«Я сегодня опять встречаюсь с этим ничтожеством. Зачем?.. Пустой вопрос. Я на него давно уже ответила. И все же задаю его себе вновь и вновь. Зачем встречаться с человеком, которого презираешь? К которому не испытываешь хоть сколько-нибудь теплых чувств? Быть может, от отчаяния: не за горами уже и тридцать, а ты все одна. А может быть, в надежде, что ничтожество перестанет быть ничтожеством? Хотя надежда эта весьма призрачная: уж если ничтожество сложилось, то обратного развития не будет. Мой молодой дядя Ричка, знаток и ценитель фольклора в любых проявлениях, любит повторять расхожую мудрость: «Уж если ты дурак, то это надолго!».

Ах, Ричка! Как мне порой не хватает тебя, твоего острого, всегда иронически настроенного ума!

Но вернусь к ничтожеству…

Почему я не расстанусь с ним? Почему позволяю ему виснуть на моих руках? Отбросив всевозможные «может быть», глядя честно себе в глаза, в душу, могу сказать: не пускаю это ничтожество по боку лишь потому, что оно очень удобно. Это ничтожество услужливо, предупредительно, внимательно, щедро, неглупо, необидчиво. Это ничтожество катается по Питеру и окрестностям на роскошном новом «мерседесе», имеет в центре города квартиру в семь комнат (с мамой и двумя служанками), а за городом — дом, настоящий двухэтажный особняк с сауной, каминным залом, подземным гаражом и другими весьма приятными нужностями. Еще у ничтожества есть кошелек — такой большой и толстый, что даже не лезет в обычный карман. На заказ нужно пришивать карман для этого кошелька.

И если быть честной до конца, то все сомнения мои — быть с ним или не быть с ним — следует рассматривать в несколько ином свете — продаться ему или не продаться ему?

Воспоминания о хорошем делают меня сильнее…

Мы с Сережей учились в параллельных группах — по одному расписанию. И обратили внимание друг на друга с первого курса. Но как-то так получилось, что не сблизились, не сдружились с самого начала: вокруг него все крутились какие-то девочки, мне дарили цветы совсем другие мальчики, свободное время проводили в разных компаниях, на лекциях мы сидели в разных концах аудитории. Хотя всегда поглядывали друг на друга с интересом и, пожалуй, думали друг о друге больше, нежели о ком-либо другом. Он жил в общежитии, я — в квартире у дяди Лео. И пути наши пересекались только на занятиях в институте или в клиниках.

Лишь после третьего курса на сельхозработах мы подружились: ассистентка поставила нас двоих на рядок картофеля, а потом Сережа пригласил меня в деревенский клуб на танцы. С этих пор мы редко расставались.

Также и в городе — после сельхозработ — мы были неразлучны. Мы обошли все кинотеатры и выставки, посетили вдвоем всех знакомых, выезжали на пикники. Я побывала у Сережи в общежитии, а потом пригласила к себе, то есть к дяде Лео. Я познакомила их. Дядя Лео одобрил мой выбор. А поскольку дядя был для меня непререкаемый авторитет, я была без ума от счастья.

Мы с Сережей как бы сошли с ума: ночью купались в маленьком озерце посреди парка культуры и отдыха, а потом по аллеям он носил меня на руках и целовал, целовал… Будто в пропасть, мы с ним бросились в любовь — и это после трех лет приглядывания друг к другу. Господи, что мы с ним вытворяли — безумные!.. В том же парке в глухую полночь мы поднимались с Сережей по фермам или спицам (как там они называются?) на колесо обозрения — в самую верхнюю «корзину» — и там, на высоте птичьего полета, болтали о том о сем. Взрослые люди, почти уж готовые врачи! И ничего… Этот и подобные поступки не представлялись нам из ряда вон выходящими. Мы просто не думали об этом, мы были слишком заняты друг другом. Мне кажется, если бы нам в те дни взбрело в голову забраться на телевышку, мы забрались бы и на нее. А сейчас при воспоминаниях об этих «подвигах» меня в дрожь бросает. Я как подумаю, что, может быть, когда-то и у меня будут дети, быть может, они также будут вытворять что-то подобное, — сердце мое едва не останавливается.

Санкт-Петербург меня поразил. Но это и не мудрено. Не так уж много нужно, чтобы поразить девушку из провинции, не видавшую городов, крупнее Новосибирска и Караганды. Достаточно провезти ее на такси по Невскому проспекту, мимо Исаакиевского собора, показать Медного Всадника или храм Вознесения Христова, что возвышается над прекрасным каналом Грибоедова, чтобы она от обилия впечатлений тут же «выпала в осадок». Что Петр Петрович, кажется, и сделал — маленькую ознакомительную экскурсию по Питеру. А «в осадок» я выпала уже в гостинице — не в «Астории», конечно, чуть попроще. На свои оставшиеся двадцать пять рублей я могла вписаться в нее дня на три, не больше.

