В последний год жизни Имера очень волновало, любят ли его американцы.

Американцы снимали фильмы про ковбоев, у них в стране проходили Олимпийские игры, там производили лучшие джинсы, и их армия была самой сильной в мире. Заиметь среди американцев приятелей, которые бы полюбили его и подружились с ним, было сокровенным желанием Имера.

Американцы приезжали в город на белых джипах, а он стоял на тротуаре, дружески их приветствуя.

— Если бы над нашим городом загудели их бомбардировщики, счастливее меня не было бы человека на свете! — сказал Имер знакомым грузчикам, сидевшим на невысокой каменной ограде, окружавшей городской платан. Дерево над ними безвольно покачивало ветвями, измученное летней жарой и пылью, смешанной с парами бензина, садившейся на его широкие листья, равнодушное к человеческим надеждам и к чудесам, о которых веками рассказывали люди, когда летними вечерами, устав от работы в течение дня, сидели под ним, наслаждаясь прохладой.

Платан был старше всех. Старше любого из людей, снующих по улочкам, расходившимся от него на четыре стороны, древнее всех зданий из камня или глины, выросших на холме над ним. Он был столпом и летописцем, поставленным Богом на въезде в город, мимо которого испокон века вели все дороги и проходили путники, которых заносила сюда судьба.

Между тем, что стоит, и тем, что движется, нет ничего. Только дерево живет, стоя на одном месте. Добре Косин верил в нечто такое, что находится между личной выгодой и человеком. Для него это была доброта. Коле Косе, Перо Битрак и другие говорили: «Кто ее видел?! И что это вообще такое, ее, что, пьют, едят, на хлеб намазывают? Доброта!»

И, к величайшему удивлению, она появилась в водовороте жизни. Выросла среди нас, огромная, как платан, качала ветвями так, что казалось, раздавались стоны, когда она гнулась на ветру. Люди верили Косе, Битраку и другим. Они — большие, сильные, и здоровья им было не занимать. А кто поверит маленькому человеку, который писклявым голоском доказывает нечто, что пришло ему в голову.

И вот, в один прекрасный день, перед рестораном «Летница» Перо Битрак схватил Добре одной рукой и высоко поднял, чтобы все вокруг видели. Его крошечные ножки смешно болтались в воздухе.

— Смотрите, — закричал Перо Битрак, — этот недомерок хочет нас чему-то научить. Чему можно научиться у такого куска мяса?

Граждане, оказавшиеся рядом, стали на него плевать. Добре вытирал лицо, с жалостью смотрел на них, его глаза горели.

Сначала незаметно, а потом с силой, которая нарастала, как волна, меня с головой захлестнуло какое-то болезненное предчувствие. Я спрашиваю себя, связано ли это каким-либо образом с моими догадками. Я чувствую, что список, который я составляю, неполон, кого-то в нем не хватает. То, что началось много лет назад, совсем даже не наивная игра. Ящики моего письменного стола завалены вырезками и заметками. С каждым днем накапливаются материалы, дополняющие мой список. Я знаю, что такая работа бесполезна, надо разобрать собранное. Но, прежде чем поставить точку, необходимо определить еще что-то. Имя.

Интересно, сомнения охватывают только меня или и с другими это случается? Могу ли я со своей субъективностью реально понять суть проблемы? Боюсь, что то, что я говорю: «Бруно уважал меня, а я его нет» — выглядит бестактным и обидным.

Я перескакиваю в своих мыслях, в тщетных воспоминаниях, с одного на другое, отрицая годы, действуя наперекор логике. Циветта Леонида, фараонова мышь, чье чучело, одно из немногих в мире, хранится в темном хранилище Естественнонаучного музея им. д-ра Николы Незлобинского подальше от глаз посетителей, спрятанное, похороненное.

Леонид. Одно из имен, которые я часто вспоминаю, человек с Тлёна, имя из моего списка, нуждающееся в определении, дающее возможность написать выдуманную, сконструированную, пародийную биографию.

