Столько милиции Николай Уланов еще никогда не видел. Люди в темно-серых шинелях, куртках с ремнями, синих фуражках с кокардами и в портупеях запрудили Невский проспект, окружили небольшую площадь у Казанского собора, сдерживая напиравшую на них толпу. Очередной митинг и, наверное, не санкционированный. Очень уж милиция настороже. У многих в руках опущенные резиновые дубинки. Два парня в теплых куртках взобрались на цоколь памятника фельдмаршалу Кутузову и, жестикулируя, что-то выкрикивали. Один из них, в вязаной шапке, размахивал трехцветным флагом. В толпе мелькали плакаты.

Несколько милиционеров пытались дотянуться до крикунов, но те ухитрялись увертываться: задирали ноги в кроссовках, укрывались за Кутузовым. Движение на Невском прекратилось, все больше прохожих напирало на жидкую цепочку блюстителей порядка. По лицам видно было, что они толком не понимают, что происходит, но стадный азарт уже охватывал даже случайно оказавшихся тут людей. Некоторые препирались с милиционерами, требовали пропустить их к памятнику, другие пытались силой прорваться. Слышались голоса: «Чей митинг-то? „Память“ или „Народный фронт“? „Народники“ с бородками, а эти из „Отечества“»…

Три парня и молодая розовощекая женщина бойко раздавали листовки, отпечатанные на ротапринте. С подписями, даже телефонами. Краем глаза Николай прочел: «Народный фронт»… Тут его кто-то сильно толкнул в бок и он резко повернулся, готовый дать сдачи. Толкнула высокая шатенка с папиросой в зубах. Глаза ее были устремлены на ораторов, выкрикивавших какие-то непонятные лозунги. По крайней мере, до Уланова они не доходили. Тем не менее, он почувствовал возбуждение, в нем поднимался протест против милиционеров, хотя они, в общем-то, вели себя довольно миролюбиво. Скорее всего, они и сами не понимали, что в данной ситуации нужно делать. Сцепившись руками, сдерживали напиравшую толпу. Много было молодежи, мелькали погоны и фуражки военнослужащих. Пожилые люди держались подальше от памятника.

— Почему не даете людям говорить?! — звонко прокричала шатенка, размахивая длинной рукой с папиросой, — Где же хваленая демократия, гласность?!

Уланов лежал на застланной ковром тахте и бездумно смотрел в потолок. Длинные ноги его в шерстяных носках неудобно лежали на низкой деревянной спинке, на широкой груди покоился раскрытый зеленый том сочинений Владимира Соловьева. Он застрял на статье «Оправдание добра. Нравственная философия». Почему-то снова ставший модным дореволюционный философ давался с трудом, хотя некоторые его мысли и находили отклик в душе Николая. «Нравственный смысл жизни первоначально и окончательно определяется самим добром, доступным нам внутренне через нашу совесть и разум»… И дальше: «Разве вы не знаете, — говорит апостол Павел верующим, — что мы будем судить и ангелов? Если же нам подсудно и небесное, то тем более все земное».

Почему же тогда то, что совершил Николай Уланов в классе, обернулось для него злом? Он и сейчас убежден, что поступил правильно и во имя Добра, а не Зла. Если бы он в тот декабрьский день перед самыми каникулами сделал вид, что ничего не заметил, тогда бы и не было никаких неприятностей, но он, Уланов, все равно не простил бы себе этого. Где-то он вычитал, — разумеется, не у В.Соловьева — что добро должно быть с кулаками…

Снова и снова Николай прокручивал в голове происшедшее, пытался найти хотя бы какую-нибудь зацепку, чтобы обвинить себя и не находил…

До Нового, 1989 года оставалось всего три дня. Широкие окна двухэтажной средней школы выходили в заснеженный сквер. Чуть в стороне — спортплощадка. Толстые черные деревья шевелили костлявыми ветвями на ветру, унылые медлительные вороны лениво бродили возле стволов, чего-то выискивая. В восьмом «б», где заканчивался урок истории, было тихо. Николай Витальевич любил свой предмет и старался привить любовь к истории и школьникам, поэтому рассказывал им многое такое, чего не было в учебниках. Рекомендовал им читать некоторые книги В.Пикуля, В.Иванова. Директор даже сделал замечание, мол, не забивайте головы детям лишним материалом, им бы усвоить школьную программу…

Николай Витальевич в тот день рассказывал восьмиклассникам про царствование Екатерины Второй. Сидевший за третьей партой Миша Ляпин небрежно заметил: «Катя-то Вторая была великой блудницей… Имея столько любовников, как она успевала государством управлять?». У Ляпина продолговатая голова с рыжеватыми волосами, широкий приплюснутый нос и небольшие серые глаза. У носа на скулах рдели красные прыщи, возле подбородка — тоже. Рядом с ним за партой сидела в короткой джинсовой юбке и капроновых чулках Надя Силина. Круглолицая, улыбчивая, с вечно розовыми щеками и моргающими глазами. Училась она средне, однако у доски держалась вызывающе уверенно, крутила выпуклым задом, обтянутая свитером грудь у нее была не по годам полной. Нынешняя молодежь созревает рано, особенно девочки. Например, Людмила Барышникова — она сидела за первой партой — на вид совершенно взрослая девушка. Встретив ее на улице, никогда не подумаешь, что эта высокая, с фигурой взрослой женщины девушка — всего-навсего восьмиклассница.

Глядя, как разгуливает голая крутозадая Лариса по квадратной комнате, Николай снова подумал, что мода все-таки непостижимая штука! Иной раз вместо того, чтобы подчеркивать в молодой женщине женственность, стройность, она уродует ее. Кожаная куртка придавала Ларисе мужественность, свойственную юноше, а не девушке, бесформенные мешковатые брюки скрывали стройность фигуры. Куртки, брюки, свитера — все это одежда для молодых мужчин. Зачем же современная мода одела в мужское и девушек?..

— У тебя какие сигареты? — рассеянно спросила девушка, роясь в карманах своей куртки, брошенной на пол у тахты. Маленькие груди чуть заметно шевелились, распущенные волосы закрывали правую половину порозовевшего лица, укрыли круглое белое плечо.

— Я не курю, — буркнул Николай. Уж это-то она могла бы запомнить!

— Опять в городе хорошие сигареты пропали… — закуривая, произнесла Лариса.

— А как же твой… кооператор? Не обеспечивает американскими? — подковырнул Николай.

Николай старался не превышать скорость на Приморском шоссе, по горькому опыту знал — три дырки в талоне, — что здесь за каждым кустом может прятаться инспектор ГАИ. А шоссе здесь извилистое, сплошные повороты. И хотя придорожный лес насквозь просвечивает, а в низинах заметен грязноватый, весь в хвое и сучках, слежавшийся, обледенелый снег, милицейская машина могла быть в любом месте. Выскочишь из-за очередного витка шоссе, а инспектор с радаром тут как тут. Грачей не видно, а вороны разгуливают на обочинах. Умные птицы, не шарахаются от проезжающих машин, вот только непонятно, что они на мерзлой земле ищут?.

Аккумулятор Уланов купил, на удивление, без всякой очереди: сдал свой старый, вышедший из строя, и взамен приобрел новый. «Жигули» ему достались от деда, умершего два года назад. На спидометре сто тридцать тысяч километров, гараж у деда был металлический, рядом с домом, надо полагать, кузов не проржавел, дед покрыл днище антикоррозийкой, а порожки залил мовилем. Как бы там ни было, машина бегала, не требовала серьезного ремонта, так что до осени можно было в мотор и не заглядывать. Дед сам любил покопаться в машине, а Николай еще в студенческие годы с удовольствием помогал ему, так что немного в моторе и ходовой части разбирался, но раз в год ТО предпочитал все-таки делать на станции техобслуживания: слитком мудреные приспособления надо иметь, чтобы самому разобрать колесо или смазать подшипники.

Ехал Уланов в Сестрорецк, где на старой даче с зеленым забором круглый год жил его школьный приятель Виктор Чумаков. После десятилетки Чума, как его звали в школе, не стал поступать в институт, а сразу подался в торговлю. Несколько лет поработал продавцом в комиссионном магазине, в отделе культтоваров. Как и все в его возрасте Николай увлекался магнитофонными записями, а Виктор мог достать любые кассеты с самыми лучшими певцами и группами. И по довольно божеской цене. До армии Николай часто заглядывал в комиссионку на улице Некрасова, где Виктор работал. Тогда еще Чумаков жил у кинотеатра «Гигант», это позже продал свою однокомнатную квартиру, вступив в фиктивный брак, и обосновался в Сестрорецке. После комиссионки Виктор несколько лет в поте лица трудился официантом в ресторане «Приморский» в Гавани. Он не обижался, когда его называли «халдеем». В те годы начал заметно лысеть и сутулиться. При редких встречах Виктор хвастался, что зашибает за смену в ресторане иногда до ста пятидесяти рублей. Попутно он и подторговывал: скупал у загулявших моряков вещи, радиотехнику, а потом с выгодой для себя продавал. Виктор уже на третий год после школы обзавелся стареньким «Москвичом», затем сменил его на «Жигули», а теперь ездит на «восьмерке», мечтает о «форде» или другой какой-нибудь заграничной марке.

Уланов ехал к школьному товарищу по делу. На заднем сидении у него лежала завернутая в покрывало картина Коровина. Натюрморт. Дед очень гордился этой картиной, хотя Николай ничего особенного в ней не находил: блюдо, на нем яблоки, груши, сливы и каким-то образом попал туда огромный лиловый рак с растопыренными клешнями. Пришлось долго уговаривать бабушку, чтобы она разрешила снять картину со стены. Дело в том, что Николаю срочно понадобились три тысячи рублей, а Чума без залога и копейки не даст в долг. Картину эту Виктор у них на Марата видел и охотно согласился под нее дать три тысячи рублей. Понятно, подлинник Коровина стоил гораздо дороже, если Уланов не вернет деньги ровно через полтора года, то картина становится собственностью Чумакова. Бабушку Николай клятвенно заверил, что через год вернет деньги Виктору и картина снова будет висеть на стене над сервантом.

Перед Сестрорецком дорогу перебежал заяц. Он постоял серым столбиком на обочине, пошевелил чуткими с розовой изнанкой ушами и не очень поспешно, подрагивая белой пуховкой, пересек шоссе, углубившись в еловый перелесок. У Николая даже настроение поднялось: увидеть зайца утром на оживленном шоссе — это редкость! И он совсем не был похож на так знакомого нам по книжкам и мультфильмам пугливо-суетливого косого. В этом зайце даже чувствовалось некое достоинство. И уж трусом его никак нельзя было назвать.