Петр Петрович помог мне заполнить бланки, поднес мою сумку до двери номера. Я со всей своей провинциальной непосредственностью стала уж побаиваться — не аферист ли он какой? Не начнет ли он ломиться сейчас в номер и приставать ко мне? Но плохо же я знала коренных питерцев!

Петр Петрович взглянул на часы, покачал головой. Его уже заждались дома. Он попрощался со мной на пороге номера и сказал, что назавтра в девять часов утра ждет меня в приемной. А найти театр не составит проблем.

Когда он ушел, я бросила сумку в угол, села на кровать и… расплакалась. Я плакала долго и навзрыд. Мне было в тот миг невероятно жалко себя. Очень остро я поняла, что после смерти Сережи осталась одна в этом мире. Родители, сестра, другие родственники в счет не шли. Да и как далеко они, Господи, были! Мной предъявлялся судьбе или, скорее, судьбой — мне… совсем иной счет — счет сердца, счет любви. Всеми фибрами души я желала бы оплатить этот счет, но, увы! В нем были сплошные прочерки, которые ставили меня в тупик.

Я была опустошена. Оглядываясь вокруг, я искала, чем бы заполнить пустоту внутри себя. Сережи уж нет и вряд ли похожий будет. А если и будет кто-нибудь, выдержит ли он сравнение с Сережей?

Ловлю себя на том, что с полчаса гляжу, задумавшись, на золотой шпиль Петропавловской крепости. Шпиль этот сейчас представляется мне чем-то большим, нежели просто архитектурная деталь. Это ось, это центр, вокруг которого мне, связанной с ним судьбой, словно веревочкой, предстоит вращаться всю жизнь. Вот уж несколько лет как вращаюсь, а в жизни моей мало что изменилось. Я по-прежнему одна. Все, кто начинал вращаться вокруг меня, рано или поздно не выдерживали сравнения с Сережей и уходили в никуда. Были и похожие на мою первую любовь, но не такие яркие, не такие чистые — были они все же не такие. Может быть, я идеализировала свою первую любовь, — против этого я не возражаю, хотя можно и усомниться. Но совершенно уверена я в том, что если б любовь моя первая распалась сама собой или угасла как-нибудь, увяла, то было б мне легче в жизни. Ну увяла и увяла — что там! Ничто не вечно в этом мире! Но когда любовь мою так безжалостно, так внезапно (в самом нежном возрасте) перечеркнула смерть, в этом случае трудно, практически невозможно не возвести любимого в божество — божество чистое, прекрасное, всем сердцем любимое, но недосягаемое, призрачное. И невозможно забыть о нем, ибо божество это — свет в твоем разуме и одновременно тяжкий груз в твоей душе. Любимого уж нет, а образ его все живет — стоит ненавязчиво в стороне, на алтаре сердца, и не требует ничего, не требует поклонения; он так скромен. Но как не видеть его, как не возвращаться к нему в мыслях, как не поклоняться ему? И можно ли сравнивать с ним тех, кто проходит с тобой рядом, кто заглядывает тебе в глаза — живой, со слабостями, возможно, с пороками, умный или глупый, добрый или не очень, удачливый или нет… Но не прошедший через смерть!

О Господи!.. Кажется, я обречена на вечный союз с божеством! Сольвейг, всю жизнь прождавшая Пера Гюнта в маленьком домике в горах, была несомненно в лучшем положении: она хоть знала (а если и не знала, то могла надеяться), что Пер Гюнт живой…

Притершись друг к другу, мы с девочками жили во взаимопонимании и согласии. Были у нас и «складчины», и совместные культпоходы (три провинциалки) и всякого рода «очередности». И кровати наши — тяжелые, страшные, с панцирными сетками — расставили наконец, нашли оптимальный вариант. И следили сообща за чистотой сахарницы, ибо никто из нас не возражал, что всякую хозяйку видно по состоянию сахарницы, — не намакияженного лица, не ухоженных ручек, не отполированных ногтей, а именно — сахарницы. Если сахарница липкая или скользкая, если захватана и запятнана она жирными руками, то какая бы разряженная хозяйка ни была, слабое место ее очевидно. А нас ведь было сразу три хозяйки.

Однако в один прекрасный день прислали четвертую. Лену Иноземцеву…

В дверь постучали, и вошла девчушка — совсем юная, сразу после школы — само очарование. В джинсах и белой кофточке с кружевами, будто из деревни приехала. А всех вещей — старый пакет с полустертой надписью «Мальборо». На нас посмотрела, улыбнулась застенчиво — будто рыбка блеснула серебряной чешуей.

Кавалеры в моей жизни, конечно, были. Не без них. Но правда и то, что не о каждом из них мне хочется вспоминать.