Ее звали Мирьяна — девушку, которую той ночью я провожал на старый автовокзал, временное сооружение с кассой, стоявшее напротив муниципалитета, огромной спичечной коробки с большим количеством окон, — Мирьяна Николич, ту красивую девушку, я еще подумал тогда, сколько ей лет, шестнадцать, наверное, уже исполнилось, но так и не спросил, и не узнал, но это было неважно той ночью, когда я провожал Мирьяну, это была наша первая и последняя встреча, такая встреча под большими акациями у старой автобусной станции, в нескольких шагах от моста, она утром мне сказала на пляже около кабинок: «Сегодня я здесь последний день» и «Если хочешь попрощаться, приходи на автобусную станцию вечером, автобус отправляется в 4 часа утра, мы с сестрой выпишемся из гостиницы сегодня, чтобы не платить за ночь, уложим сумки и с багажом будет ждать автобуса там».

Парни и девушки заняли весь пляж, на мелком песке и ступить было некуда, под канадскими тополями, отбрасывавшими густую тень, кто играл в карты, кто спал, многие, особенно девушки, читали книги, лежа на больших махровых полотенцах, всяких людей было полно, но нас, местных мальчишек, интересовали только девушки, приехавшие из других городов, они были объектом нашего вожделения, а мое желание сосредоточилось на маленькой Мирьяне из Белграда с длинными прямыми черными волосами, с красными пухлыми губами, да и сама ее фигура, все еще фигура растущей девушки, была несколько полноватой, нет, не толстой, но я чувствовал, глядя на нее, что если бы я до нее дотронулся, то почувствовал бы эту ее округлость, мне казалось, что, думая о ней, я ощущаю ее мягкость, у нее была белая кожа и почти сформировавшиеся красивые белые незагорелые маленькие груди, я видел их тайно, смущенный, боковым зрением, когда она, сняв верхнюю часть мокрого купальника, перекинула его через стенку кабинки, так как стенка была низкой, мне стали видны ее груди — в этот момент мне показалось, что я вижу двух красивых маленьких белых теплых котят, и я подумал, как хорошо было бы иметь возможность поиграть с ними. Ей было интересно сидеть со мной на скамейке рядом с кабинками. Ей не нравились приставучие мальчишки с их глупыми и избитыми фразами, которыми они пытались добиться расположения девушек, да они и вправду были неумными, хотя не все девчонки так думали, находились и такие, кому были по душе их провинциальные уловки. Мирьяна любила просто сидеть со мной на лавке, что-то спрашивала меня время от времени, потом замолкала, после длительных пауз опять спрашивала, например, что за люди живут здесь, какую музыку я слушаю, пробовал ли я марихуану, люблю ли Дженис Джоплин, потому что она — то, что надо, какой мой любимый актер, какую книгу я прочитал летом, есть ли у меня девушка, какие предметы в школе я ненавижу, с какими отметками я закончил год, как меня зовут друзья, был ли я в Белграде, а за границей… миллион вопросов упорно задавала мне эта маленькая Мирьяна, а я, нервничая, отвечал на них, с меня рекой тек пот, не из-за безжалостно жарящего адского солнца, а из-за того, что не всегда мог ответить на эти удивительные вопросы. В ближайшем кафе я покупал себе и ей холодную коку, посчитав сначала, хватит ли мне денег, потом мы пили это холодное пойло со вкусом шиповника и жженого сахара и молчали до нового шквала ее неустанных расспросов, заставлявших меня решать — остаться или уйти, но магнетизм маленькой Мирьяны не позволял мне пошевелиться. Кто тебе больше нравится… начиналась новая серия вопросов, летняя игра, которая была ей хорошо знакома, она играла в нее, думал я, со многими, это ей не впервой, кто знает, сколько парней она так измучила… скажи кто, Битлз или Стоунз, старая и неразрешимая дилемма, которую и сейчас, после стольких лет, люди того поколения до сих пор не решили, Битлз или Стоунз, неразрешимая дилемма, для которой нет нормального объяснения, никто не знал, почему те, а не другие. И всегда, что бы я ни сказал, она была за других, если мне нравилась Джин Сиберг, то ей нравилась Анук Эме, иногда наоборот. Весь день мы играли в эту игру, в которой действовали только ее правила, до тех пор пока солнце не начинало заходить и закатные краски не затопляли озеро, затем пустели пляжи, уходили полуголые мужчины и женщины, загоревшие, а некоторые покрасневшие и даже обгоревшие на солнце. Неосторожные глупые туристы, — с сочувствием думали, глядя на них, жители города.

