. Мужчины укрепляют заднюю дверь. А Рейчел чувствует себя эпизодической героиней космической «мыльной оперы» — той самой девочкой, которая сидит за пультом и только и делает, что, как попугай, повторяет распоряжения командира корабля. А это совсем не та роль, в которой Рейчел хотелось бы видеть себя. Когда во время чаепитий на курсах социальной адаптации разговор заходил о космических сериалах, все (и Рейчел в том числе) соглашались, что им хочется быть инопланетянами, не людьми, но только если инопланетяне не похожи на невозмутимого, бесчувственного Спока, потому что как раз такого от них все и ждут. Рейчел — не инопланетянка и не робот. Она способна испытывать чувства, пусть даже обычно все ее чувства так или иначе связаны с замешательством и беспокойством. Но она знает, что есть много вещей, которые ее мозг не в состоянии воспринимать, потому что он к ним не «подключен». Список включает в себя много пунктов, в том числе: юмор, красоту, интонации голоса, понимание музыки, иронию, сарказм и метафору. Метафора! Как горящие книги могут символизировать Гитлера?! Или фашизм! Книги — это книги. Гитлер — это Гитлер. Почему поле цветущих ромашек в размытом фокусе олицетворяет собой любовь? Ромашки — это растения! При чем тут любовь?

Любовь.

Рейчел знает, что такое любовь. Или думает, что знает. По крайней мере очень на это надеется, потому что нейротипичные люди, кажется, только о ней, о любви, и говорят. И поют о ней песни. Есть какие-то вещи, к которым Рейчел испытывает по-настоящему сильные чувства — и надеется, что это и есть любовь. Она любит первые тридцать секунд песни группы «The Smiths» «Напор и натиск, и земля — наша». Они заставляют ее задуматься о том, каково быть призраком в мире живых. Еще Рейчел любит смотреть, как по вечерам голуби собираются под мостами, устраиваясь на ночлег. Она любит первый снег в году и горячие сандвичи с сыром и двойной порцией кетчупа, но только кетчуп должен быть налит на край тарелки, так чтобы вообще не касаться сандвича — когда ей захочется, она сама обмакнет хлеб в соус. Она любит своих мышей, и родителей, и миссис Ховелл из центра социальной адаптации. А больше всего она любит свой аватар из «Второй жизни», своего бесстрашного, бесплотного электронного двойника, который может входить во все комнаты и проникать в любые пространства. Которому не приходится сталкиваться с бытовыми проблемами и неприятностями типа душной и влажной погоды или неожиданных громких звуков. Которому не надо впихивать в себя вечно непредсказуемое сладкое-жирное-соленое нечто омерзительной консистенции — то, что нормальные люди называют едой. Ее аватар абсолютно свободен. У него одна цель: странствовать по вселенной, сражаться за правду и побеждать. У ее аватара есть чувства, просто он ими не пользуется. Потому что не хочет.

Мужчины закончили баррикадировать заднюю дверь и возвращаются в бар. Они все вчетвером садятся на пол за барной стойкой. Рейчел замечает, что все остальные напряжены и испуганы. Поскольку Рейчел не распознает выражения лиц, ей пришлось научиться распознавать настроения и состояния людей по их мимике, жестам и позам. Сама Рейчел не напряжена и не испугана; он считает, что были приняты все необходимые меры для обеспечения безопасности, и больше, чем уже сделано, все равно сделать нельзя. Но она знает, что может помочь снять напряжение. Миссис Ховелл однажды сказала ей: «Рейчел, если ты вдруг окажешься в затруднительном положении и тебе нужно срочно найти подходящую тему для разговора, спроси у людей, где и кем они работают и чему они научились на своей работе». У миссис Ховелл всегда наготове полезный совет. Вот еще одна очень полезная вещь, не раз выручавшая Рейчел: если видишь, что человек сильно устал, или кажется напряженным, или чем-то расстроен, скажи ему: «Ты замечательно выглядишь. Прямо смотрю на тебя и завидую белой завистью. Вот бы мне так научиться». И человека сразу же «отпускает», он расслабляется и успокаивается.

Вся прелесть будущего заключается в том, что оно насыщено самыми разными удивительными событиями, тогда как настоящее зачастую кажется нам затхлым, безжизненным и унылым. Мы боимся будущего, но оно все равно наступает, хотим мы того или нет. Я могу рассказать вам, что будет дальше. Карен с Риком прикрутят снайпера к стулу с помощью клейкой ленты, пока Люк будет держать его под прицелом. Вскоре наша четверка узнает, что снайпер — любитель поговорить. Он скажет им:

— Представьте себе, что каждый день вы просыпаетесь с ощущением силы и любви к жизни, и с каждым днем эта сила и эта любовь становятся все крепче, и вы уже не боитесь жить, и не прячетесь под одеялом, и не стремитесь сказаться больным, чтобы не вылезать из теплой постели в пугающий холод нового дня.