Идею купить дом в деревне подал старший брат — Геннадий, проживающий в Новгороде. Он был рыболовом и объездил всю Новгородчину вдоль и поперек, побывал почти на всех водоемах. Геннадию недавно исполнилось тридцать четыре года, по специальности он антеннщик — устанавливает на крышах коллективные телевизионные антенны. Может, конечно, соорудить и индивидуальную антенну, которая способна принимать ленинградскую и московскую программы. Он мог и телевизор починить, провести свет в дом, отремонтировать любую бытовую электротехнику. Так что на заработки Геннадий не жаловался…

Беда пришла к старшему брату с другой стороны: он еще лет десять назад пристрастился к алкоголю. Сначала выпивал, как и все, в выходные и по праздникам, потом втянулся, стал поддавать и на работе, тем более, что в халтуре недостатка не было. Начались прогулы, недельные запои. Два раза жена его отправляла лечиться в ЛТП, но не помогло. Жена с семилетним сынишкой ушла от него и, возможно, Геннадий совсем бы спился, но вдруг неожиданно для всех бросил пить. Правда, для этого пришлось ему съездить в Ленинград и полечиться у известного гипнотизера, а потом в довершение всего вшить «эспераль» на пять лет. Ему и бумагу вручили, что если запьет, то может быть смертельный исход. Правда, собутыльники брата утверждали, что все это — чистой воды обман: «эспераль» безвредна, и лечащегося алкоголика врачи просто запугивают, обманывают.

Геннадий и присмотрел в небольшой деревушке Палкино крепкий пятистенок. Дом стоял на берегу большого, вытянутого на несколько километров озера Гладкое. В пятистах метрах от берега виднелся небольшой, с двумя десятками высоких сосен, остров. Камышовые берега пологие, заболоченные, а повыше, на сухих местах, широко разбросали свои золотисто-зеленые ветви вековые сосны и ели. Боры в округе перемежаются березовыми рощами, еловыми и сосновыми перелесками, много заливных лугов. Геннадий говорил, что здесь есть грибы, ягоды, а в Гладком водятся судаки и угри. Вместе с домом, сараем и ветхой баней у воды Уланову досталась и еще довольно крепкая черная плоскодонка, на чердаке он обнаружил вершу и несколько садков. Из хлева они с братом решили сделать гараж. Для этого придется его немного расширить и удлинить. Николай видел, с каким энтузиазмом брат хлопочет на участке: спиливает на старых яблонях сухие ветви, вырубает выродившиеся смородиновые кусты, подправляет обвалившийся во многих местах забор из жердин. Наверное, у них с Геннадием одинаковая тяга к сельскому труду, к природе, к деревне. До института Николай, приезжая на каникулы в Новгород, часто бывал с братом на рыбалке. А вот как стал работать в школе, так и позабыл про рыбалку. Во время каникул ездил на Псковщину шабашить, а там на строительстве скотников было не до рыбалки…

В последних числах марта снова потеплело, солнце все чаще стало пробиваться из-за лохматых серых облаков, наполовину очистившаяся ото льда вода в озере начинала сверкать, так что глазам становилось больно. Пока лишь старый серый камыш шуршит на ветру у воды, а в мае все тут зазеленеет, поползут из глубины к солнцу на длинных лиловых стеблях листья кувшинок и лилий, поднимутся молодой камыш и светло-зеленая осока, закрякают утки в тихих заводях, над плесом закружатся озерные красноклювые чайки…

— В бане нужно пол перестелить, — нарушил приятные мечтания Геннадий. У него в руке лопата с отполированной ладонями рукояткой, железнодорожная фуражка — наверное, подарок деда — выгорела добела, на пластмассовом козырьке отпечатались пальцы.

Что за черт! — выругался обнаженный до пояса Николай, крутя никелированный кран в ванной, — Опять горячей воды нет?

В приоткрытую дверь ванной заглянула бабушка. Пепельные с голубизной волосы у нее забраны на маленькой голове в пук, длинный синий халат перетянут в талии махровым полотенцем. Бабушка ниже среднего роста, худощавая и выглядит моложе своих лет. А когда перед походом в театр наведет на себя лоск — у нее набор французской косметики — ей не дашь и пятидесяти.

— Соседка вчера говорила, что в подвале поселились какие-то комжи или домжи… Грязные, волосатые, и с ними девчонки.

— Бомжи, — пробурчал Николай, чистя зубы.

— Почему двери не закрывают? — продолжала бабушка. — Они ведь могут дом поджечь. Курят, пьют. И куда милиция смотрит?

Кооператив «Нева» размещался в бывшей трехкомнатной жилой квартире на Бассейной улице, всего в десяти минутах ходьбы от метро «Парк Победы». Председателем был Вячеслав Андреевич Селезнев, высокий худощавый с благородным лицом мужчина пятидесяти лет. Он кандидат филологических наук, много лет проработал в государственном издательстве, но был выжит оттуда новым заведующим редакцией, который тихой серой мышкой пробрался на эту должность при поддержке секретариата ЛПО — так называется Ленинградская писательская организация. Антон Ионович Беленький — новый заведующий художественной редакцией за два года ухитрился выкурить из редакции шесть опытнейших редакторов, в том числе и Селезнева, а набрал туда своих знакомых, которые ему в рот смотрели. Никто даже не подозревал, что худенький, черноволосый, с тусклым голосом и бесцветными глазами Антон Беленький окажется таким хитроумным интриганом! Подкапывался к неугодным ему редакторам осторожно, исподволь, выставлял их перед начальством в невыгодном свете, за мелкие провинности объявлял выговора, которые, морщась и кривясь будто от зубной боли, тем не менее подписывал полностью попавший под его влияние главный редактор издательства Букин. Помогал Беленькому в его подлых интригах Десяткин Леонид Ильич, сразу смекнувший, что лучший способ удержаться в издательстве — это пресмыкаться перед новым заведующим и наушничать на коллег. Стоило кому-нибудь опоздать на работу, как Десяткин тут же докладывал Беленькому, а тот поощрительно похлопывал его по плечу, давал выгодную работу…

Селезнев не мог без гнева вспоминать Антона Ионовича, ведь тот своими придирками чуть не довел его до инсульта. Несколько раз приходил в кабинет, когда там никого не было, и в открытую предлагал подать заявление об уходе, мол, все равно им вдвоем не работать в одном издательстве. И все это с гнусной улыбочкой на сухих губах. Выглядел он моложе своих шестидесяти лет, не курил и выпивал только в компании с начальством, когда нельзя было отказаться. Главным его пристрастием было стравливать своих врагов, будь это редакторы или литераторы. Распространял сплетни, сводничал. Не гнушался Беленький и на прямые подлоги при сдаче рукописей в набор: то выищет какую-нибудь «крамолу» — надо отдать должное Антону Ионовичу, он все досконально прочитывал — и пишет докладную начальству, обвиняя Селезнева. Очевидно, он чувствовал в старшем редакторе соперника — человека, который гораздо умнее его и опытнее. Кстати, хотели на должность заведующего редакцией назначить Вячеслава Андреевича, но он был беспартийным, а Беленький — член КПСС. Даже когда-то был секретарем партбюро. Это и перетянуло…

Испытательный срок Уланов выдержал. Дело в том, что, еще работая, в школе, он вместе со своим бывшим преподавателем Никоновым — доцентом пединститута — написал учебник по истории для средней школы. Учебник забраковали, не потому, что он не получился, а потому, что история менялась прямо на глазах: приоткрывались новые, когда-то и кем-то похороненные в архивах страницы, по-иному переосмысливались устоявшиеся десятилетиями догмы и факты, будто на фотобумаге в лаборатории, проявлялись запрещенные и не известные до сей поры крупные государственные личности и, наоборот, рушились воспетые историками колоссы на глиняных ногах, рассыпались в прах незыблемые авторитеты… Анатолий Васильевич Никонов и Уланов, не сговариваясь, пришли к мысли, что сдавать в печать новый учебник еще рановато. Необходимо и самим осмыслить все те перемены, которые принесла с собой перестройка. Да и к запретным архивам наконец допустили… А Селезнев и был как раз тем редактором, которому они представили первый вариант своего учебника.

Буквально перед самой покупкой дома в деревне Вячеслав Андреевич позвонил Уланову и предложил вступить в кооператив «Нева», который после многих месяцев проволочек наконец-то получил свой законный статус и помещение. Он при встрече на Бассейной вручил Николаю рукопись и попросил ее отредактировать. Это был сборник публицистических очерков. Уланов работу выполнил за две недели и сдал рукопись Селезневу. Через два дня тот заключил с ним договор на сотрудничество в кооперативе «Нева». На три года. Он хотел на пять, но Николай не согласился, тогда он еще окончательно не решил для себя, чем ему серьезно заняться: сельским хозяйством на Новгородчине или кооперативной издательской деятельностью?

Привлекло Уланова именно то обстоятельство, что ему предложили брать рукописи с собой и в деревне редактировать их, а в издательстве он может появляться лишь тогда, когда закончит работу. То есть, не нужно было каждый день ходить на Бассейную и просиживать там от и до. Да и оклад 400 рублей был как подарок судьбы, если учесть, что Николай несколько месяцев был на мели. Селезнев заверил его, что, дескать, когда дела кооператива пойдут в гору, а он в этом не сомневается, то и оплата членам кооператива значительно возрастет. «Нева» уже заключила с разными авторами 300 договоров, первые кооперативные издания выйдут к концу этого года. И срок прохождения рукописи здесь в несколько раз короче, чем в государственном издательстве. И у них в «Неве» нет таких типов, как Антон Беленький. Такие здесь просто не смогут существовать, они, как раковая опухоль, могут жить лишь за счет государства. Ведь Беленький не отвечает карманом за выпуск серой литературы — государство все спишет! Поэтому в мутной воде всеобщей неразберихи ему удобнее ловить жирную рыбку. Скорее всего, он берет взятки, но это трудно доказать: тот, кто дает взятку, не выдаст Беленького, потому что его книжка-то попадает в план и обязательно выйдет! В государственном издательстве больше половины выходит серой литературы благодаря таким дельцам, как Беленький. А вот «Нева» плохую книжку не имеет права выпустить: ее не раскупят, и кооператив понесет убыток, а за счет классики или популярных писателей этот убыток не будет покрыт, потому что «Нева» пока имеет мизерный тираж — всего 5–10 тысяч экземпляров. Правда, если книга разойдется, ее еще дважды можно переиздавать такими же тиражами, но это — капля в море. Выгодные книги государственное издательство старается брать само, а если и не может их издать, то все равно кооперативам разрешения не дает. Получается, как собака на сене: ни тебе, ни мне. Пока Уланов слабо разбирался в тонкостях издательского дела и многое было ему непонятно. Например, он не мог взять в толк: почему Беленького не турнут из издательства? Ведь он, Селезнев, не будет держать на такой высокой зарплате бездарного редактора-делягу?

