Меня зовут Джаред, я – призрак.

Четырнадцатого октября 1978 года, в пятницу, я играл в составе нашей школьной футбольной команды – «Спартак гарде». Это была выездная игра, в другой школе – Хэндсворт, в Северном Ванкувере. В самом начале мне дали пас, и я, обернувшись принять его, сам не знаю, с чего вдруг, отметил про себя, что небо чистое-чистое, прозрачно-голубое – как только что вымытое оконное стекло. В этот миг я и вырубился. По всей видимости, пас я прошляпил, что было дальше – не помню, хотя уже потом мне рассказали, что тренеры остановили игру. Вот это уже было просто глупо: ведь мы явно давили их, и впереди светило повторение позапрошлогоднего разгрома, учиненного нашей командой над тем же соперником.

Но – за те несколько часов, что прошли с моего упущенного паса до пробуждения в больнице Лайонс Гейт, мне был поставлен диагноз: лейкемия, что значит – рак костного мозга, а следовательно, и крови. Ровно через три месяца, четырнадцатого января 1979 года, я умер. Болезнь прогрессировала невероятно быстро. Перед смертью я облысел, а кожа моя приобрела цвет давно не мытой белой машины. Будь у меня возможность прожить все это заново, я бы обязательно поубирал подальше все зеркала месяца за полтора до конца.

У меня была счастливая, наполненная и – короткая жизнь; земной мир был ко мне благосклонен, а поединок с лейкемией стал моим Испытанием. Это, разумеется, если не считать оргии с Черил Андерсон, когда ее предки затеяли ремонт и все семейство перебралось на недельку в мотель. Но это так, к слову, а вообще-то я уверен, что человек, в жизни которого не было Испытания, прожил ее напрасно. Испытание вовсе не обязательно подразумевает особый героизм или мученическую смерть, и даже не обязано включать в себя Черил Андерсон; нередко тихая одинокая жизнь сама по себе становится Испытанием. А еще я вам вот что скажу: больницы – это настоящий магнит для девчонок. Моя палата очень быстро превратилась в выставку букетов, всякого печенья и вязаных штучек, не говоря уже о самих девчонках, которые перед визитом ко мне (и небезуспешно) не один час наводили красоту. Таково уж дурацкое устройство мира, что я был слишком слаб и не мог должным образом воспользоваться поступавшими на мое имя вагонами всяких Бетти и Вероник; исключение – все та же бесстыжая Черил Андерсон, предоставившая мне «мануальную терапию» в тот день, когда у меня вылезли брови; за вышеназванным мероприятием последовали горючие слезы и щелканье «полароидом», где я остался запечатленным в вязаной девчоночьей шапочке. Сплошные слюни.

Но пора обратно, сюда, где я сейчас, в конец света.

Мы с Карен лишили друг дружку невинности на вершине горы Гроуз, у лыжного склона, среди кедровых стволов, на ложе из кристального снега, под сверкавшими, как далекие фонарики, звездами. Декабрьский вечер был настолько морозен и ясен, что воздух походил скорее на лунную атмосферу – он словно выжигал легкие изнутри; насыщенный ментолом, он был по-медицински стерилен; в нем едва угадывались запахи озона, цинка, лыжной мази и клубничного шампуня Карен.

Здесь я вернусь к той первой трещинке в скорлупе времени, к тому мигу, когда я был поистине счастлив. Я сам, да и остальные пустоголовые подростки, не верующие, не безбожники, – сгорающие от вожделения на вершине черной горы, нависшей над расцвеченным огнями городом, городом столь юным, что его грезы и сны ведомы лишь эмбриону в утробе, городом, в чьем мерцающем сиянии виделись всеобщий мир и покой, надежда на что-то в будущем. И вот я снова там, на вершине:

Карен, что ты увидела? Почему нам не дано было знать? Почему ты… почему мы?

В тот вечер – 15 декабря 1979 года – Карен просто настояла, чтобы мы дошли до самого конца.