Снайпер скажет:

— Представьте, что вы больше не пленники этого уже почти мертвого, насквозь прогнившего мира. Представьте, что вы творцы нового мира, который вы строите сами из осколков разбитого вдребезги старого мира.

Снайпер скажет:

Карен смотрит на черноволосого снайпера с красным, покрытым волдырями лицом и руками в пятнах химических ожогов. Ее по-прежнему колотит. Стараясь унять дрожь в голосе, она спрашивает у пленника, прикрученного клейкой лентой к стулу:

— Ну и как тебя зовут?

— Сама догадайся, как меня зовут. На кого я похож, как ты думаешь? Может, я Джейсон? Или Джастин? Или Крейг?

Карен на полном серьезе пытается сообразить, на кого он похож больше: на Джастина, Джейсона или Крейга, — и тут же одергивает себя. Слишком быстро она успокоилась, слишком быстро вернулась в будничный режим.

А ведь он, этот парень, и вправду считает, что совершил доброе дело, убив Лесли Фримонта.

Карен становится любопытно, когда и где с Лесли сняли скальп, и удалось ли Таре, помощнице Лесли, сбежать.

— Чудовищам не нужны имена, — говорит Люк.

Рик влюблен. Вселенная быстро и четко избавилась от Лесли Фримонта, чтобы освободить в сердце Рика место для юной прекрасной Рейчел. Что бы ни происходило вокруг, Рика больше ничто не тревожит. Он не чувствует страха, только тепло, разливающееся внутри. Он себя чувствует так, как если бы мог стрелять лазерными лучами прямо из кончиков пальцев, и, если точно прицелиться в правильного человека, он бы сейчас наполнял людей ощущением святости. Он себя чувствует супергероем по имени Святой человек.

И у него есть дробовик. Что тоже, надо сказать, греет душу. Люк отстрелил Берту палец на левой ноге — это было слегка чересчур, но Берт заслуживает и худшего наказания.

В речах Берта Рику явственно слышатся отголоски Лесли Фримонта. На самом деле Берт — даже больше Лесли Фримонт, чем был сам Лесли. Рик как раз собирался об этом сказать, но тут Рейчел резко повернула голову и принюхалась, как бордер-колли.

— Где-то протечка. К нам проникает токсичный воздух. Кажется, из кладовки.

Это была замечательная возможность, и Рик поспешил ею воспользоваться. Он отдал дробовик Люку:

Берт говорит:

— Все хотят попасть на небеса, но никто не хочет умирать.

Карен моргает.

Электричество опять отрубается, и никого это не удивляет. Тусклые лучики света сочатся сквозь баррикаду у двери, но это как-то не особенно помогает. Впрочем, Карен все же смогла разыскать за стойкой коробку настольных свечей и спички.

Берт смотрит на Люка.

Рейчел спрашивает у Карен:

— Карен, а вот так оно все и бывает в снах?

— Что? Ты о чем?

— Ну вот как сейчас. Света нет, но все продолжается. Продолжает происходить. Так оно все и бывает в снах?

— Ты что, никогда не видела сны?

Дальше произойдет много всего, и все будет происходить быстро, потому что время мчится бурлящим потоком, и еще время горит, и, попав в этот горящий поток, Карен поймет, что мир изменился уже навсегда. Она будет сидеть рядом с мальчиком из самолета и Люком и думать о Кейси, о своей семье. Она поймет: все, что сейчас происходит, это намного серьезнее теракта 11 сентября. Весь мир превратился в башни-близнецы и уже никогда не вернется в нормальное состояние — и это само по себе станет новой нормальностью. Карен, как ни странно, это успокоит. Но не сейчас, а чуть позже. Потому что не все еще произошло. Не все из того, что должно произойти в ближайшее время. Время ускоряется, время замедляется — оно не дает нам покоя, дразнит, тянет за рукав, не позволяет забыть о своем бесконечном присутствии. И наше единственное оружие против времени — это свободная воля, и вера, что жизнь священна, и надежда, что у нас все-таки есть душа.

И вот тут-то Рик вспомнит, что он сегодня сорвался и пил спиртное, хотя до этого стойко держался четырнадцать месяцев. А потом ему вдруг придет в голову, что все, что сейчас происходит, это просто бредовый сон. Да, это бы все объяснило! И он ударит себя кулаком по лбу, чтобы проснуться. Но он не проснется и поймет, что это не сон.

И тогда он воскликнет:

— Я проклят! Мы все прокляты!

Люк скажет ему: «Успокойся». Но Рик не успокоится. Кровь на полу напомнит ему об уроках биологии в старшей школе. Он вспомнит, что все эмбрионы млекопитающих поначалу выглядят одинаково, а потом развиваются каждый по-своему, и на каком-то этапе человеческие существа настигает проклятие. А остальные млекопитающие? Они тоже прокляты? Наверное, нет. Тогда чем же так уникальны люди? Своей способностью осознавать время? Способностью выстраивать жизнь как последовательность событий? Свободой воли? Какое случайное соединение генов обрекло нас на проклятие? Мы так близки к остальным животным и в то же время так бесконечно от них далеки. Мы совершенно другие.