Уволившись из школы, Уланов первые недели жил с какой-то щемящей пустотой в душе. Конечно, можно было бы уладить конфликт, но какой ценой? Директор просил его извиниться перед наглым и кляузным мальчишкой, но Николай никогда бы себе подобного не простил. Рослый прыщавый увалень издевался над ним, учителем, на уроке и извиняться перед ним — это значит потерять уважение к себе. Это понимал и директор, но вот в гороно не захотели понять. Как же, преподаватель поднял руку на ученика! Если уж быть точным, то не руку, а ногу… Приобретение дома как-то сразу наполнило смыслом жизнь Уланова, да и заключение долгосрочного договора с кооперативным издательством «Нева» укрепило его тыл. Теперь «Жигули» с новым аккумулятором наматывали километры между Ленинградом и Новгородом. От его дома на Марата до Палкино ровно сто пятьдесят километров. Не так уж и далеко. Иногда он это расстояние покрывал за два с половиной часа. От шоссе Ленинград-Москва до деревни было 12 километров. Не асфальт, конечно, но покрытая гравием дорога была вполне проходимой даже в ненастье. Сворачивал в Палкино направо, не доезжая до Новгорода тридцати километров. Деревня была как раз на границе Ленинградской и Новгородской областей. Их разделяло озеро Гладкое.

Геннадий с Чебураном мастерили клетки для кроликов, стройматериал им выделила та самая организация, с которой они заключили договор. В счет будущих доходов. За пакетами с пчелами они поедут в Витебск на «Жигулях». В конце апреля, так пообещал председатель, хотя слово свое не держал. Они уже это заметили. Геннадий познакомился с заведующим турбазой — это в пяти километрах от Палкино, тот, опытнейший пчеловод, пообещал помочь на первых порах советами, научить делать пчелиные домики. Пару штук они купили у него. Немного озадачил Геннадия завтурбазой, заявив, что в прошлом году у него клещ погубил шесть пчелиных семей. Пострадали и другие местные пчеловоды, но вроде бы, есть верное средство от клеща. Николай уже дважды наведывался в магазин «Пчеловодство» на Литейном проспекте, но нужных ядохимикатов против клеща там не было.

В общем, дел было по горло, работа в деревне все больше захватывала Николая, не мешало это и редактировать рукописи, вот только читать художественную литературу было некогда. Старенький телевизор, что он привез из Ленинграда, плохо показывал: мутное изображение и полосы. Да и всего одну программу. Вот бы привезти сюда японский телевизор и видеомагнитофон! После десятичасового рабочего дня вечером посмотреть бы какой-нибудь захватывающий фильм из американской жизни! Геннадий тоже любил кино. Они договорились, как только хорошо пойдут дела и появятся лишние деньги, так купят видеотехнику. Пусть даже советскую. Если на нее растет цена, то и на кроличье мясо подскочит! Брат почти каждую неделю выдавал очередную идею: предложил заказать в Новгороде коптильню и коптить разделанных кроликов, а из шкурок самим шить шапки. Чебуран хвалился, что умеет. Копченых кроликов Николай никогда не пробовал, а вот кооперативных копченых кур не раз покупал на Владимирском проспекте в «Кооператоре».

Перед самым отъездом в Пал кино — уже загруженная всяким барахлом машина стояла во дворе — взволнованная бабушка сообщила, что ей только что позвонила Алиса Романова, у нее что-то там случилось: голос жалобный, кажется, плакала…

— Да ну ее к черту! — взорвался Николай — Стащила твои деньги, а ты все убиваешься по ней.

Геннадий стоял с рубанком в руке и молча смотрел на Алису. Он был до пояса обнажен, костлявые плечи уже немного загорели, невозмутимое продолговатое лицо ничего не выражало. На самодельном верстаке, приткнувшемся к сараю, необструганная доска, скрученные стружки белели вокруг, как снежные хлопья.

— Здравствуйте, — сказала девушка. Она стояла рядом с Николаем у машины — Меня зовут Алиса.

— Гена, — буркнул брат и перевел взгляд на Николая, — Привез гвозди?

— Пять килограммов, — улыбнулся тот, — И разных шурупов.

— У вас тут красиво, — произнесла девушка, оглядывая окрестности — А лебеди тут живут?

Рано утром Геннадий разбудил брата. Еще солнечные лучи только что растолкали сиреневый туман над озером, а небо было блекло-голубое, но уже вовсю пели скворцы, приветствуя новый погожий день. В комнате, где напротив незастеленной койки брата Николай спал на узком диване, по деревянным половицам желтыми мячиками прыгали резвые зайчики.

— Я же говорил, что не поеду с тобой, — пробормотал Николай. Он еще с вечера сказал, что участвовать в браконьерских набегах на озеро не будет. Один сети и переметы Геннадий не мог поставить, нужно было кому-то на веслах управлять лодкой. Николаю и раньше не нравилось, что брат не знает меры: готов всю рыбу в озере выловить! А сколько раз приходилось ему выбрасывать побелевших, с душком, щук, лещей, судаков! Поставит, бывало, сети на каком-нибудь отдаленном озере, а потом запьет. Когда, наконец, соберется на озеро, вся попавшаяся в сети рыба уже испортилась. Правда, это было в прежние годы, теперь пойманную рыбу Гена сбывал в кооперативном кафе. Николай был против и этого. И так соседи косятся на них, тут ведь привыкли жить в тиши и спокойствии. Не нравится пенсионерам, что появились в деревне энергичные парни, с утра до вечера стучат, мастерят клетки, распахали изрядный кусок земли, полученный в аренду, да еще и из озера рыбу сетями черпают!..

— Ну, сволочи! — матерился брат. — Ночью все сети украли! Триста метров! Всю зиму вязал их, оснащал… Уж тут-то, думал, почти напротив дома, не осмелятся — и вон сбондили!

Такое уже тоже не раз случалось раньше. Браконьеры не только ставили запрещенные снасти на озерах, но при случае и воровали их друг у друга. Гена тоже иногда хвастался, что «конфисковал» чужую сетку. А теперь и сам пострадал…

— Я слышал, как наш сосед-пенсионер Митрофанов говорил бабке, у которой мы раньше молоко брали, что больно «заломно» ты взялся тут за свои дела! И еще сетовал, что лучших судаков сетями из озера повыловил…

На этот раз Уланов пробыл в Ленинграде всего четыре дня. Сдал Вячеславу Андреевичу Селезневу две отредактированные рукописи, поприсутствовал на двух совещаниях кооператива «Нева». В нем всего и было-то шесть человек, а объем работы такой же, как в солидном издательстве. Николай только диву давался, сколько же бездельников содержат государственные бюрократические аппараты! Кроме самого Селезнева, никакого начальства в «Неве» не было, да и сам Вячеслав Андреевич редактировал сложные рукописи, не было у него даже заместителя. Каждый делал свою работу на совесть, потому что знал: хорошо поработаешь, хорошо и заработаешь. На этот раз Селезнев вручил Уланову объемистую рукопись известного ленинградского прозаика, который не смог ее напечатать в государственных издательствах и передал в «Неву».

— Роман очень острый, актуальный, так сказать, суперперестроечный, писатель задел и нашу литературную мафию, ее «серых кардиналов», — так что, Николай Витальевич, будь внимательным и требовательным, а то обиженные на нас в суд подадут. И такое уже бывало.

Роман — пятнадцать авторских листов, это предел возможностей кооперативного издательства. Более крупные произведения им пока было не под силу напечатать даже небольшим тиражом. Сергея Ивановича Строкова Николай читал еще в детстве, его повесть «Пятачок» была одно время его любимой книжкой. Потом долгое время о прозаике ничего не было слышно, а три года назад вышел его новый роман «Все начистоту», который вызвал большой шум в прессе. «Леваки-авангардисты», как довольно мощную литературную группу при журнале «Огонек» именовали в печати, набросились на роман, как коршуны на падаль. Уланов прочел его; ничего не скажешь, роман был смелым, затрагивал такие стороны нашей интеллектуальной жизни, которых раньше почти не касались. Помнится, он «проглотил» роман за одну ночь. И вот у него в руках папка с рукописью нового романа острого, честного писателя. Роман назывался «Круг». Спешил в Палкино Уланов потому, что там осталась Алиса с Геннадием. Была великолепная погода, прилетели ласточки, и она не захотела уезжать. Всю эту неделю он ощущал какое-то непривычное беспокойство, глазастая русоволосая девчонка не выходила из головы. Может, приедет в деревню, а они уже, как голубки, вместе и воркуют?.. Он гнал эти мысли прочь. Ну и что такого, если Гена женится на Алисе? Брату не повезло с первой женой, впрочем, сам был виноват, может, теперь обретет свое счастье? Но себя, как говорится, не обманешь: не желал он такого счастья Алисе! Они с братом совершенно разные люди. Геннадий заземленный человек, начисто лишенный романтики, а Алиса — фантазерка, тонкая натура и вообще, довольно ломкое, хрупкое существо. С грубоватым Геннадием ей будет скучно, она не тот человек, чтобы насиловать себя. До женитьбы, конечно, у них дело не дойдет, а вот легкая интрижка…

Очень уж игриво вела себя Алиса там, на берегу озера… Про «травку» она все реже вспоминала, оказалось, и впрямь ей не так уж и трудно было отвыкнуть от «ширева», так называла она наркотики. Честно говоря, Николай не стал ее уговаривать поехать с ним в Ленинград еще и потому, что боялся: а вдруг снова сбежит к своим? И потом бегай по городу, ищи ее на чердаках и в подвалах!..

В своих чувствах к девушке он не мог еще разобраться: она ему нравилась, особенно, когда ожила на природе. Она была очень доброй ко всем живым тварям. Николай видел, как она ловила бабочек на чердаке и выпускала на волю, как рассыпала утром скворцам крошки, правда, те не обращали на них никакого внимания, скворцам нужны червяки. Алиса наотрез отказалась чистить полусонную рыбу. Этим делом не любил заниматься и Николай, а Гена мог запросто большущую трепещущую щуку или судака выпотрошить. Ему ничего не стоило отрубить курице голову или убить палкой кролика. Алиса уходила из дома, когда Геннадий на низкой скамейке располагался у колодца с пойманной рыбой в тазу. Она привадила всех деревенских собак, часто сразу по несколько псов увязывались с ней на прогулку. Чаще всего она навещала свой муравейник в березовой роще, приносила любимым мурашам в спичечном коробке дохлых мух и ночных бабочек.