«Ричард, будем мы наконец… или как?» – спросила она, а затем, взобравшись на сугроб в форме женской груди посреди трассы для могула, расстегнула молнию на комбинезоне. А потом потащила меня в лес, где повалила в скрипучий снег, настолько холодный, что в нем замерзли бы даже снежные ангелы. Я ощущал себя совсем мальчишкой, она же казалась такой взрослой! Она притянула меня к себе так настойчиво и требовательно, словно вот-вот должна начаться война и нас тотчас же отправят на фронт. И вот мы лежим в снегу, страсть заставляет бешено колотиться наши тела, наш разум – словно перегревшийся игральный автомат, что, обезумев, безостановочно, с лязгом отсчитывает серебряные доллары, рубины и конфеты. Словно вот-вот наступит конец света, а то немногое время, которое еще осталось, нужно немедленно промотать, растранжирить на удовольствия, на то, чтобы насладиться тончайшей пульсацией прохладных сухих лепестков цветущей вишни, проносившихся в такт движению между нашими телами.

Спускаясь с горы в вагончике канатной дороги, я молчал; Карен о чем-то болтала с Венди и Пэм. Связанные вместе, наши лыжи тихонько позвякивали. Мы с Карен очень изменились с тех пор, как этот же подъемник доставил нас на гору несколько часов назад. Когда вагончик, покачиваясь, прошел мимо центральной опоры, мы увидели лежавший далеко под нами Ванкувер, в который вот-вот должен был войти 1980 год, войти и занять наше юное, хрупкое, словно стеклянное литье, королевство. Мы пытались высмотреть наши дома, что мерцали по ту сторону реки Капилано, в глубине нашего образцового, ухоженного до стерильности пригорода.

Посмотрев прямо вниз, на сугробы и продирающиеся сквозь снег гранитные глыбы, я почувствовал себя чужим в этом мире. Мне почему-то подумалось, что я, наверное, родом с какой-то другой планеты, а на Землю свалился с неба, как метеорит. То есть я здесь не родился, а совершил вынужденную посадку.

Ба-бах!

И вот, угораздило же, пришлось обосноваться на Земле навеки. Когда вагончик, набирая скорость, заскользил вниз, новички и те, кто пользовался канатной дорогой нечасто, завизжали и заверещали от страха. Я посмотрел на Карен: она сидела, опершись подбородком о лыжные палки, – какая-то особенно красивая. Так выглядят люди, уверенные в том, что ими восхищаются, их обожают.

Вагончик остановился у нижней платформы, и мы поковыляли к моему «датсуну В-210», где тут же сбросили пластмассовые кандалы лыжных ботинок, чтобы пошевелить вконец затекшими пальцами. Забравшись в машину, мы поехали на одну из извилистых пригородных улочек Западного Ванкувера, где, как нам сообщили, одна из ныне забытых, пользовавшихся сомнительной популярностью девчонок собиралась устроить большую вечеринку – родители ее укатили развлекаться на всю катушку в Лас-Вегас, оставив ее «присмотреть за домом».

Прибыв на место, мы выяснили, что наши худшие предположения оправдываются. Такого дурдома нам раньше видеть не приходилось. Подъехали мы около десяти вечера, и наш «датсун» оказался в компании нескольких десятков машин, вкривь и вкось припаркованных на Ирмонт-драйв. Из колючих елок живой изгороди вылетали, словно протоны из ускорителя, подростки, тащившие в руках целые упаковки пивных бутылок, в каждой из которых, несомненно, сидело по джинну, готовому исполнить одно-единственное, самое-самое сокровенное желание.

