Рота Паульберга снялась с позиций последней. Лейтенант, выпускник Наполы, с самого момента своего появления в роте выказал себя примерным выпускником элитной школы младших офицеров Вермахта. Он даже умудрился дважды провести с ротой строевые занятия. Правда, это было еще до Лысой Горы, но на передовой, практически под носом у русских. Те, удивленные такой наглостью, даже прекратили непрерывные артиллерийские и пулеметные обстрелы третьей роты. Видать, пялились в свои бинокли, как Паульберг, срывая почти мальчишеский голос, кричит: «Выше ногу!» Но в деле ротный оказался молодцом. За спины не прятался и с ходу показал, что полигоны Наполы он исползал не зря. Линию обороны организовал толково, используя все мало-мальские бугорки и ямки местности, чем даже заслужил похвалу герр майора. Во время атак русских вся эта практическая наука немало поработала в пользу обороны третьей роты. Вот только отступать грамотно, да еще в кромешной темноте, в элитных школах Вермахта не учат…

Когда Отто услышал приказ об отступлении, он не подал виду. Только крепче стиснул зубы. Теперь, когда он стал хорошо питаться и десна немного отошли от цинги, он мог позволить себе такую роскошь — поскрипеть зубами. Многие в батальоне хотели продолжать драться. Слишком дорогую цену батальон заплатил за эту высоту. Измотанные бесконечными атаками, но не сдавшиеся, штрафники всю свою злость заочно вымещали на «доблестных» союзниках-турках. «Комрады по оружию, мать их» — так зло цедил сквозь зубы обер-фельдфебель. И вот как снег на голову, как шальной снаряд в траншею, приказ «Отступать!» — непонятный и глупый, как и все на этой трижды проклятой войне.

Нашлись такие среди испытуемых, кто не хотел покидать позиции. И это несмотря на то, что за три дня непрерывных боев здесь уже полегла почти половина батальона. Одна из тех гримас войны, которые уже достаточно повидал Отто. Вывих сознания, недоступный пониманию нормального рассудка. Казалось бы: высота Лысой Горы — опаснейший участок немецкого рубежа обороны, батальон послан сюда на верную гибель. Чем быстрее отсюда уберешься, тем больше шансов продлить свои дни пребывания в этом аду. Но… те, кто остался в живых в этих траншеях, словно уже составляют с мертвецами одно целое. Они будто не могут и не в состоянии разъединиться. Они уже не разбирают, где жизнь, где смерть, потому что здесь всюду — ад. Все их существо охвачено только одним — убить врага, того, кто наступает, отбить следующую атаку.

Хотя была еще одна причина… Шульц напрямую связывал это с прибывшим перед самым штурмом Лысой Горы пополнением. Они, мол, и притащили на хвосте свежие новости. Об этом как бы не говорилось. Разговоры на эту тему в батальоне приравнивались к рассуждениям о победоносной мощи Вермахта, одним словом, были запрещены. Но как-то разом и вдруг все прознали, что якобы заявлениям о помиловании дадут ход. Причем в массовом порядке.

Неизвестно, откуда взялись эти слухи. Но распространились они по батальону молниеносно. К командирам рот вмиг выстроились очереди претендентов на помилование. Здесь стояли и те, кто впервые решил попытать солдатское счастье, и те, чьи заявления по несколько недель лежали в штабной канцелярии, ожидая своей участи. Ведь именно ротный давал ход этой заветной для каждого штрафника процедуре.

Они выдвинулись в хвосте батальона. Первая рота, усиленная моторизованными артиллерийскими установками, значительно прибавила. Вторая рота — за ними. Если бы держаться за ними, отставания можно было избежать. Но этот-то момент ротный и упустил. Он приказал остановиться и ждать подводы. Коноводы завозились со своими телегами.