Случайно в кармане теплой куртки уже перед самым отъездом из Ленинграда Уланов обнаружил визитную карточку, сунутую ему еще в конце марта Левой Белкиным. Он повертел глянцевитую визитку в руках: «Павлов Вадим Леонидович, председатель кооператива „Пласт“. Телефон, адрес. Это недалеко от улицы Марата, рядом с кинотеатром на улице Достоевского. Интересно бы посмотреть на кооператора, который, по словам Левы, „бабки“ лопатой гребет! Николаю все равно нужно было зайти в магазин по продаже холодильников — у них в деревне стал барахлить у холодильника „Полюс“ контактный прерыватель, может, продается там, а если нет, то нужно будет в мастерские наведаться. Вот так за любой мелочью приходится бегать по всему городу!..

В Ленинграде только что прошел теплый весенний дождь с добродушным погромыхиванием грома, правда, молний Николай не заметил. Да и туча зацепила город краем. Асфальт влажно лоснился, из водосточных труб брызгали тонкие струйки. Ленинградцы одевались совсем по-летнему: девушки — в платьях, джинсах, легких цветастых куртках, солидные мужчины — в светлых костюмах, со ввернутыми зонтами в руках. После дождя не так сильно ощущается автомобильная гарь. Серые клочковатые облака торопливо убегали за рыхлой тучей, прорывающиеся солнечные лучи ударяли в витрины магазинов, заставляя их ослепительно вспыхивать, зайчики прыгали на никелированные бамперы автомобилей, резвились на троллейбусных проводах. За каждой машиной гналось небольшое влажное облако. Николая позабавила необычная городская картинка: на широком подоконнике третьего этажа старинного дома рядком лежали черная овчарка и белая кошка с изумрудными глазами. Они равнодушно смотрели на прохожих. Солнечный зайчик высветил на ошейнике собаки желтую медаль. Вот и говори после этого, мол, живут, как кошка с собакой…

Вадима Леонидовича Павлова он разыскал во дворе, тот стоял в глубокой задумчивости напротив полуподвального помещения с выбитыми окнами, осколки битого стекла сверкали везде. Даже дождь не смыл следы сажи и копоти, покрывающие снизу Желтые стены здания. Обитая оцинкованным железом дверь была выломана и косо висела на одной петле. Неподалеку такой же закопченный металлический гараж с распахнутыми створками дверей. Из него гигантским серым языком вылилась какая-то масса, напоминающая жидкий асфальт. Масса еще дымилась. Уланов тронул за плечо высокого светловолосого человека с животиком в короткой черной куртке на молнии и сказал, что хотел бы увидеть Павлова.

— Вадима Павлова нет, — угрюмо взглянув на него, проговорил мужчина. — Павлов был и кончился. Остался один прах! — он окинул мрачным взглядом пожарище. Урон нанесен больше чем на миллион советских рубликов! Не так жалко девальвированные рублики, как станки, прессы, приборы, приспособления. Мы ведь их сами придумали, сделали и даже не успели запатентовать. Все сгорело синим пламенем: сырье, готовые детали, даже письменный стол с документами, компьютером, за который мы отдали пятьдесят тысяч рублей.

— Поджог? — спросил Николай.

В центральный райком партии Михаил Федорович Лапин пришел из обкома комсомола в 1984 году. Поработал пару лет заведующим отделом, а с 1986 года стал секретарем, ведающим вопросами идеологии. Считался он перспективным работником и в душе лелеял мечту рано или поздно (конечно, лучше рано!) стать первым секретарем райкома, а дальше… Карьера партийного работника иногда непредсказуема: из райкома можно попасть на высокую должность в обком КПСС, а оттуда — в Центральный Комитет! И примеров тому тьма. Способных ленинградцев охотно приглашали в Москву.

Но в последние годы этой самой перестройки раз и навсегда, как это казалось раньше, незыблемый образ жизни партийного работника стал вдруг круто меняться: закрылись распределители, где всегда можно было взять любые дефицитные продукты, промышленные товары, на глазах стал резко падать авторитет партийного работника и вообще со стороны масс отношение к партии в целом стало негативным. До чего дошло! На выборах в народные депутаты СССР большинство партийных лидеров не прошли даже первый тур голосования! Это был убийственный удар. А ведь раньше, как говорится, автоматом проходили в местные и высшие органы власти видные партийные работники. Кого келейно выдвинут в обкоме, горкоме, те и проходили. Старались не обижать пролетариат, преданную интеллигенцию. Кандидатуры планировались заранее, итоги голосования всегда были почти стопроцентными, а теперь?..

Как же так получилось, что ведущая роль партии заколебалась? Разоблачительные статьи в центральной прессе? Выступления Горбачева, в которых он подверг резкой критике действия партии в народном хозяйстве и вообще в жизни страны? Поначалу партработники успокаивали себя, что, дескать, партия настолько сильна и авторитетна в народе, что может себе позволить покритиковать себя за промахи, обнажить свои язвы, болячки… И вот обнажила! Почитаешь газеты, выступления лидеров перестройки и невольно сделаешь вывод, что, кроме огромного вреда, партия за семьдесят с лишним лет ничего не принесла народу… С такой точкой зрения Лапин никак не мог согласиться. А как же Ленин, которого в каждом своем выступлении цитируют все, кто поднялся на трибуну? Ладно, со Сталиным все ясно — этот оказался преступником, но Ильич, портреты которого висят в каждом кабинете, а бюсты и памятники есть в каждом населенном пункте?.. Ниспровергать такие авторитеты — это значило бы поставить под удар всю сознательную жизнь его, Лапина, партийного работника, карьеру, будущее. Ведь другой работы для себя он и не мыслит. Он с юношеских лет на руководящих должностях. Вся его жизнь отдана партии, народу… Вот тут нужно остановиться. Партии, партийной карьере — да! А народу… О народе, точнее, о массах Михаил Федорович меньше всего думал, как и его коллеги, знакомые партийцы. Народ — это было нечто аморфное, книжное, даже Ленин называл народ массой, толпой, а еще раньше — чернью. И эта толпа никогда не вызывала у Лапина теплых чувств. В ней всегда таилась какая-то опасность, угроза, ожидание чего-то непредсказуемого. Лишь стоя на трибуне на Дворцовой площади и глядя на медленно двигающуюся толпу демонстрантов с лозунгами и плакатами, которые партия начертала для них, Михаил Федорович испытывал гордость за вышестоящих товарищей, за себя, за строй, при котором он Живет. Этот строй высоко вознес его над толпой. Он смотрит на нее с трибуны сверху вниз. Он — личность, Индивидуальность, а толпа — безлика и безгласна, куда ей скажут повернуть, туда она и покатится… Организованная, с портретами сытых и надменных вождей в руках, толпа десятилетия была послушной, как укрощенная река, пущенная после революции по новому, специально для нее вырытому руслу канала…

Слушая здравицы в честь партии, которые надрывно выкрикивал в мощный микрофон горластый диктор телевидения, специально приглашенный на трибуну, Лапин даже с некоторой долей высокомерия взирал на толпу. Вот такая толпа, напоминающая солдатский строй, нравилась ему. Она текла точно в ту сторону, в которую ей определили на предпраздничных репетициях течь. И вдруг дотоле послушная воле многочисленных регулировщиков толпа неожиданно вышла из-под жесткого контроля, стала непредсказуемой, стихийной, злобной. Вместо подготовленных ораторов, неоднократно проверенных и утвержденных в партийных инстанциях, на самодельные трибуны, а то и прямо на памятники знаменитым людям полезли никому не известные люди и стали выкрикивать такие лозунги, за которые раньше без суда и следствия приговаривали к высшей мере или высылали на край света…

Нет, Лапин, конечно, не одобрял всех тех беззаконий и репрессий, которые творили от имени партии истинные враги народа, наоборот, он осуждал Сталина, Ягоду, Ежова, Берию, Абакумова… Да разве перечислишь их всех, кто уничтожал достойнейших людей, можно сказать, цвет нации. Он возмущался, читая описания преступлений века, негодовал по поводу инсценированных Сталиным и его кликой процессов против «врагов народа». Понимал, что именно враги народа судили и расправлялись с народом, причем, с лучшими его представителями.

Никите Лапину было сейчас не до девочек, он сидел у стены на корточках на углу Невского и улицы Рубинштейна и тупо разглядывал свои кроссовки. У одной подошва отстала — там, за границей, видно, тоже халтурят. Рядом галдели такие же юнцы, как и он. Среди них были двое панков с оранжевым и зеленым петушиными хохлами на бритых головах. Кожаные безрукавки, поверх них широкие ремни с пряжками и какие-то блестящие железки на груди. Была и девушка. Выбритая по бокам голова ее беззащитно зеленела. Мимо них текла равнодушная толпа. Правда, некоторое оглядывались на панков. А с голубого неба лился золотистый солнечный свет, было тепло, лишь долетавший сюда прохладный ветер с Фонтанки напоминал, что еще не наступило лето. Рядом на тротуар опустилась Длинная Лошадь, так звали долговязую светловолосую девицу с плоской грудью и тонкогубым широким ртом. Глаза у нее светло-голубые и безразличные.

— Маешься, Лапа? — спросила она. По ее виду не скажешь, что ей тошно, даже улыбается, стерва! Девчонкам легче достать денег на травку: предложила себя мужику и все дела. Правда, на Длинную Лошадь не каждый и клюнет — больно костлявая, — она на любителя. Зато может за бабки отдаться в лифте или прямо в парадной. Вот на маленькую Алиску обращали внимание многие, но Рыжая Лиса редко таким образом зарабатывала на гашиш, марихуану или анашу. Только уж в самом крайнем случае, когда жить на белом свете не хотелось или когда он, Никита, ее об этом очень уж попросит. Алиса нравилась ему, раза три они переспали в подвале, но оба были одурманены наркотиками и как-то все это не отложилось в памяти. И потом, когда накуришься, на секс не тянет. Погружаешься в какой-то нереальный мир, будто раздваиваешься. Тело твое в подвале или на чердаке, а ты паришь высоко над ним. А иногда и вообще отрываешься от земли и видишь иные миры. Иногда Никита ловил себя на мысли, что он живет вторую жизнь, когда-то все это было, только в другой стране, в незнакомом экзотическом городе, даже каменные скульптуры Будды запомнились. И страшная кара. Он сидит в одной набедренной повязке, погруженный в нирвану. Это, пожалуй, самые приятные видения, которые изредка посещали его в дурманном трансе.