Отовсюду доносились чьи-то возгласы, слышался звон бьющихся бутылок. В свете уличных фонарей на фоне мерцающих осколков то и дело мелькали какие-то силуэты. Кое-кто из веселящихся тоже недавно приехал с горы. Я услышал свист, обернулся и увидел Гамильтона – моего личного святого, покровителя плохо сложенных карт, подмокших спичек, низкопробной порнухи, паршивой химической завивки, тетрациклина и чужих сигарет. Он кивнул мне из гущи каких-то лавровых кустов, перед которыми мы только что припарковались, и прошипел:

Самой трудной оказалась первая неделя комы. Мы никак не могли предположить, что образ Карен, который родился в тот декабрьский вечер в ее спальне на Рэббит-лейн, так надолго останется неизменным: безжизненные руки, все более костлявые пальцы; прозрачные пластиковые бутылки капельницы, словно неправильно приготовленные обеды в термоупаковке, айсберг аппарата искусственного дыхания, его синяя, соединенная с самым ядром Земли трубка, которая своим шипением и свистом пытается передать нам зловещие угрозы рока, произнесенные на неведомом языке; всегда прямые, аккуратно расчесанные волосы с годами седеют и становятся сухими и ломкими, как не политые вовремя комнатные растения.

Мистер и миссис Мак-Нил примчались из Бирч-Бэй под утро. Правое переднее колесо их «бьюика-центуриона» ткнулось в выкрашенный в желтый цвет поребрик парковочной площадки приемного покоя. Мои родители уже были в больнице. Ну и, разумеется, я, Гамильтон, Пэмми, Венди и Лайнус – все измученные бессонной ночью и страхом. Лица у обоих Мак-Нилов были красными, как объятые пожаром здания. Тревожная новость застигла их в преизрядном подпитии, и, судя по всему, сейчас их как раз мучило похмелье, в первую очередь – головная боль. Сначала они отказались говорить с кем-либо, кроме взрослых, явно считая всех нас, друзей Карен, виноватыми в том, что с ней случилось. Взгляд покрасневших глаз миссис Мак-Нил выражал это яснее, чем любые высказанные вслух упреки. Они поговорили с моими родителями – соседями и в каком-то роде друзьями в течение уже почти двадцати лет.

Когда рассвело, доктор Менгер пригласил их четверых в палату, где находилась Карен.

– …таламус…

бу-бу-бу…

жидкости, мозговой ствол…

ду-ду-ду…

черепные нервные волокна… гипоксия, ишемическая энцефалопатия… дыхательная функция…

Еще о каждом из нас.

Всегда, когда просматриваешь школьные альбомы, происходит одно и то же: не успеешь перевернуть несколько страниц, как индивидуальность еще не испорченных юных лиц начинает теряться. Все фотографии сливаются в один обобщенный образ, как и подписи-характеристики:

Сюзан любит питаться в «Венди»; Дональд играл за сборную школы в баскетбол; Норман хвастает свитером с университетской мулькой; Джилиан сломала руку во время весеннего похода; Брайен ни черта не понимает в машинах; Сью хочет переехать на Гавайи; Дон собирается заработать миллион, чтобы потом только кататься на лыжах в свое удовольствие и ни фига не делать; Норин хочет уехать в Европу; Гордон собирается стать ди-джеем на радио в Австралии.

Где, в какой момент наша жизнь вырывается из этого безликого калейдоскопа? Когда мы наконец становимся личностями? Что нужно сделать, чтобы покончить со лжехарактеристиками и показать всем, кто мы есть на самом деле?

Что я уже успел рассказать о себе? Скорее всего – немногое. Пока Джаред не умер, я считал, что у меня самая обыкновенная жизнь. Посмотрев на меня, можно было смело доверить мне посидеть с детьми или поучить их бейсболу. Разум мой был чист и непорочен. Стремление добиться чего-то в жизни еще не сформировалось, но как-нибудь устроиться – это уж я худо-бедно сумею. Мне хотелось быть хорошим и всем нравиться. Я вовсе не считаю, что это плохо, просто у меня возникло ощущение, что я здорово недорабатываю в том, чтобы быть…

самим собой.

Не то чтобы я врал или притворялся, нет, просто… не слишком прилежно учился быть собой.