Артист балета один клинья бил. Да так ловко бил — всю меня клиньями окружил… как участок золотоносный столбил. Цветы в приемной каждый день — от него, записочки приятные, открыточки разные, аромат дорогих духов витает в воздухе — опять же это он. Я уж и подумывать, о нем начала, с утра до вечера все думала, пыталась к мысли о нем себя приручить. Возможно, что-то из этого и вышло бы, и этот ловкий балерун повел бы однажды меня под венец, да кончились наши едва начавшиеся отношения самым неожиданным образом: я «застукала» его в гримерной с одной балеринкой, только что пришедшей к нам из училища, — совсем юным, с виду божественным созданием. Совершенно увлеченные друг другом, возбужденно дышащие и потные, они занимались любовью на узенькой кушетке и даже не заметили, как я вошла… Впрочем не заметили они, и как я вышла. Мне была наука: ангелочки-балеринки могут быть очень черными внутри. Цветы и записочки еще некоторое время продолжались. Но уж меня нельзя было взять никаким приступом. Артист балета очень удивлялся; что это я вдруг к нему так резко охладела?

Еще «подкатывал» известный эстрадный певец — весь в лаврах и губной помаде. До встречи со мной трижды женатый и трижды благополучно разведенный, но все еще уму-разуму не наученный, все еще — в поиске идеала. Причем идеал этот он с настойчивостью, достойной лучшего применения, искал под каждой юбкой. А я не понимала: или мне попадались только такие искатели, или у них, у «лавровых», бабничество в норме вещей. Певец этот был неприятно удивлен, когда понял, что лавры его на меня никоим образом не действуют, когда увидел, что не таю я в свете его славы. И быстро отшился. Когда я вижу его по телевидению или слышу по радио его умненькие высказывания по поводу и без, всякий раз отмечаю: на публике или «при интервью» он совсем не такой, как на самом деле.

Можно вспомнить и киноактера, очень популярного в стране на стыке семидесятых и восьмидесятых годов… Неизвестно, за какой надобностью забрел он в театр оперы и балета да еще в приемную завпоста Петра Петровича, — это покрыто мраком и навсегда останется под спудом лет. Но едва актер этот увидел меня, так посреди приемной и грохнулся на колени:

— О, нимфа! Я наконец-то встретил тебя!

— Ах, это вы, Петер!.. Конечно, помню…

Я смотрю в его глаза и вижу, как тревога и последние сомнения, какие еще там были, улетучиваются. Я не знаю, что Петер читает в моих глазах, но предполагаю — на словах я бы ему это сейчас не выдала.

Вслух произношу:

— А что, съезд еще не закончил работу?

— Съезд? — Петер, кажется, меньше всего сейчас думает о съезде. — Ах, съезд! Да… Было торжественное закрытие неделю назад.

«Петер, Петер…» — моя первая мысль поутру.

На работу я иду в подавленном состоянии. Я даже не выспалась, ибо мне снились какие-то кошмары. По дороге припоминаю… Я видела во сне взволнованное море и доисторических животных типа лох-несского чудовища, глядящих на меня из глубины…

Едва я сажусь за стол в приемной, — начинаю ждать. Он придет, он не может не прийти. Он же умный человек и как будто знает, как обращаться с женщинами. И со строптивыми тоже! Он мужчина наконец и должен уметь прощать! А если он прощать не умеет, то о нем не следует и думать, не следует жалеть.

«Нет, нет! Он не такой!»

Я жду активно — барабаню пальцами по столу. Поминутно оборачиваюсь на входную дверь.

Однако ни возле моего дома, ни тем более возле квартиры, под дверью, меня никто не ждет.

«Что ж, ты сама того хотела!.. Чего хотела, того и добилась. Никакой личной жизни… Глупая, безрассудная! А как же новый стиль?»

Я вхожу в квартиру, останавливаюсь в прихожей возле нового зеркала. Делаю попытку улыбнуться себе.

«Ты умница-разумница! Так их всех! Одного выгнать, от другого сбежать! По боку их! А сама — под одеяло. С головой уйти от этого странного, жестокого мира, забыться. Правильно, дорогая, драгоценная…»

Кажется, именно так я сейчас и поступлю, если никто не явится.

В шесть часов утра Петер заезжает за мной. Что примечательно, я не сразу узнаю его: на нем грубые брезентовые штаны, выцветшая штормовка и шерстяная вязаная шапочка. Вероятно, сей видавший виды наряд Петеру одолжил его русский друг — заядлый грибник или рыболов.

Я всплескиваю со смехом руками:

— Петер, ты собрался в сибирскую тайгу?

Он слегка смущен:

— Погода сегодня прохладная. Возможно, будет дождь.

На следующий день, проводив Петера, возвращаюсь домой на такси. Километра за полтора от своего дома отпускаю машину — я хочу немножечко пройтись пешком. Мне сейчас есть о чем подумать. Конечно же, о Петере, обо мне… о нас. Как-то у нас все сложится дальше?

… Резкий скрип тормозов — где-то сзади и сбоку — выводит меня из задумчивости.

Я оборачиваюсь на звук, вижу «мерседес» лимонно-желтого цвета, вижу расплывчатое пятно Кандидата за рулем. Но иду своей дорогой, не замедляя шаг.

Кандидат едет рядом, выглядывает в окно:

— Девушка! Друзей не узнаешь?..