Понять лейтенанта можно: ведь роту кормить надо и мерзнуть в этих чертовых донбасских степях никому не хочется. Октябрьские ночи становились такими холодными, что солдаты натягивали на себя все подряд из обозных запасов теплых вещей. Да только этой ночкой мерзнуть не придется. Отто почувствовал это всем своим солдатским нутром, когда кромешная тьма впереди озарилась огненными вспышками. Один за другим ухнули взрывы. Это дозорный, секрет, высланный вперед лейтенантом, напоролся на русских. Нельзя было останавливаться ни в коем случае. По пятам за ними гнались русские, и впереди были русские. Теперь они были повсюду

Стрельба началась как-то сразу. Беспорядочный треск и грохот обрушились на голову маршевой колонны. Дозорный секрет первой роты напоролся на русских, а те спросонья ударили из всего наличного. Ротный только успел отдать приказание рассредоточиться в цепь. Снопы трассеров дырявили непроглядную темноту. Казалось, что очереди повсюду вокруг. Отто казалось, что пулеметы грохочут возле самого уха. Звуки выстрелов стремительно распространялись в промозглом сыром воздухе. Крик лейтенанта Паульберга раздался где-то слева.

— А, черт, за мной!… — зло зарычал Шульц. Он шел в колонне рядом с Отто, когда все началось. Шульц и еще несколько солдат бросились к лейтенанту Отто тоже, скорее по инерции, побежал за ними.

Кромешная тьма непрерывно озарялась гулкими огневыми вспышками. Отто отвечал на них очередями своего «шмайсера». Вскоре ошметки темноты, изрешеченные световыми пунктирами трассеров, пламенем взрывов, превратились в странное и жуткое месиво из звуков и прыгающего, точно пляшущего света. Это только добавляло паники и сумятицы в действия роты. Никто толком не мог понять, откуда бьют русские, и русские ли это вообще. Только через несколько минут выяснилось, что с левого фланга их обстреливает собственный арьергард второй роты. Они заблудились и ушли слишком вправо. Крики командиров отделения и ротного едва различались в этой неразберихе. Отто залег возле какого-то кустарника с голыми ветвями. Его «шмайсер», поначалу поддавшийся панической истерике происходящего вокруг, теперь экономно выслеживал то и дело загоравшиеся левее огневые точки. Именно там находились русские. По крайней мере так выходило из криков обер-фельдфебеля Барневица. Даже его луженая глотка не могла пересилить этой смертельной ночной какофонии, срывалась и сипела.

Всего минут десять, не больше. Примерно столько понадобилось батальону, чтобы понять: русские сомкнули кольцо и отступать некуда. Это была общая картина, доступная комбату и его штабу. Но здесь, на участке искромсанной в кровь третьей роты, каждый искал свое объяснение неудачной попытки ночного прорыва, стоившей стольких жизней.

Шульц во всем обвинял лейтенанта. Они почти на ощупь карабкались назад, а он, не переставая, на чем свет костил командира роты Паульберга. Чертов обоз… Из-за него пришлось вернуться. Видно, суждено им всем усыпать костями эту проклятую Лысую Гору. Чертыхания Шульца непрерывно раздавались в темноте, среди сопения, кашля и тяжелого дыхания вымотанного маршем и боем отделения. Отто шел молча. Дрожь еще сотрясала его руки и ноги, но постепенно он успокаивался. В конце концов, он тоже не хотел оставлять Лысую Гору. И, скорее всего, лейтенант Паульберг тут совсем ни при чем. Ведь он попросту выполняет приказ герр майора. А тому наверняка приказ отступать передали из дивизии. И, само собой, проводя разведку боем. И не все ли равно, погибнут они от русских пуль или от очередей своих же «пятисотых» штрафных из второй роты. В штрафном лагере в Лапландии товарищи Отто гибли как мухи, но никаких русских там и в помине не было в радиусе тысячи километров. Их убивали свои же, черт побери, живодеры. К тому же в своих действиях они руководствовались исключительно инструкциями и приказами, а от себя добавляли совсем немного романтики. Так, самую малость. Так что в этой войне нет виноватых. В том, что здесь происходит, нет ни логики, ни рассудка. Какая логика может быть в действиях сошедшей с ума уродливой стервы? Выходит так, черт побери…