Я вспоминаю своих друзей, которые были со мной рядом, когда нам было чуть за двадцать. Все они готовились надеть на себя какой-нибудь образ: модный европейский имидж; Озлобленная Зловредная Тварь; личина простачка. После нескольких лет упорных тренировок они добились своего, как-то вдруг

стали

этими персонажами. А я? Кем стал я? Честно говоря, я не припомню, чтобы я хотя бы попытался нацепить на себя какую-нибудь маску.

Представьте себе, что вы по какой-то неизвестной причине вдруг стали стремительно терять память. Вы не можете вспомнить, какой сейчас месяц или, скажем, какая у вас машина. Забываются названия времен года, продуктов, хранящихся у вас в холодильнике, растений и цветов. Все быстрее и быстрее застывает ваша память – маленький, идеальной формы айсберг, в котором замерли,

запертые

на замок, ваши воспоминания. Вы освобождены от памяти: вы смотрите на мир глазами новорожденного младенца, вам дано только зрение и слух, но неведомо знание. Вдруг, неожиданно, лед начинает таять, память возвращается шаг за шагом. Этот лед покрывал поверхность пруда, он тает, вода все теплеет. Из ваших воспоминаний прорастают лилии, между ними снуют рыбки. Вы становитесь самим собой.

И вот перед нами Карен, пробывшая в коме семнадцать лет, десять месяцев и семнадцать дней. Над нею склонилась медсестра, меняющая трубку катетера. Она меняет эту трубку уже двенадцать лет. Она смотрит на Карен, но почти не замечает ее, мысли сестры заняты другими делами – вечером ей нужно успеть на репетицию хора, а еще она вчера видела отличную шерстяную куртку на распродаже в «Бэй».

Сестра держит в памяти, что Карен скорее всего скоро умрет от пневмонии, и нет в этом ни цинизма, ни пафоса. Вот только… Уж очень она быстро и легко вырвалась из объятий болезни, из-за которой ее перевели сюда, в больницу. Сестра на мгновение замирает и пристально смотрит на Карен – бедная, все время на грани жизни и смерти. Ничего, скоро тебя переведут обратно в Инглвудский приют, а там… Что там? Уж лучше смерть, чем такая жизнь. Ни любви, ни прошлого, ни будущего, ни настоящего, ни секса. Жалкое зрелище, получеловек. Но даже теперь, спустя семнадцать лет комы, на лице Карен сохранились остатки былого очарования. Сколько же она упустила в этой жизни! Сестра отводит взгляд от лица Карен и продолжает процедуру замены трубки.

Вдруг сестра слышит голос – слабый, хриплый, девчоночий, сухой-сухой, словно пемза трется о пемзу.

– 

Здрасьте.

Стерео.

Несколькими этажами ниже Гамильтон и Пэм входят в новый мыслительный цикл. Их мозг еще слишком слаб, чтобы генерировать зрительные образы, но они уже могут слышать – слова, шумы, музыку. Хор. Какие-то звуки, словно с небес: сладостные, соблазнительные. Слова. Загляни кто-нибудь в их реанимационную палату, ему было бы и невдомек, какие взаимодополняющие концерты звучат в эти минуты в их головах. «Кольца-ленты, кольца-ленты, – зазвенели у Клемента…».

А потом, только после того, как музыка достигает своего пика, появляется изображение. Слайд-шоу. Стоп-кадры: хьюстонское шоссе – пустынное, за исключением редких, неподвижных, тут и там стоящих машин; грязевой дождь, обрушивающийся на пригороды Токио; африканский вельд в огне; индийские реки – словно густое рагу, несущие к океану шелковые одеяния и бесчисленные трупы; огромные часы/термометр на здании флоридского дилера «Крайслера», они попеременно показывают ноль часов, ноль минут и 140 градусов по Фаренгейту.