Началось все это прошлой осенью. Никита учился в ЛГУ на третьем курсе факультета журналистики. Кстати, отец помог туда поступить. У него там полно знакомых. На журналистике преподают редакторы ленинградских газет, работники радио и телевидения, а отец уже много лет занимается идеологией. В их доме на Суворовском немало перебывало разных крупных шишек из научного мира. И вступительные экзамены принимали свои люди… Тут уж мать постаралась! Перед каждым экзаменом побывала у преподавателей дома. И факультет для него выбрала мать, сказала, что быть журналистом в наше время — престижно. А Никиту тянуло больше к истории и архитектуре. Он бы с удовольствием поступил в строительный институт или в институт киноинженеров, но мать не переубедишь! Она лучше знает, где ему учиться и кем быть…

— Зато ты веселая, — оторвавшись от невеселых дум, проворчал Никита и с вспыхнувшей надеждой заглянул ей в глаза: — Не выручишь, Ал? Сигаретку?

— Я тебя всегда выручаю, — доставая из кармана цветастой куртки сигарету, произнесла Алла Ляхова.

Алиса приспособилась наблюдать за муравьями, сидя на полусгнившем чурбаке, который она обнаружила неподалеку и прикатила к муравейнику. Если поначалу ей казалось, что жизнь этих суетливых насекомых беспорядочна и хаотична, то теперь она так не думала: мураши все делали со смыслом, движения их были целенаправлены, из дальних походов — у них были проложены от муравейника узкие тропинки — приносили добычу, иногда значительно превышающую их размер. Она уже научилась различать их: большеголовые с мощными челюстями — это солдаты, обычные — рабочие, есть даже муравьи-няньки, которые часами возятся на солнышке со своими желтоватыми яйцами. Видела она, и как муравьи на высоких травинках облизывали тлей, которые совсем их не боялись. Если первое время солдаты и покусывали ее ноги, обжигали муравьиной кислотой, то, очевидно, привыкли к ней и озабоченно пробегали мимо, пошевеливая усиками-антеннами. Усиками они пользовались непрерывно: постоянно ощупывали друг друга, поворачивали их во все стороны, даже прикасались к земле. Скоро она стала отличать и муравьев-разведчиков. Эти, как правило, отправлялись в лес по одиночке, найдя добычу, чаще всего мертвую козявку, тщательно обследовали ее и, поминутно приседая, деловито бежали за подмогой. Очевидно, про свою находку разведчики сообщали рабочим муравьям тоже усиками: скрещивали, как шпаги, кивали головами, затем рабочие спешили за разведчиками к мертвой гусенице или букашке. Оравой брали ее цепкими передними лапками и волокли домой.

В погожий день красные муравьи были энергичными, подвижными, а в пасмурный — вялыми, медлительными. Задолго до дождя закрывали отверстия сосновыми сухими иголками, глянцевитыми листьями брусничника и прятались внутри муравейника. Несколько раз Алиса сверху клала красный кленовый лист, и всякий раз муравьи его уносили прочь. Почему-то этот лист был им не по нраву, а вот березовые листья, похожие на пятачки, примерив несколько раз в разных местах, оставляли на куче. Спокойно ей в березовой роще, мерный лесной шум успокаивает, по мху и опавшим прошлогодним листьям прыгают юркие солнечные зайчики, небо в неровном просвете закудрявившихся пышной зеленью берез кажется не синим, а фиолетовым. Нет-нет, да и пролетит чайка, ворона или сорока. На обочине лесной тропинки голубыми огоньками горят подснежники. Они здесь крупные, бархатистые на ощупь, розоватые ножки в светлых волосиках. Жалко даже рвать. Растут семьями, голубые лепестки раскрывают навстречу солнцу, а к вечеру плотно закрываются, так что не видно желтых пестиков и тычинок.

Николай и Геннадий стучат молотками: вдоль забора они на столбах устанавливают кроличьи клетки, а Чебуран, которого Гена наконец нашел в Новгороде, перекладывает в бане печку. Смешной такой маленький человек, ростом почти с нее, Алису. Круглое смуглое лицо опухло, мутноватые глаза с красными прожилками то ли серого, то ли водянисто-голубого цвета, волосы темные, коротко подстрижены, спускаются на загорелый невысокий лоб. Характер у него легкий, покладистый, он все время улыбается. Зубы желтоватые, крупные. Голос сильно пьющего человека — сиплый, бесцветный. Николай сказал, что Колян — его звали так, Коляндриком, Чебураном и Чебурашкой — уже много лет нигде постоянно не работает, привык иметь дело с шабашниками. Геннадий его после шабашки и пригрел у себя. К деньгам Коляндрик равнодушен, особенно теперь, когда на них водки не купишь. Гена на выходные дни доставал ему что-нибудь выпить, иногда заваривал брагу в десятилитровой стеклянной посудине. И тут Коляндрик не жадничал, сколько нальют, на том и спасибо. В Новгороде он, как и предполагал Геннадий, встретил старых дружков, вернувшихся после выгодной шабашки, и широко и надолго загулял с ними…

При первом же знакомстве Алиса сразу почувствовала, что Чебуран совершенно равнодушен к женскому полу, наверное, поэтому у них сразу установились ровные товарищеские отношения. Он не пялился на нее, в отличие от Геннадия, когда она загорала на раскладушке. Все, что бы она ни попросила, Чебуран беспрекословно выполнял. Он как раз относился к тому разряду людей, которые рождены выполнять приказы других, тут не надо над чем-то ломать голову, чего-то придумывать. Любую работу он делал медленно, но обстоятельно. Единственное, чего он сторонился, — это стряпни. Мог рыбу почистить, картошку, печь затопить, но вот стоять у горячей плиты с кастрюлями — это было не по нему.

Глядя на муравьев, скопом тащивших на вершину конусной кучи ночную бабочку, Алиса подумала, что Коляндрик — это ярко выраженный рабочий муравей… Без разведчиков и солдат он как без рук. Не говоря уж о матке. Ему нужно точно указать направление, место, объект, над которым нужно трудиться. А вот Николая и Геннадия не сравнишь с муравьями. Мураши — это колония, сообщество, а эти двое — личности, индивидуальности. Непохожие один на другого. Алиса вспомнила про Никиту Лапина. Алка Ляхова звала его Лапой. Алисе не нравилось это сентиментальное прозвище. Лапа, Лапушка — какое-то сюсюканье! Никита высокий, как Николай, симпатичный, с серыми мечтательными глазами и девичьими розовыми щеками, на них даже трехдневная щетина не заметна. С Лапиным она познакомилась на третий или четвертый день после того, как вернулась из Ленинакана. Тогда ей и свет был не мил, как-то сразу стало ясно, что в университет она не вернется. После всего того, что она пережила в разрушенном страшным землетрясением городе, чего наслышалась от оставшихся в живых, мирные лекции в университете, семинары и сессии — все это показалось таким ненужным. К тому же все сместилось: даже профессора не знали, что говорить на лекциях, а тех, кто продолжал по старинке читать, никто не слушал. Вообще, студенты не ходили на такие лекции. В общежитии она провалялась на койке трое суток, потом поднялась, захватила с собой немудреные пожитки и ушла. Где-то подспудно билась мысль, что на одну стипендию она все равно не проживет: родственников у нее больше нет. Может, и есть где-нибудь, но она их не знает, даже адресов нет. Была мысль поступить куда-нибудь на работу. Она могла бы работать санитаркой, даже медсестрой, но постоянно видеть несчастные лица людей, у которых тоже все в этой жизни неблагополучно, было невыносимо, так же, как и рассказывать каждому, что случилось там, в Армении. Еще две ночи она переночевала в общежитии, а потом подвернулся Никита. Собственно, с него и началась ее довольно странная жизнь в огромном городе без работы, постоянного угла, прописки…

Уланов лежал на железной кровати и смотрел на деревянный потолок. В незанавешенное низкое окно заглядывала любопытная яркая звезда, серебристый, будто струящийся лунный свет облил подоконник, на котором стоял прямоугольник репродуктора, высветил несколько крашеных половиц и огромные войлочные шлепанцы Геннадия. На лежанке у русской печки посапывал Чебуран, брат храпел заливисто, со всхлипами. Николай подумал, что нужно будет перебраться на сеновал. Храп ему мешал заснуть. Сам он не храпел, а если и случалось такое при простуде, то сразу просыпался, будто кто-то в бок его толкал. Завтра же перетащит на сеновал тюфяк, одеяло, постельное белье.

На крыше зашуршала дранка — наверное, сова прилетела, с озера доносился приглушенный птичий крик. Сонно хрюкнул боров. Было немного душно, но форточку не откроешь, сразу же налетят оголодавшие кусачие комары. Их с каждым днем все больше появляется. Вечером на берегу долго не высидишь, но стоит на лодке отплыть на плес, как комары отстают.

Николай, стараясь не задеть чего-либо, поднялся с кровати и по серебристой половичине направился к двери. Вспомнил, что нужно пригнуться, не то приложишься лбом о притолоку. В деревне у всех двери низкие, будто рассчитанные на маленьких людей. Куда ни пойдешь, везде при входе нужно низко кланяться. В бане он уже пару раз набивал себе шишки. Дверь протяжно заскрипела, Геннадий всхлипнул, почмокал губами и снова затянул свою однообразную волынку. Коляндрик «подпевал» на октаву выше. В коридоре он нашел крутую лестницу, осторожно поднялся на чердак, по двум широким доскам дошел до двери в верхнюю комнатку. Потянул за ручку — дверь была заперта.

— Алиса! — позвал он негромко. Молчание. Лишь возле уха противно загудел комар.

— Открой… — тихонько постучал он по сколоченной из обструганных досок тонкой двери.

Когда секретарша доложила, что в приемной писатель Сергей Иванович Строков, Михаил Федорович удивился: давненько работники искусства и литературы не заглядывали к нему. Другие времена, и теперь они сами решают все свои проблемы. Партийные органы не вмешиваются в их дела: упаси бог, в прессе упрекнут, что снова партия навязывает свою волю творческим работникам…

Строков — известный писатель, автор многих книг, награжден двумя или тремя орденами за заслуги в области литературы… Ему, кажется, за шестьдесят, раньше ведь награждали к каждому юбилею. Строков писал на современные темы, когда-то давно Лапин прочел в московском журнале его повесть, но мало чего запомнилось… Пойдет речь о творчестве писателя — и название-то не вспомнить. Обычно перед встречами с крупными литераторами Михаил Федорович просил инструктора подготовить ему бумагу с краткой характеристикой писателя, перечнем его книг. Писатели, артисты да и вообще творческие работники любят, когда начальство осведомлено об их работе.

Что же, интересно, привело литератора к секретарю райкома?..

Строков вошел в кабинет стремительно, энергично пожал руку, присел на предложенный стул. Лапин выбрался из-за письменного стола и уселся напротив. Это как бы устраняло официальность встречи. Писатель выглядит моложе своих лет, загорелое лицо, умные светлые глаза, в русых волосах мало седины. Он в белых брюках и синей сорочке с короткими рукавами. Мог бы для встречи с первым секретарем райкома и костюм надеть.