— Все из-за этого чертова обоза. Разве не так, Отто? — продолжал бубнить Шульц. — Если бы лейтенант не приказал ждать обоз, мы бы успели проскочить русских. Ты слышишь, Отто? Или тебя контузило? Эй…

— Да заткнись ты… — раздалось слева, почти возле самого уха Отто. Прозвучало почти шепотом, но так угрожающе, что Шульц, как по команде, сразу заткнулся. Так успокоить мог только обер-фельдфебель Барневиц. Он прибыл вместе с новым ротным, и в первый же день все в роте поняли, что с ним лучше не ссориться. Солдаты из охранения, выставленного ротным возле Лысой Горы, привели троих местных. Те шли с поднятыми руками. Старший охранения, громила Хайгрубер, доложил обер-фельдфебелю, что русские сами вышли на них, говорят, что местные, что не хотят больше работать в колхозе, а хотят работать на Германию. Обер-фельдфебель переспросил Хайгрубера: «Не хотят работать в колхозе?» Вывел потом этих троих русских на самый край траншеи. Он велел им повернуться лицом к траншее и еще раз спросил:

— Rus Ivan niht will arbaiten ab kolhoz?

И вот приказ: «Оставить позиции». Оборону высоты должны были поддержать с воздуха. Удерживая Лысую Гору, испытательный батальон за трое суток отбил восемнадцать атак, и ни одного бомбардировщика Люфтваффе не появилось в хмуром октябрьском небе, заполненном серой мглой и копотью. Издали черный дым казался жирным и лоснящимся. Клубы поднимались от русских танков. Восемь подбитых машин горели по дуге. Она замыкала с востока подступы к высоте почти в полное кольцо. «Полумесяц… — злобно шипел Барневиц. — Иваны снюхались с турками. Они не зря берут нас не в кольцо, а в полумесяц…»

В роте никто не спал уже третьи сутки. Оставшиеся в живых после очередного артобстрела пытались углубить траншею, которую почти сровняло с бруствером. Части егерской дивизии должны были прийти на помощь штрафникам и усилить левый фланг обороны высоты, как раз там, где располагалась рота Паульберга. Речь шла о мусульманском батальоне. Однако этой помощи штрафники не дождались. Не успел затихнуть гул разрывов тяжелых стопятидесятимиллиметровых снарядов, как русские повалили в атаку.

Вчера их попытки наступлений поддерживали танковые расчеты, но теперь пехоту поддерживала одна лишь артиллерия. Видать, негусто танков перебросили им в подмогу. Все они остались на поле боя. Необстрелянные, необкатанные, зеленые еще экипажи. Отто сразу понял это по тому, как они вели себя в атаке. Пёрли напролом, сильно вырывались вперед, не дожидаясь прикрытия пехоты. А те залегли под огнем батальонных пулеметов.

Один МГ был придан роте Паульберга. Ротный умело расположил его на выступе левого фланга, приказав соорудить два гнезда в десяти метрах друг от друга. Несколько часов, под артобстрелом, взвод Отто рыл траншею между этими гнездами. По замыслу лейтенанта пулеметный расчет должен был бы все время менять позицию, не давая пристреляться пушкам противника.

Задумка Паульберга удалась. На их фланге наступали три машины, два средних и один тяжелый, неповоротливый, но мощный русский КВ. Танки издали лупили по пулеметчикам, но всякий раз тем удавалось переместиться на запасную позицию. Этот челночный бег здорово выручил роту. Экипажи противника в суматохе наступления не могли засечь сразу обе точки и бить по обеим.