За обоими пациентами наблюдает дежурная сестра. Что-то идет не так. Необычно. Неправильно. И тут она понимает: детоксикация двух организмов происходит в стереорежиме. В такт поворачиваются из стороны в сторону головы. Два тела вздрагивают одновременно, исполняя некий жутковатый танец смерти. Сестра зовет свою напарницу, которая снимает происходящее на любительскую видеокамеру, которую она брала у брата и собиралась вернуть вечером, после дежурства.

Еще через пару минут интенсивность этого синхронного танца увеличивается. Строго в такт начинают двигаться руки, вздрагивать ноги. Кривые на самописцах то взлетают вверх, то обрушиваются глубоко вниз, оставаясь при этом абсолютно идентичными друг другу.

– Я хочу, чтобы они все были вместе, в одном помещении, потому что они дают друг другу реальный стимул к выздоровлению.

Пэм и Гамильтон слышат голос Венди и, открыв еще мутные глаза, видят перед собой белые занавески. Откуда-то из-за них доносятся – неразборчиво – еще чьи-то голоса. Из горла Гамильтона вместо речи вырывается комок окровавленной слизи. Венди, стоящая рядом с ним с непроницаемым выражением лица, говорит:

– Добро пожаловать на премьеру, дерьмо собачье.

– Венди, ты? Ой. Вот ведь как… Я чувствую себя как мешок с дерьмом, брошенный в сортир. Который там час?

– Самый подходящий, чтобы образ жизни сменить, наркоман долбаный.

Меньше чем через две недели Карен перевозят домой, на Рэббит-лейн. Она поправилась еще на два фунта. Лоис меняет ей памперсы и разглядывает их содержимое так, словно ее дочь – какая-нибудь китайская императрица и в узорах на внутренней поверхности ее подгузников следует искать сокровенное знание.

– Мама, ну хотя бы не при мне. Пожа-а-алуйста!

– Доктор Менгер говорит, что на той неделе уже можно будет попробовать давать тебе твердую пищу.

– Еы-гы-гы, как же.

– Девушка, ваша ирония абсолютно неуместна.

У Пэм детоксикация и последующее лечение были не столь мучительны, как у Гамильтона. В основном дело ограничилось головной болью, постоянной резью, как при месячных, запорами и головокружениями. Сегодня они вдвоем везут Карен на экскурсию по городу – показать то новое, что появилось за время ее отсутствия. Вышло солнце – холодное и блеклое, низко повисшее над горизонтом, где-то за Бернабэй и Маунт Бейкер. Все срочно вооружаются темными очками. Карен тонет в шикарной, цвета слоновой кости дубленке Пэм.

– Просто

супер

, Кари! Ах ты, мой сексуальный, непьющий-некурящий, шикарный котеночек!

Мяу!

Гамильтон дополнительно пристегнул Карен к сиденью нейлоновыми ремнями – для страховки, проверил, удобно ли установлен подголовник, и пообещал Ричарду, что будет строго соблюдать правила и не превышать разрешенную скорость. Он замечает изменившееся настроение Карен. В это утро она как никогда жива, очаровательна и разговорчива. У нее для этого есть все причины. Прошлой ночью они с Ричардом немного неловко, но ласково и нежно занимались любовью. А потом он предложил ей выйти за него замуж, и она согласилась.

– Ричард, представляешь себе, мне тридцать четыре года, а чтобы пересчитать, сколько раз я занималась

этим

, хватит не то что пальцев одной руки, а всего

двух

пальцев!

В последнее время она много ездит по городу с родителями и друзьями. Прогресс, действительно, активно наступает. Город, ее родной Ванкувер, растет на глазах, купаясь в потоках оффшорных денег, которых везут полные трюмы. Небоскребы – башни из синего стекла, между которыми летают клиньями стаи канадских гусей, пробки на дорогах, в которых стоят сплошь «рейнджроверы», дорожные указатели и знаки, продублированные по-китайски, дети с сотовыми телефонами. В общем, Карен этот новый город скорее нравится. Еще ей нравятся всякие приятные мелочи, которых раньше не было: синий лак для ногтей, отличные гигиенические прокладки. Макароны – и те вкуснее стали.