Понять Россию мыслящий русский интеллигент всегда полагал своим высшим долгом. Понимание включало и включает во всякую эпоху некоторый круг принципиальных вопросов. Одни из «трудных вопросов» были вечными, а другие рождало время: в чем сущность России и русского мира, которые воспроизводятся в том числе и в современной истории? Чем держится «мир России» сегодня, когда «русскость» и «российскость» мы пытаемся познать в этнопациональном единстве? Вместе с тем это отнюдь не снимает и вопроса об исторической и геополитической сущности русской нации — европейская ли она, азиатская, евразийская, маргинальная, или все-таки универсально-мессианская, или, в конце концов, просто русская и российская? Какими идентификационными противоречиями наполнен русский мир? В чем суть идентификационной тайны времени для современной России?

Вот круг главных вопросов, которыми живет современное национальное самосознание и на которые, казалось бы, уже даны исчерпывающие ответы, поскольку ни страна, ни культура, ни нация, ни сама их история не вчера возникли, а состоялись в истории, стали Россией. Но, несмотря на это, такие вопросы не просто постоянно возникают, но и относятся к разряду наименее «проявленных», наиболее «неопределенных». И это неслучайно. Такое возможно только с такой страной и нацией, которые основательно заблудились в своей собственной истории, допустили расщепление и вслед за этим хаотизацию социального, культурного и ментального ядра своего самосознания. С нацией и страной с глубоко деформированными и деградированными ценностями национальной и исторической идентичности, живущими неадекватными представлениями о самих себе, а в предельных случаях — и в тени параноидальных представлений о России и в ней -русской нации.

Идентичность есть «нечто», идущее через все века человеческой истории и стабилизирующее современность всей историей, а не какой-то ее избранной частью. А идентификация становится одним из самых фундаментальных феноменов человеческого духа в человеческой истории, поскольку вырастает из всей истории и культуры страны и нации. И феномен этот не является чем-то внешним, по случаю надеваемым на душу страны, нации, личности. Идентичность основой своей имеет духовный опыт личности. Соответственно, идентитет — это продукт сознания, доросшего до высших форм самосознания, до осознания сущности своего «я» в истории. Такое осознание дается человеку через акты связывания и отождествления себя с коллективными сущностями своей локальной цивилизации, культуры, исторической эпохи. С другой стороны, за счет идентификации преодолеваются пределы человеческого «я», человек выходит за границы своего эго. Это когда я, отождествляя себя с тем, что вне меня существует, вместе с тем превращается в нечто имеющее значение для моего «я».

В этом смысле идентичность манифестирует все основные символы преданности индивида сообществу. После чего история и в ней — историческое время обретают субъекта, тождественного их сущности, и ровно настолько, насколько сам субъект растворяет себя в коллективных сущностях своей истории и своего времени. Единство нации питается единством своей истории и, следовательно, единством своей исторической памяти. Мы участвуем в истории настолько, насколько история участвует в нашей жизни, оплодотворяет каждый акт и нашего сознания, и нашего действия. И во всех этих событиях идентификация — одновременно акт и процесс, участвующие в формировании пространства главных смыслов для специфически человеческого существования. Так совершается становление человека самим собой, но через «другого» и «другое», с кем (и с чем) «я» отождествляю свое «я».

Так в истории появляется субъект, способный творить не историю вообще, а историю конкретной локальной цивилизации, вооруженный для этого не просто интересами, но и, главное, ценностями и святынями определенной культуры и духовности. Обретая идентичность, жизнь человека обретает историчность, начинает мерить себя духовными максимами истории. Начиная связывать себя с существенными событиями своей истории, наполняясь духом своей культуры, человек перестает быть только творимой частью истории, он превращается еще и в ее творца. Можно сказать и так: миром правит идентичность. Правит в той самой мере, в какой им правит человеческое сознание и в нем — человеческое «я», ибо только знающий, «кто я», может знать «что делать».

История и в ней человек, осознающий себя, обретают источник для пассионарного подъема — для прорыва в новое измерение истории. Жизнь из «просто существования» по мере идентификации (развития самосознания), или, иначе говоря, по мере отождествления и наполнения себя человекоразмерными смыслами жизни и истории в главных своих актах превращается в сокровенное дароприношение. В дароприношение тому месту, где ты родился и живешь, кругу близких людей, давших тебе жизнь и ее смыслы, долгоприношение своей истории, своему народу, самому себе.