Разговор начался с погоды, дескать, трудно в июне-июле жить в большом городе: духота, автомобильная гарь, толпы приезжих на улицах. Строков рассказал, что летом живет на Псковщине на берегу большого озера, но вот неотложные дела привели его в Ленинград…

Очередной налет мотоциклистов состоялся через две недели после той схватки в лесу. На этот раз они нагрянули в Палкино поздно вечером в субботу. Пронзительный вой и треск мотоциклов разбудил Геннадия и Чебурана. Николай с Алисой находились в Ленинграде, должны вот-вот вернуться. Мотоциклы рычали на разбитом проселке прямо под окнами, слышались хохот и пьяные выкрики юнцов. Когда они, наверное, в пятый раз прогрохотали мимо дома, Снегов не выдержал и в майке и трусах, разъяренный, выскочил наружу. Коляндрик сделал вид, что спит, даже повернулся лицом к стене. Была светлая лунная ночь, ярко сверкали голубые звезды, внизу серебристо блестело озеро. В нем отражалась луна. Он слышал, как на крыльцо своего дома вышел Иван Лукич, выматерился и снова исчез в сенях. Геннадий вернулся в избу, стащил Чебурана с кровати, сказав, чтобы вооружился ухватом. Очевидно, увидев Геннадия — Коляндрик держался в тени крыльца — мотоциклисты, притормозив напротив дома, закричали:

— Эй, кооператоры-арендаторы, выходите, мы с вами тут потолкуем!..

— Не связывайся с ними, Гена, — прошептал Чебуран. Он тоже был в синей майке и широченных сатиновых трусах. Ноги кривые, с большими ступнями, — Без твоего братика они нам морды запросто начистят.

Снегов, слушая крики и мат, соображал, что же делать. Ведь эти подонки могут слезть со своих трещоток и разгромить крольчатник. Маленькие кролики разбегутся по лугам, и их вовек не поймаешь! Коту под хвост весь полугодичный труд… Злость на молокососов волной поднималась к самому горлу. Ну почему он в прошлом году сдал в милицию свое охотничье ружье? А теперь беззащитен перед этим хулиганьем. Их носится по улице на мотоциклах не меньше десятка. В лунном свете блестят круглые шлемы, сверкают никелированные рогатые рули, наглых рож не видно. Что же делать?.. Он бросился к сараю, ухватил длинную жердь, приготовленную для забора, но что он один против этой шумной. пьяной оравы? На Коляндрика надежда плохая, он спрячется на чердаке, затаится, как мышь. Этот тихоня не любит драк, скандалов, да и изрядно трусоват… Эх, был бы дома Николай!

— Выходи-и, чертов каратист! — орали, сгрудившись у калитки, мотоциклисты, однако пока с машин не слезали. У некоторых сзади сидят девчонки. Их и отличишь только по выбивающимся из-под шлемов волосам… — Мы тебя ощипаем, как вшивого куренка…

Два дня Геннадий занимался оборудованием летней кухни, он прорезал широкое окно в приземистом сарае, где раньше лежали стройматериалы, настелил пол, обил стены древесной плитой, провел электричество. Ему помогал Коляндрик, когда не был занят кормежкой кроликов. Алиса почти каждый день ходила в лес за ягодами: щедро высыпали земляника и черника, малина еще не созрела. В саду поспевала черная смородина. В этом году будет много яблок, ветви уже сгибаются от пока еще небольших матово-зеленых плодов. Этого следовало и ожидать, видя, как буйно цвели в мае все яблони. После обеда Алиса затевала варку варенья. Душистый запах витал в доме, заглушая застарелую вонь сигарет.

Николай оборудовал себе место для работы прямо в саду на лужайке: поставил квадратный стол, табуретку, рукописи, чтобы не разлетались на ветру, придавливал гладкими камнями. Раздевался до плавок и в тюбетейке и солнцезащитных очках работал. По ходу солнца на безоблачном небе передвигал табуретку вокруг стола, чтобы загар распределялся ровно. Однако ноги плохо загорали. В яблонях чирикали воробьи, в скворечники с мелодичным журчанием влетали стрижи. Дождавшись, когда скворцы покинули с выводком домики, они тут же их заняли. Ласточки притихли, видно, сидят на яйцах. Июль был жарким, лишь несколько раз над Палкиным прошли грозовые тучи с дождем. Правда, ливень был столь обильным, что на глинистых дорогах до сих пор кое-где не высохли лужи с запекшейся по окраинам грязью. Разрушенную мотоциклистами теплицу брат так и не стал восстанавливать, лишь окопал грядки да снова посадил в землю выдернутые тонкие стебли огуречной рассады с небольшими листьями.

Участковый, которому отдали брошенный мотоцикл, обещал найти хулиганов и заставить их возместить нанесенный ущерб. Лену Гена почему-то не стал впутывать в это дело. На следующее утро после налета мотоциклистов он долго с ней разговаривал у клеток, после завтрака проводил до автобусной остановки. Вернулся задумчивый, больше курил у сарая, чем занимался делом. Видно было, что голова у него занята другим, отвечал невпопад. Николай в шутку спросил брата, не влюбился ли он в доставшийся после схватки «трофей», но тот не поддержал разговор. В пятницу он тщательно побрился у засиженного мухами зеркала, побрызгал на щеки одеколоном, который прятал от Коляндрика в кухонный шкаф за кульки с вермишелью.

— В город собрался? — поинтересовался Николай: обычно брат брился в субботу или воскресенье после бани.

— Одичали тут мы… — уклончиво ответил он, — Раз в неделю бреемся. Ходим в рванье.

Укрывшийся в густых прибрежных кустах парень в зеленой куртке с вышивкой на груди наблюдал, как Геннадий, Чебуран и Николай отплывали на лодке от берега. По тому, как у них не было удочек, он сообразил, что отправились сети проверять. Это надолго, часа на полтора-два. День был облачный, в той стороне, где пряталось солнце, клубились пока еще не созревшие до темной синевы разрозненные тучи. В разрывах между ними кроваво багровело небо. Чайки низко вились у косы. Порывистый ветер рябил воду, негромко плескалась в пологий песчаный берег накатывающаяся с плеса голубоватая волна. Снегов в болотных сапогах налег на корму, толкая осевшую лодку на глубину. Николай помогал ему веслом. Под ногами у них блестел большой полиэтиленовый мешок, на носу растопырилась изогнутыми ржавыми проволочинами кошка, которой на глубине зацепляют сеть, чтобы поднять верхний край на поверхность.

Парень лежал на траве, лениво отмахиваясь от комаров пахучей веткой, совсем рядом проскакала светло-желтая с черными пятнами на спине лягушка. У ног его валялись несколько окурков, один даже дымился. Тут же лежала пустая бутылка из-под вина. В нее заползли несколько муравьев и, наверное, опьянев, застыли на стекле, едва шевеля усиками.

Когда зеленая, видно, недавно покрашенная лодка отплыла от берега на порядочное расстояние, парень, прячась за баней, по колючей стерне направился к дому, i ходу он вырвал из сметанного стога клок сена и, присев, тщательно очистил почти новые кроссовки от налипшей черной земли. Стащил с бритой головы зеленую измятую панаму, которые носят на юге солдаты, и засунул ее в карман куртки. Толстогубое узкое лицо его с голубыми блеклыми глазами было хмурым. Озираясь, он толкнул низкую калитку и направился к крыльцу. Черно-белая кошка сиганула со ступенек к сараю.

— Родион! — услышал он удивленный возглас: в проеме сарая, где в загородке похрюкивал чистый золотистый боровок, стояла Лена с пустым ведром. — Ты? Здесь?

— Я — ладно, вот ты что тут делаешь? — грубовато спросил Родион, в сердцах пнул ногой алюминиевую миску с водой.

Михаил Федорович положил две коричневые папки на сиденье рядом: с собой, захлопнул дверцу «Волги» и, не глядя на шофера, уронил:

— В райком.

Разговор с заведующим идеологическим отделом обкома оставил неприятный осадок. На даче под Зеленогорском он за субботу и воскресенье прочел повести и рассказы молодых литераторов, полученные в издательстве. Общее ощущение сложилось положительное: были интересные, крепкие, на его взгляд, вещи, но попадались и явно слабые. И по языку, и по теме. Никаких таких моментов, вызвавших опасения Куприна и Добролюбова, он не заметил. Писатели остро поднимали важные проблемы, писали об умирающей деревне, экологии, о бедственном положении русской культуры в России, о духовном нравственном кризисе молодежи. Никакого разжигания межнациональной розни Лапин не почувствовал. Может, где-то между строк и сквозило, что трудно жить и работать русскому литератору в Ленинграде, кто-то даже отметил, что в этом отношении город трех революций уникален в стране: нигде больше так яростно не преследуются инакомыслящие, как у нас. Инакомыслящие не в смысле диссиденты, а те, кто не состоит в литературной мафии… В конце концов, если издатели так уж боятся задеть всесильную мафию, то ведь можно эти места смягчить, наконец, убрать!..

С такими мыслями Михаил Федорович и поехал сегодня утром в обком к заведующему отделом. Секретаря обкома не было в городе, иначе Лапин зашел бы к нему. Заведующий — они были старыми знакомыми — выслушал его, потом встал из-за стола и несколько раз прошелся из угла в угол. Кабинет у него просторный, обитый светлыми деревянными панелями, с цветным телевизором на тумбочке в углу, портретом Ленина на стене. Напротив портрет М.С. Горбачева. Если встать сбоку, то такое впечатление, будто хитро прищуренный Ильич и чуть улыбающийся Генеральный Секретарь с пониманием смотрят друг на друга. И знают про то, что еще неведомо никому.

— Я не буду читать альманах, — после продолжительной паузы сказал заведующий. — Понравится он мне или не понравится — это не имеет никакого значения, потому что решать его судьбу будут в издательстве. Ты ведь знаешь, Миша, наши установки: ни под каким видом не вмешиваться во внутренние дела творческих Союзов, издательств, театров. Я позвоню Балуеву, он вызовет Куприна и Добролюбова и скажет, что был звонок из обкома, мол, запускайте альманах в производство… А те встанут на дыбы: опять обком на нас давит, навязывает свою волю… И мы же с тобой окажемся виноватыми! Зачем нам с тобой эти головные боли?