Мальчик входит в бар, залитый дрожащим светом свечей, и кричит:

— Мои глаза! Надо промыть мне глаза! Господи, мои

глаза!

Карен хватает его за плечи и ведет к барной стойке, где Рик выливает ему на лицо воду из кувшина, где раньше был лед.

Мальчик кричит:

— Я ничего не вижу… Ничего не вижу.

Рейчел — прекрасная, великолепная Рейчел — отнесла Карен, Люку и Максу воду и новую свечу и теперь возвращается из подсобки и ищет еще воду. Рик наблюдает за Бертом. Тот лежит на полу вместе со стулом и глядит в потолок, на котором сверкают приклеенные скотчем блестки, оставшиеся после какого-то праздника. Потом смотрит на Рика и говорит хриплым голосом:

— Ну что, урвал себе капельку удовольствия, да?

— Ты лучше заткнись. Уже очень скоро ты будешь гнить в тюрьме, а когда ты умрешь, то опять возродишься, как узник. И опять будешь гнить в тюрьме.

— Мир и так тюрьма. А реинкарнация — это обман. Могу я попросить стакан воды?

— У нас нет воды.

Люк сидит рядом с Карен и пытается вспомнить, какой сегодня день недели.

Это как будто нелепая блажь, пережиток ушедшей эпохи, когда знание дня недели еще имело значение.

Он спрашивает у Карен:

— Сегодня что? Вторник? Или среда? Завтра будет четверг? Не могу вспомнить.

— Я тоже, Люк.

По ощущениям Люка сейчас просто день — обобщенный. Наверное, именно так и воспринимались дни, когда люди еще не придумали делить время на дни недели. Интересно, строители Стонхенджа ощущали дни так же: как некий отрезок без времени, вне времени? Хотя, быть может, строители Стонхенджа ощущали так

годы

и пытались найти подтверждение тому, что в природе что-то должно измениться, что зима непременно закончится.

Берт мертв, его труп оттащили в самый дальний угол. Макс лежит на матрасе из скатертей и время от времени тихо стонет. Рейчел жива, но состояние у нее очень тяжелое. Она тоже лежит на матрасе из скатертей, а Рик сидит рядом с ней, мрачный и молчаливый. В дрожащем свете свечей кровь у него на рубашке кажется плотной, как слой пластилина.

Это Рейчел, она же Игрок 1. Меня больше нет с вами, но вы не волнуйтесь: мне не больно, не плохо. Теперь я наконец увижу, что находится там, внизу, в черной мультяшной дыре Даффи Дака, которую он вынимал из кармана и бросал на землю, чтобы вызволить себя из беды. Здесь со мной птицы, растения и все прекрасные Божьи звери. Я сижу на поляне, и все твари лесные сидят вокруг. На моей левой ладони — голубка, на правой — серый бельчонок. Я дремлю, отдыхаю. Мне хорошо и спокойно. Здесь безмятежно и тихо — где бы ни было это «здесь». Я уже не принадлежу миру, но еще не принадлежу и тому, что будет потом.

Не знаю, сколько я здесь пробуду. Это лишь промежуточная остановка, и кто-то может подумать, что мне здесь скучно. Но скука существует только в линейном времени. Вечность не линейна, и поэтому здесь нет скуки. Здесь нет никаких новостей и текущих событий, потому что в вечности отсутствует время. Это все и ничто. В вечности нет календарей.

Здесь прохладно и очень тихо. И мое восприятие изменилось, потому что — попробуйте угадать — я теперь понимаю метафоры! Какой сюрприз! Теперь я знаю, что каждая вещь может быть чем-то еще. Горящая книга действительно символ фашизма. Нежно воркующий голубь — символ мира. Я слышу шум: это звук цвета солнца. Как будто сразу четыре метафоры слились в одну! Каждая вещь может быть чем угодно!

Я не думаю, что мой ребенок — если комочек ДНК в оплодотворенной яйцеклетке уже можно назвать ребенком, — тоже находится здесь, со мной. Но я не печалюсь, потому что, возможно, этот комочек ДНК пребывает где-то еще, в своем собственном «здесь».

В основном у меня сохранились приятные воспоминания о жизни на земле. Я помню, что завитки пены шампуня, уходящие вместе с водой в слив ванны, напоминают галактики. Помню, как папа три раза объехал в машине вокруг квартала, чтобы я могла дослушать песню Бадди Холли «Каждый день», которую передавали по радио. Помню, как мне разрешили не ходить в школу и остаться дома, чтобы перепрограммировать таймер на кофеварке таким образом, чтобы дисплей показывал время в европейском, а не в американском формате. Помню, как в ванной клубился пар, и на запотевшем зеркале, словно по волшебству, появились слова, маминым почерком: «Я ♥ Рейчел». Я не знала, что это значит — зачем там этот значок сердечка? Но конечно же, это значило, что мама меня любит. Сердце символизирует любовь! Я это знаю, потому что помню, как билось мое сердце, когда я была с Риком. И это тоже приятное воспоминание.