И на прощание Мирьяна мне опять сказала, чтобы я, если хочу, приходил ночью на автовокзал, она с сестрой уезжает, отдых закончился, автобус отходит в 4 утра, они сдадут гостиничный номер, оставят багаж в камере хранения и будут коротать ночь в парке перед автовокзалом.

Как же так вышло, подумал я в отчаянии, она вот-вот уедет, и все кончится, что же я делал все это время, все эти дни, просто сидел с ней, был рядом с ней, и ничего… ни прикосновения, ничего… она, она, повторял я, и чувствовал, как слезы набегают мне на глаза. Я взбежал по лестнице, вихрем влетел в дом, я не хотел, чтобы кто-то меня увидел, и я не хотел в тот момент никого видеть, мою мать, которой, к счастью, не было дома, скорее всего, она пошла за покупками, мою десятилетнюю сестру, которая, впрочем, даже если бы и была дома, сидела бы за компьютером и, конечно, не обратила бы внимания на страдания своего брата. А тебя в доме не было, тебя, тебя, кто должен был быть рядом со мной именно тогда и там, чтобы ты, ты сказал мне что-то, пусть пару слов, которые бы облегчили мои адские страдания. Я знаю, знаю, что ты посмеялся бы надо мной, но не открыто, в лицо, а в душе, так, чтобы не оскорбить меня, не надругаться над моими чувствами, хотя, думаю, ты обязательно посмеялся бы над моими глупыми страданиями… если бы ты был со мной, ты бы сказал мне те слова, которые вмиг утешили бы меня, произнес бы ту магическую фразу, которую знают все отцы и говорят ее своим страдающим и безнадежно влюбленным сыновьям. Но тебя там не было, не было уже шесть лет и не будет до конца дней, но это мне не важно, важно то, из-за чего я был в ярости больше всего, что тебя, папа, не было в тот момент, когда я так страдал, раньше я никогда такого не чувствовал. Как это возможно, думал я, лежа на кровати в своей комнате, уставившись пустым взглядом в белый потолок, повторяя тысячу раз бессмысленное «как это возможно», почему вышло так, что мы только разговаривали все эти дни, она была готова только разговаривать, а я подгладывал за ней, когда она переодевалась в кабинке, нет, нет, я делал это не нарочно — только тогда, когда она нагибалась, а потом выпрямлялась, перебрасывая одним движением мокрый купальник через стенку, тогда я видел ее двух красивых маленьких белых котят, готовых к играм и шалостям, и в мыслях мне представлялось то, что ниже, ее небольшое гладкое тело, живот и еще ниже, эти непостижимые пределы женского тела, такие далекие в тот момент для подростка, который стоял у стены и молчал, зажатый и потерянный в волшебном летнем дне, медленно гаснущем в удлиняющейся тени больших канадских тополей. Веселый людской гомон постепенно стихал, все, что до того момента двигалось, замирало, пляж становился пустынным, отчаянно пустынным и будто изношенным, ненужным без людей, если ты когда-нибудь видел картины Кирико, то поймешь, о чем я говорю. Но это чувство, возникавшее, когда я смотрел на пустынный пляж, длилось недолго, до следующего утра, когда все становилось точно таким же, как и вчера, как и все эти летние дни и годы, и шло своим обычным чередом.

И знаешь, я сейчас скажу тебе, хотя никому раньше об этом не рассказывал, только тебе, потому что тебя со мной нет, в ту ночь я пошел на автобусную станцию, и она ждала меня там, она была одна, ее сестра куда-то ушла, потом я понял, что она ушла, чтобы повидаться с Филиппом, парнем, с которым она встречалась тем летом, до отъезда было еще много времени. Мирьяна не тратила время на разговоры, как в прошлые дни, нет, она была как вихрь, будто обезумела, эта маленькая фурия, только увидев меня, потянула меня за руку в темноту парка под высокую акацию, я прислонился к дереву, а она ко мне, но ничего не было, только то, о чем много лет спустя один писатель, Паич, написал в рассказе, который называется «Петтинг в ночи», ироническая аллюзия на название романа Светислава Басары «Пекин в ночи», знаменитое злое название: «Petting by night», вот что произошло в ту ночь, пока мы ждали автобуса Мирьяны, на котором она должна была уехать из моего города и уйти из моей жизни навсегда.