Белые ночи в конце июля в Ленинграде еще полыхали багровыми зарницами, над Васильевским островом и Петропавловкой всю ночь пылало небо. По городу распространился слух, что в Сосновом Бору на АЭС специалисты никак не могут заглушить неисправный атомный реактор, комментаторы из «600 секунд» заверяли, что радиационный уровень в норме, однако на вокзалах и междугородных автобусных станциях заметно прибавилось уезжающих. Все еще помнили Чернобыль. После двухдневной свежести, вызванной грозами и проливными дождями, снова установилась жара, духота. В 1989 году лето было на редкость солнечным, теплым. Уже днем в пятницу из Ленинграда начинали тянуться потоки легковых автомобилей за город. У бензоколонок выстраивались длинные очереди, уже не первый год летом с бензином были перебои. Водители рассказывали, что на Псковщине, Новгородчине и в других областях иногда по неделям на колонках не продают ни капли. Будто черные змеи, обернулись вокруг колонок шланги, чтобы издали было видно, что бензина нет. Грузовикам выдавали по 10–20 литров в день. На багажниках личных автомашин уезжающих в отпуск ленинградцев громоздились зеленые и белые канистры с бензином. Как обычно, когда чего-либо не хватает, люди поскорее начинают запасаться впрок. Ввели талоны не только на сахарный песок, но и на чай, мыло. Поговаривали, что ограничат продажу мясопродуктов. Пропал в городе сыр, и опять пополз упорный слух, что прибалты перестали его поставлять в РСФСР. И что вообще они хотят отделяться от нас. Надоело жить в нищете, как живут русские.

Все эти грустные новости поведала Николаю, приехавшему на три дня в Ленинград, Лидия Владимировна. Заядлая театралка, она и летом не покидала город, каждый вечер отправлялась на спектакли гастролирующих в Ленинграде российских театров. Невысокая, подвижная, с живыми карими глазами, бабушка никогда не теряла своего природного оптимизма, даже приветствовала, что ввели талоны на чай, песок, мыло. Считала, что все это скупают спекулянты, самогонщики и кооператоры. Кстати, и по телевидению показывали машины из провинции, загруженные доверху этими товарами. Один спекулянт ухитрился набить в «Жигули» 1000 бутылок водки. Против кооператоров у бабушки было стойкое предубеждение, мол, это они во всем виноваты: скупают в магазинах разные товары, продукты, а потом, расфасовав, втридорога их продают населению.

— Дело в том, что жулики, фарцовщики, спекулянты тоже кинулись в кооперацию, — утверждала она — И заботятся они не о том, как угодить покупателям, а как обмануть их и набить почти дармовыми деньгами свой карман…

Николай не спорил, хотя и не раз рассказывал ей о нелегком хлебе ее другого внука — Геннадия Снегова.

Уже более полугода трудится на участке, выращивая кроликов, цыплят, поросенка, влез в долги в райпотребсоюзе, а еще ни копейки не заработал.

Коля, скажи честно, ты счастлив? — спросила Алиса, глядя в ярко-голубое небо. Утопая в свежем пахучем сене, они лежали на недометанном стоге. Прямо над ними, все уменьшаясь, разливал окрест свою переливчатую трель жаворонок. Эта невзрачная птичка могла ввинтиться в небо и исчезнуть в нем.

— Когда ты рядом, — ответил он, не отрывая взгляда от огромного белого облака над головой, к которому приближался жаворонок размером уже со шмеля. Рваные края облака светились, а основная масса была светло-серой. Облако медленно двигалось, будто ощупывая вытянувшимся вперед толстым щупальцем пространство. На фоне другого облака разметались на ветру ветви большой березы. Вывернутые наизнанку листья матово светились, протяжный шум то затихал, то снова нарастал. Но это все вверху, а здесь, на стоге, ветер не доставал до них.

— Вы странные люди с Геной, — проговорила Алиса — Не можете без работы. Ни минуты! Мне даже как-то неудобно книжку читать, когда вы стучите и стучите у сарая.

— Ну, ты тоже не бездельничаешь.

— С тех пор как появилась Лена, работы по дому стало меньше, — продолжала Алиса — Ты знаешь, что я подумала: может, мне перейти в университете на заочное отделение?

Уланов с трудом удержался, чтобы не обругать продавщицу сельмага. Мало того, что полки в магазине были пустые, так и хлеба не отпустила.

— Вы у нас не прописаны, — заявила продавщица, толстая черноволосая женщина с грубым красноватым лицом. На халате — ржавые пятна неизвестного происхождения — мяса-то в сельмаге сроду не бывало, — волосы неряшливо вылезают из-под косынки. Николай не первый раз заходит в магазин, и продавщица его знает, но вот нынче чего-то заартачилась. Видно, с утра не с той ноги встала или с мужем поругалась. Кооператоров-арендаторов здесь не любят: на Снегова опять пришли в правление колхоза две анонимки, пишут, что без спросу запахал клин под корма для кроликов, под пасеку намеревается оттяпать кусок заливного луга у озера. Странный народ крестьяне! Земли тут полно, десятки гектаров пустуют, а вот если кто взялся ее обрабатывать, не нравится. Точь-в-точь по пословице: ни себе, ни людям. Пишут на Геннадия давно, вроде бы, перестали сети воровать и совершать набеги на крольчатник, так теперь взялись писать во все инстанции. Председатель колхоза изредка заезжает к ним на «Ниве», показывает письма, вроде бы сочувствует, но не скрывает, что на него на правлении здорово давят, дескать, укороти развернувшихся «заломно» арендаторов! Председателя можно понять он ведь от арендаторов ничего не имеет, хоть и не должен им чинить препятствий, наоборот, обязан помогать, но ведь не будешь ссориться со своими колхозниками, которые против?.. Если раньше на правлении было решено завести колхозную пасеку, за которой будет наблюдать Снегов, то теперь и против пасеки стали возражать, мол, пчелы дело ненадежное, часто погибают, все зависит от погоды, а городские, за все берутся, но опыта в этих делах у них мало… В этом, конечно есть здравый смысл. Гена горячо взялся за кроликов, много книг прочел, а вот первый приплод почти весь погиб. Или рано случил самок — у них не оказалось молока — или с кормами что-то не так. У большинства не сохранилось ни одного крольчонка, хотя каждая самка принесла не менее семи-восьми детенышей. Брат бросился в город за ветеринаром, повез на обследование крольчих и погибших крольчат. Пока результат неизвестен. С пасекой дело затянулось, когда можно было взять пчел, не оказалось домиков, а теперь предложили домики, но не было пчел…

Николай утешал брата, дескать, опыт приходит не сразу, кроме книжек необходимы какие-то навыки, вот он их и приобретает… через неудачи.

— Что-то неудач слишком уж много… — жаловался Гена. Действительно, денег они вкладывали много, а пока отдачи никакой. Да и райпотребсоюз забеспокоился, Узнав про гибель крольчат. Гена их утешил тем, что, Мол, первый блин комом, а следующее потомство будет Нормальным… Только будет ли? Может, кроме комбикорма и зеленой травы маткам еще чего-то требуется? Или производители подкачали?

Выйдя из магазина, Уланов поехал в другой. «Жигули» на пыльной гравийной дороги вдруг зачихали, стали дергаться. Причина ясная — засорился карбюратор. Дома нужно будет насосом продуть жиклеры, прочистить бензоотстойник.

Напрасно Алиса полагала, что Николай бросится в погоню за ней. Прочитав записку, он, сидя наверху на тахте, глубоко задумался. Если раньше им руководило желание помочь свихнувшейся девушке — все-таки он был учителем, то сейчас он был убежден, что Алиса ушла от него не потому, что ее потянуло к старому. Он, Уланов, не настолько ей нравится, чтобы связать с ним свою судьбу. Что ж, это ее право. Можно бороться с кем-то за любимую женщину, но бороться с самой женщиной? Он не такой чурбан, чтобы не чувствовать, что Алиса колеблется, не может решиться стать его женой. Напрасно он и настаивал? Даже назначил день. Со временем как-то все само бы собой уладилось. Но тут было задето его самолюбие: сколько можно уговаривать женщину выйти за него замуж! Он был уверен, что все это детская игра: Алиса согласится, но ей хочется поломаться, подразнить его.

В паутину на окне попала зеленая муха с металлическим блеском. Она громко жужжала, рвалась, но к ней уже спешил по тенетам большой паук-крестовик. Алиса давно хотела смести паутину, но Николай попросил этого не делать, дескать, паук будет ловить досаждавших в доме мух и комаров. И крестовик исправно нес свою службу. Вот он подскочил к мухе будто поцеловал ее в голову, а затем стал быстро-быстро крутиться вместе с ней. И скоро металлическая муха превратилась в серый неподвижный кокон. Крестовик неторопливо уволок его в щель в раме.

Мелькнула быстрая тень за окном, и тотчас послышался многоголосый писк: ласточка принесла корм своим подросшим птенцам. Вот-вот они разлетятся, а серый пупырчатый домик еще долго будет висеть под самой крышей, пока со временем не рассыплется в прах.

Снизу окликнул его брат, но Николай не отозвался. Гена, конечно, сочувствовал ему, но не подавал вида. Он не умеет утешать, да Уланов этого и не любит. Когда сунулась к нему с выражением сочувствия Лена, он сразу осадил ее, сказал, что на эту тему не желает разговаривать. Лена обиделась и замолчала. Алиса и ей не сообщила о своем решении уйти.

Николай считал ее поступок предательством чистой воды и злость и обида душили его. Все-таки не нужно было так унижать его перед братом, Леной и вообще перед всеми. Палкино — небольшая деревушка, и скоро все будут знать, что от Уланова сбежала невеста… Впрочем, это мало волновало его: общественное мнение и раньше-то его не трогало. К кому ушла Алиса? Уж не к Никите ли Лапину? Помнится, как-то обронила, что если бы бывший дружок сделал ей предложение, она пошла бы за него. Тогда Николай не принял это всерьез, Алиса часто его поддразнивала. Конечно, она уехала в Ленинград, наверняка разыщет своих старых знакомцев… Но вот в то, что снова начнет наркоманить, в это он не верил. Не потому она ушла от него, что потянуло к старому, была какая-то иная причина… Но какая? Честно признаться, что она его совсем не любила, было бы неправдой. Он чувствовал, что Алисе хорошо и спокойно с ним. Она сама признавалась, что в постели ей еще ни с кем не было так здорово, как с ним, толковала, что он разбудил в ней женщину… Раньше она ничего подобного не испытывала. И это были не пустые слова…

— Алло, алло! — спрашивал такой знакомый голос в трубке. — Кто это? Алиса, моя дорогая девочка, это ты?!

Нет, не могла Алиса и на этот раз взять и повесить трубку. В голосе Лидии Владимировны столько участия, нежности.

— Здравствуйте, Лидия Владимировна, — внезапно севшим голосом произнесла она, стоя на улице Чайковского в будке телефона-автомата.

— Что случилось, Алиса? — обрадованно заговорила старушка, — Ладно, ваши дела с Колей, но я-то тут при чем, дорогая? Уж мне-то могла бы сказать…

— Что говорить-то, Лидия Владимировна? — сказала Алиса. — Я жива, здорова… С прошлым покончено.