Каждый акт (шаг, период) идентификации превращается в акт одухотворения человека, превращения его в человека исторического, понимающего себя и воспитывающего себя в отеческом духе. В настоящем настолько настоящего, насколько в нем сохранилось прошлого. Настоящее «складирует» в себе свое прошлое как основание собственного бытия, и оно жизненно настолько, насколько опирается именно на такое прошлое, которое имеет выраженные проекции бытия, связывающие его с будущим. Поэтому и долг перед будущим есть только у того, у кого есть обязательства перед прошлым — кто не является исторически безосновным, как и исторически «бездетным». Прошлое — это больше того, чем я «просто живу». Жить в истории — это еще и жить воплощением и раскрытием в ней своей сущности. После этого одно только и имеет значение — научиться жить жизнью сущности своей души, а значит, своей культуры, своей истории.

Наше национальное сознание оказалось погребено под обломками всех идеологических потрясений XX столетия, втянувших нас в глубокий духовный обморок, в условиях которого человек оказывается способным на любое вырождение. Мы оказались нацией, одержимой идеями, которыми в полной мере не владеем: они владеют нами, а не мы владеем ими, а потому и живем в странном, а точнее, в каком-то болезненном ослеплении идеями. Так произошло потому, что на протяжении целого столетия политико-идеологические ценности из средства нашего существования упорно превращались в самоцель. И в этих процессах они стали утверждать свою первичность на обломках нашего национального идентитета, через тотальную хаотизацию и разрушение всей иерархии наших национальных ценностей.

Идентификационный хаос стал величайшим кошмаром современной России, и в этом хаосе мы легко становимся одержимыми всеми ошибками логики — в частности, начинаем искать себя в том, чем мы не являемся, и там, где вообще отсутствует наша сущность. Мы начинаем жить такими изменениями в истории, в которых одна противоестественность преодолевает другую, только усиливая противоестественный характер всех изменений. В частности, мы все время пытаемся остановить будущее прошлым или изменить будущим свое прошлое, что превращает нашу историю в историю на грани абсурда.

В итоге не мы властвуем над нашей историей, а история властвует над нами, и в той самой мере, в какой мы не являемся хозяевами своей собственной души, ее идентификационных сущностей. Мы живем невротической утратой своих исторических и духовных корней, питающих нашу национальную идентификационную сущность, — лишаем себя главных точек сборки нашей идентичности, которые находятся в нашем прошлом. При этом нас явно хотят раздавить потерей веры в свое прошлое. Ибо что значит потерять веру в свое прошлое? В ряду прочего это значит полностью обессмыслить пространство главных смыслов своего существования — оказаться распятым мыслью о том, что твоя жизнь и в ней все прожитое было прожито зря.

С таким прошлым нам трудно жить в настоящем. Хуже того, если нет истории, то все возможно, вплоть до невменяемого исторического творчества. Так рождается во всем безрассудная история. И она рождается по одной, и фундаментальной, причине: в своем историческом творчестве мы получаем вдохновение не оттого, что мы нация — наследники и продолжатели дела большой истории, великой культуры и несравненной духовности, а всего лишь последователи одного из политических учений.

Лишая свою историю национальных ценностей и смыслов, мы становимся окончательно больными своей историей — превращаемся в людей, страдающих самими собой. Нация и в ней человек, теряющий идентичность, созревают для гибели. А посему нам надо исследовать силу, нас победившую. И она, увы, часть нашего сознания, та самая, которая упорно отказывается стать русской.

И здесь открывается потаенная суть трагедии и марксизма, и либерализма, и вообще любой политической идеологии в России — в попытке осуществить модернизацию страны вне какой-либо существенной связи с ее национальной сущностью, а если быть точнее — за счет ее преодоления в истории. Как преодоление происходит и что преодолевается? Все начинается с изгнания всякого присутствия национального начала в русской истории. Следующий этап связан с включением механизма противопоставления идей друг другу, вплоть до их непреодолимого антагонизма. Большевизма — монархизму. Боголюбия — атеизму. Тоталитаризма — демократии. Но всякая идея, лишаясь национальной почвы, теряет опору в истории и культуре, в законах преемственности, опираясь на которые могла бы быть примирена с любой другой идеей как идеей своей истории и своей культуры.

Но если идея начинает с того, что противопоставляет себя идее нации и стоящим за ней ее истории и культуры, то она неизбежно заканчивает обострением всех возможных антагонизмов, вплоть до репрессалий по отношению к самой истории и культуре — ко всем идеям, этой историей и этой культурой рождаемым. Она становится безвозвратно чуждой истории, культуре, нации, начинает жить только самой собой, только формами своей абсолютизации, на этой основе порождая все формы насилия как единственного средства собственного самосохранения.