Произошло чудо. Одно из тех маленьких чудес, которые без счета совершаются для тех, кто все еще остается живым на этой войне. Русские не успели занять на высоте позиции, оставленные батальоном. Отступление «пятисотых» получилось для них слишком неожиданным. Или они приняли эти перемещения за очередной обманный маневр немецких штрафников. Русские упустили вернейший шанс занять Лысую Гору без боя.

Видимо, противник сообразил, что к чему, только под утро, когда испытуемые, уставной персонал и господа офицеры — горстка солдат, оставшихся от особого «пятисотого», — уже разбрелись по своим, обжитым за трое суток, местам. Штрафникам пришлось изрядно растянуться по траншеям, а командирам — на ходу менять дислокацию своих подчиненных, придумывать новые оборонительные огневые точки. Ведь только за минувшую ночь батальон не досчитался почти трети бойцов.

Русские открыли огонь почти сразу после того, как побледнел горизонт за ближайшим перелеском. На этот раз продолжительной артиллерийской подготовки не было. То ли противнику не хватало боеприпасов. Или слишком велика была злость и досада за упущенную возможность, и красным командирам не терпелось в бою выместить свою злость. Почти сразу русские поперли в атаку.

Линия обороны одновременно, как по команде, открыла огонь по атакующим. Отто палил вместе со всеми. Огонь из винтовок и автоматов достигал цели. То один, то другой в цепи наступающих вдруг замирал, словно натолкнувшись на невидимую стену.

Этой стеной была ударная сила встречной пули. Но все равно, наступающих было слишком много.

Он погиб, и, значит, ты живешь… В смерти — жизнь. От кого это он слыхал? Или, может, в книжке какой вычитал? Какая, к черту, разница. Теперь уже все равно. Главное — истинная правда, всем нутром, до самого костного мозга, усвоенная. Не подстрелили бы фрицы командира его, майора Михайлина, не жить бы теперь гвардии рядовому Аникину. Ему не жить…

Об этом думал Андрей, волоча по траншее тело убитого комбата. Его несли в плащ-палатке, ногами вперед. Из того, что несколько минут назад было перебинтованной головой гвардии майора, теперь на дно траншеи струилась кровь, прямо под ноги Андрея.

А ведь на волоске тоненьком повисла судьба аникинская. На ниточке тонюсенькой. Хотел ведь шлепнуть его командир, без суда и следствия. Это старшина говорит. А ему-то верить можно. Кармелюк — мужик основательный, зря, без толку, языком молоть не будет.

— После контузии майор совсем лют стал, — обернувшись, произнес старшина. Воспользовавшись моментом, он на ходу переменил руку, которой держал в жмене плащ-палатку

— По части неисполнения приказа или проявления трусости — у него разговор короткий… — со вздохом продолжил Кармелюк и как-то искоса глянул на Аникина.

Грудь старшины с шумом выпускала струи едкого дыма. В холодном, сыром октябрьском воздухе дым загущался в густо-сизые клубы. Повисая возле лица старшины, они заставляли того щурить свои маленькие глазки. Бегающие, юркие, словно зверьки, глубоко запрятанные под низко нависшими бровями, черные зрачки внимательно следили из своего укрытия за Андреем.

— Отмолчаться вздумал? — угрозы в голосе старшины добавилось. — Ну-ну…

Он тяжело выдохнул из своих мощных легких очередную порцию ядреного никотина.

— А сволочь эта фашистская не задумываясь выстрелила… Эхма!… Жалко командира…

Кармелюк вдруг отвел взгляд от Аникина и, еще раз тяжело вздохнув, покачал головой. И голос его как-то дрогнул и разом потеплел:

Легкую противотанковую 45-мм пушку, запросто именуемую в войсках «сорокапяткой», они обнаружили как раз там, где им указал бегун-артиллерист. Здесь, прямо из осиновых зарослей, начинался овраг, постепенно набиравший крутизну и глубину. У начала его, почти невидимая со стороны степи, укрылась за бруствером «сорокапятка». Естественно образовавшуюся стенку умело довели до состояния траншейной. Укрытие сделано настолько удачно, что щитовое прикрытие только-только торчит над оврагом, вместе с орудийным стволом.