Это многое объясняет в истории России XX столетия, ставшего для нас историей нашего национального безумия. Мы, отказавшись от идеи нации, призванной примирить все идейные антагонизмы всеми смыслами общности, созидаемой в пространстве осуществления идеи общей исторической судьбы, отказались от всех консенсусных решений, хоть как-то считающихся с нашей национальной самостью. Мы начали жить идеями, во всем противоположными нашей исторической и национальной сущности, и, как следствие, закончили всем, что нас только разделяет. В этом смысле главный враг современного российского либерализма — кризис идей, явно не работающих на консолидацию общества и в таком качестве не работающих ни на человека, ни на нацию, ни на государство. А они потому и не работают, что либерализм в России начал не с синтеза идей, а с их болезненного противопоставления. Абстрактная идея человека и его свобод была противопоставлена всему, чему ее можно было противопоставить, и прежде всего самой сущности России и в ней — идее нации и идее государства.

Во имя прорыва в новое измерение истории нас призывают пожертвовать всеми веками нашей предшествующей истории — втягивают в безудержный процесс развенчания всех ее национальных смыслов. Нас постоянно сосредоточивают на таком нашем прошлом или, еще чаще, на такой ее интерпретации, которая радикально ослабляет нас в современности, устанавливая фиктивную связь с прошлым. Прошлое, нигилистически препарированное, избирается в качестве главного нашего врага, и тем самым мы сильно осложняем свою жизнь в современности, поскольку если главный враг — наше прошлое, то мы в совершенно непропорциональных масштабах начинаем жить только своим прошлым.

Оно приобретает совершенно тираническое влияние — начинает просто репрессировать настоящее, ставить его в недопустимую зависимость от себя как от прошлого, в котором якобы скрывается главный враг нашего исторического творчества. Здесь мы сталкиваемся с одним из парадоксов времени в истории, в пределах которого выстраиваются в высшей степени противоречивые отношения между прошлым и настоящим. Это когда настоящее не может возникнуть и существовать без прошлого, но как настоящее утверждает себя только через преодоление прошлого в себе, и в первую очередь такого, которое мешает ему быть настоящим. И похоже, мы в полной мере не владеем культурой отношений со своим прошлым.

Все подлинно значимое и в жизни человека, и в жизни общества живет только идеей целого и, следовательно, как элемент целого, будучи интегрировано в нем, питается его смыслами и жизненной энергетикой. Вырванное же из своей связи с целым, переставая жить жизнью целого, часть начинает деградировать, жить не подлинностью своего бытия, ибо в части сущность представлена своей частью, в целом — всей своей тотальностью. Вот почему я настолько бытийствую в своем бытии, насколько растворяю в себе его сущность, и через нее живу всей целостностью бытия.

Преодолевая в себе свою национальную сущность и связанные с ней основы целостного бытия, нас охватывает идентификационная истерика по поводу всех ценностей нашего национального существования. Мы начинаем жить парализующей наше самосознание идентификационной верой в то, что мы носители неправильной истории, не состоявшейся культуры, больной духовности, и только отказ от них способен вернуть нас к исторической норме. Но это именно та «норма», которая окончательно истощает наши души. Так в своей собственной истории мы становимся изменниками всему, чему только можно изменить. Мы начинаем испытывать странное сладострастие, насилуя самих себя чрезмерными требованиями к своей истории и культуре, и, как правило, с ценностно-смысловых позиций иных культур и цивилизаций. И, как следствие, отношение к ним перестает быть национально мобилизующим переживанием.

При этом никто не будет спорить с тем, что в нашей истории немало явлений, в высшей степени достойных критического отношения. Но под знаменем критического переосмысления мы допускаем нигилистическое ниспровержение всей нашей истории и чуть ли не всей нашей культуры. Так мы лишаем себя памяти осознания русских свершений в истории и вслед за этим исторического самоуважения.

Мы начинаем жить тотальностью смыслоотрицания всего в пространстве нашей истории и культуры. Так мы приходим к фатальному ослаблению современности и в ней — нашего национального «я». Выход из такого состояния очевиден. Каждый человек держится за свое «я», и до тех пор, пока за него держится, он — человек. Так и нация должна держаться за свои идентификационные сущности — свое национальное «я», и до тех пор, пока за него держится, она — нация.

Покинув почву национального в истории, мы готовы на какое угодно обращение с собственным прошлым, готовы к любым спекуляциям и манипуляциям. И поскольку прошлое больше не воспринимается как свое, мы начинаем жить сознанием радикальной испорченности нашей истории. При этом нас хотят навсегда приковать к нашему «позорному прошлому», не позволяя удержаться на почве возвышенного, закрепленного к истории идеала. Мы, таким образом, теряем веру в себя и в свою собственную историю, начинаем сомневаться в том, что не подлежит сомнению. Мы начинаем страдать от избытка истории, многократно усиленной критическим разложением ее основ. Становясь в радикальную оппозицию к самим себе, мы становимся слишком последовательными в полной хаотизации явлений своей жизни и истории. Воистину, в таком своем качестве нам надо искать защиты прежде всего от самих себя, ибо мы начинаем жить той частью самих себя, которая нас ослабляет.