Возле «сорокапятки» деловито и быстро орудовал боец. Он был в одной гимнастерке, в нескольких местах оборванной и обгоревшей. На спине пятно ожога обнажало багрово-красную субстанцию живого открытого мяса. Но этот, сновавший возле лафета пушки, словно отлаженный механизм, не замечал ни раны, ни холода. Дальше, метрах в трех ниже по склону оврага, лежал труп. Он был накрыт шинелью, из-под которой выглядывали одетая в сапог нога и развороченный обрубок второй ноги с торчащими обломками костей голени.

Артиллерист справлялся один за всех. Вот он выхватывает из ящика небольшой снаряд. Ящик тут же, под рукой, возле выставленной станины. Ловким, до филигранной четкости отработанным движением снаряд послан в канал ствола. «Клац!» — затвор закрыт. Припав к прицелу, артиллерист несколько секунд затрачивает на наведение. Ствол послушно двигается немного влево, всего в нескольких сантиметрах над краем оврага. «Ба-бах!…» Артиллерист даже не вздрогнул от грохота выстрела.

— Эй, Аникин! — окликнул Кармелюк. Как-то осторожно окликнул, в полшепота.

— Да, товарищ старшина.

Их появление не вызвало у артиллериста ни капли удивления. Вообще никаких эмоций.

— Сержант Зюзин! — крикнул он. Белки глаз казались снежно-белыми на фоне его лица — потного, перепачканного грязью и копотью. Артиллерист действительно ничего не слышал.

— Лейтенанта снарядом убило! — тем же рапортующим криком доложил сержант. Он жестом показал на ящик — Подавай…

Кармелюк молча вытащил из ящика снаряд и подал его сержанту. Тот сразу же отправил снаряд в канал ствола и, защелкнув затвор, принялся выцеливать. Взрыв накрыл их неожиданно. На этот раз немецкий снаряд лег ближе. Их хорошенько присыпало землей. Пригнувшись, Андрей почувствовал толчок в левую лопатку. Знакомое ощущение. Боли не было, но Андрей по опыту знал, что боль при ранении приходит с опозданием, позже, чем пуля или осколок. Неужели его ранило? Он дотянулся правой рукой до лопатки и вытащил из шинели осиновую щепку. Расколотая взрывом, она пробила шинель острым, словно копье, концом и застряла в сукне. Он отбросил щепку и нащупал пальцем дырку в шинели. «Чертова бабушка… — с каким-то отчаянным азартом подумал Аникин. — Еще не хватало осиновый кол получить. Точно ведьмак какой…»

Сержант только на миг, на время взрыва, прильнул к своей пушке. Только-только переждав взрывную волну, засыпанный землей, он ответил выстрелом своей «сорокапятки». Пушка дернулась, как живая. Двинувшаяся при откате станина чуть не сбила Аникина с ног. Сержант откинул затвор. Стреляная гильза, дымясь, выскочила наружу.

— Заряжа-ай! — команда сержанта Зюзина перекрыла гул канонады.

Старшина уже в готовности держал перед собой очередной бронебойный.

Произведя выстрел и хмыкнув, сержант вновь на секунду замер, отирая пот со лба.

— Да, едрить ее налево… снарядики-то у нас выходят понемножечку… Червенко должен был притарабанить ящик. Да только убили Червенку. Пулемет танковый прицепился к нему. Вел вдоль оврага. Убили Червенку… Вон он… лежит, родимый…

Сержант указал по флангу в правую сторону. Под прикрытием стального орудийного щита Аникин и Кармелюк вгляделись в направление, указанное Зюзиным. Убитого было хорошо видно. Он лежал в метрах пятидесяти по прямой, в пожухлой стерне изрытого воронками поля. Как раз там, где овраг резко забирал вправо.