Листая дома журналы, Михаил Федорович вдруг наткнулся на большую статью о Сергее Ивановиче Строкове. Вспомнился разговор с писателем, где он жаловался, что на последние его романы не было вот уже несколько лет ни одной рецензии, мол, литературная групповщина мстит ему замалчиванием. А он один из самых популярных писателей в стране… Конечно, Строков так не выразился, но Лапин это и сам знал. Работники книготорга, библиотекари на своих совещаниях всегда говорили об этом. И вот в толстом московском журнале — большая статья… Перевернув несколько страниц, Лапин заинтересовался: неизвестный ему критик в пух и прах разбивал все творчество Строкова! Можно сказать, не выбирая выражений. Пытался доказать, что это вообще не писатель, хотя слово графоман не было употреблено, но бил он именно на это. Последовательно книгу за книгой раздраконивал так, что только перья летели! Сергей Иванович говорил ему, что независимый от групповщины, он употреблял слово «мафия», писатель практически беззащитен. Групповщина, контролируя почти все журналы в стране, всю печать, может, как он выразился, из дерьма сделать конфетку и талантливого писателя превратить в дерьмо… кажется, как раз это и произошло.

Он сидел в кресле перед выключенным телевизором, ждал девяти часов, когда начнется программа «Время». Они с женой только что поужинали, Никита уже с неделю как перебрался в общежитие. Не мог Михаил Федорович понять сына: чего ему дома не живется? Ладно, смирился он, что сын ударился в религию… Кажется, на его работе это пока никак не отразилось. У партийных работников сейчас своих проблем не счесть, на такие пустяки теперь, слава богу, не обращают внимания… Слава богу… Уже и в его лексикон входят религиозные словечки! Жена то и дело восклицает: «Бог ты мой!», «Прости, господи!».

Злобная, уничижительная статья оставила у Лапина неприятное ощущение. Если раньше он как-то не принимал близко беды ленинградских литераторов к сердцу, то сейчас обиделся за Строкова. Фамилия критика была ему неизвестна. Конечно, мало кто прочтет эту злобную статейку, но Сергею Ивановичу она наверняка надолго испортит настроение. Писатели ранимы, ведь их каждый мало-мальски грамотный человек может покритиковать, но чтобы вот так… Строков говорил, что злобный пасквиль на писателя недоброжелательно настроенный к нему издатель всегда может использовать против него: отклонить новую рукопись или не включить в план очередное переиздание.

— Нашел что-то интересное? — спросила Людмила Юрьевна, включая телевизор. Она тоже любила программу «Время» и «600 секунд». Нравились ей и другие публицистические передачи. Все время боялась, что и его Лапина, когда-нибудь обольют грязью…

— Строкова какой-то тип раздолбал…

Никто еще не придумал действенного средства бороться с глубокой тоской. Она, как морской шквал, накатывается на человека, погружает его в темную пучину душевного мрака и растерянности. И никуда от нее не уйти, не спрятаться. Нет желания работать, потому что любое занятие кажется бессмысленным, нет охоты читать, потому что ум не воспринимает написанное, нет спасения и в вине, потому что пучина становится глубже, а мрак — беспросветнее. Тоска сама приходит и сама уходит. Иногда быстро, а чаще всего не торопясь, оставляя после себя руины и развалины… Уланов пытался заставить себя поработать над рукописью, но все в маленькой чердачной комнатке напоминало про Алису: на этой тахте она лежала с книгой, когда он работал за шатким деревянным столом, утром, потягиваясь, стояла перед низким окном и смотрела на ухабистую дорогу, поросшую по обочинам красным конским щавелем, на этой табуретке сидела перед небольшим зеркалом, расчесывая свои густые золотистые волосы…

Он спускался вниз, без толку шатался по участку, не глядя на кролей, потом уходил с корзинкой за грибами или уплывал к острову на лодке рыбачить, но ничего не доставляло ему удовольствия. И дело было не в одной Алисе. От бабушки он знал, что с ней все в порядке, где-то работает, вроде бы переводится в университете на заочное отделение. Дело было в нем самом. Безусловно, перемена погоды влияет на наше на строение. В конце августа пошли затяжные дожди, кругом разлились большие сверкающие лужи, в Палкино стало не добраться на автомобиле. «Запорожец» Геннадия сиротливо мок во дворе, Николай накрыл «Жигули» стареньким выгоревшим брезентом. Сгорбились в клетках выжившие кролики. Что-то не ладилось с ними: из ста штук три десятка погибли, молодняк второго помета был редким и квелым, комбикорма из райпотребсоюза вот уже два месяца не завозили. Брат все более подумывал, не взять ли в колхозе телят или свиноматок? Прекратятся нападки односельчан, которые продолжали коситься на самозваного арендатора! От пчел тоже пришлось отказаться: на правлении решили, что это — пустая трата денег. Оказывается, в соседнем колхозе, где богатая пасека, зимой погибли две трети пчелиных семей.

Навеяло тоску и письмо Сергея Ивановича Строкова — Уланов редактировал альманах молодых литераторов, а писатель был составителем. Он пожаловался, что вокруг него началась откровенная травля: в журналах после двадцатилетнего молчания вдруг стали печатать злобные, уничижительные статьи против него, подвергали сокрушительной критике даже самые его популярные, известные романы… Чья-то мощная рука дирижировала этим злобным хором. И всю эту кампанию начали в преддверии его юбилея. Конечно, многомиллионных читателей Строкова это не собьет с толку, авторитет современной тенденциозной критики очень низок. Групповщики сейчас чувствуют себя а Ленинграде неуязвимыми, нет на них никакой управы, разве что только в суд можно подать, но это не для него, Строкова…

Уланов ни одной критической статьи о Сергее Ивановиче не читал, да и раньше-то не очень интересовался критикой. Хоть до хрипа ругай хорошую книгу, а ее все равно будут читать, охотиться за ней, плохую — хвали не хвали читать не будут. Эта истина уже давно всем известна. Придворные критики хором десятки лет хвалили литературных начальников-бездарей, а их книги нетронутыми лежали на полках библиотек, только теперь стали их сдавать в макулатуру. Так что Николай не понимал тревоги Строкова: его романы нарасхват, ценятся наравне с самыми популярными книгами в стране, чего еще надо? А ругань критиков только еще больше подстегнет интерес читателей к писателю, об этом сам же Сергей Иванович и говорил…

Дождь немного утих, Николай взял в сенях плетеную корзинку, сунул складной нож в карман, надел брезентовую куртку с капюшоном и отправился в бор. Гена с Коляндриком уплыли в дальний конец озера сети проверять. Последнее время две-три рыбины привезут и то хорошо. Листья на деревьях тронула желтизна, у клеток и ограды высоко вздымались сорняки. На яблонях наливались сочной краснотой плоды. В этом году яблок было так много, что ветви обламывались, несмотря на то, что брат подпер их досками и жердями. Под болотными сапогами зачавкала грязная коричневая жижа, с мокрой травы брызги летели даже в лицо. Плотные пепельные облака затянули небо, над озером колыхался белесый разреженный туман. Николай и не заметил, как очутился в березовой роще у муравейника. Присел на бревно, на котором всегда располагалась Алиса. Красные муравьи лениво ползали, мало их и на узких тропинках. На муравейник нападало много желтых и красных листьев, на паутине в ветвях сверкали прозрачные капли.

Он жил в двухкомнатной квартире на Литейном проспекте, все окна выходили во двор. Дом только что сдали в эксплуатацию после длительного капитального ремонта, квартиру он получил от Союза писателей. И решил, не въезжая, все внутри переделать: сменить обои, кабинет обить деревянными панелями под дуб, установить на кухне импортную, из нержавейки, раковину, финскую ванну, компакт. Ухитрялся все это где-то достать, первым на этаже установил себе телефон. У этого литератора был редкостный блат в коммунально-бытовых организациях, да и в райисполкомы, райкомы он обращался, находил там нужных людей, а те куда-то звонили, с кем-то договаривались и ему привозили домой дефицитнейшее оборудование.

Алиса проработала у него почти месяц. За это время квартира стала неузнаваемой: отциклеванные и трижды покрытые лаком паркетные полы девственно сияли, сверкали никелированные краны, голубая, облицованная черной плиткой ванна — точь-в-точь, как на иностранных рекламных проспектах. И это привозилось к нему на квартиру во времена страшного дефицита буквально на все.

Ему было сорок восемь лет, в рыжеватых волосах с просвечивающей плешью не заметно седины, рост средний, выпуклые глаза карие и всегда немного влажные, крупный нос чуть кривоват, толстые чувственные губы. Он всегда пребывал в хорошем настроении; когда улыбался, во рту сверкали золотые коронки. Хотя и говорил, что владеет приемами каратэ, был грузноват, с заметным животиком. Звали его Михаилом Семеновичем, а фамилия у него была вкусная — Крендель. Он был очень энергичным, подвижным, любил подолгу, развалясь на тахте, разговаривать по телефону, знакомых в Ленинграде у него была уйма, причем самых разнообразных: от писателей, ученых, власть предержащих, людей искусства до спекулянтов, фарцовщиков, кооператоров, продавцов и барменов. И со всеми он находил общий язык, голос у него мягкий, бархатистый, он часто произносил: «бу сдэ», «так гритца», «цалую», «душа лубэзный»! Напропалую коверкал русский язык, хотя и называл себя прозаиком, филологом, критиком. Будучи членом Союза писателей, он нигде в штате не работал. Однако раньше заведовал отделом критики в каком-то журнале, да и сейчас вел литературное объединение на фабрике детских резиновых игрушек. У него их была набита целая коробка из-под телевизора.

Фамилии его Алиса никогда не слышала, ничего его не читала, хотя от Уланова и почерпнула кое-какие сведения о многих российских литераторах. На специальной полке у Кренделя стояло десятка два не очень толстых книжек, изданных в разных издательствах. Для «Детской литературы» он писал научно-популярные книги о космонавтах, металлургах, тружениках села, для других — рассказы и повести об ученых древности. Как-то признался Алисе, что его книги не залеживаются, потому что он всегда знает, что нужно издательствам в данный момент. Алиса взяла в общежитие несколько его книг, но не смогла одолеть ни одной: скучно, неинтересно, много сносок, цитат, обедненный канцелярский язык. Лишь одна брошюра, изданная в Москве, ее заинтересовала — это о непонятных атмосферных явлениях и НЛО — неопознанных летающих объектах. Однако, когда углубилась в книгу, то вскоре обнаружила, что про все это она читала раньте в газетах, журналах. Необычное, таинственное, как, например, тунгусский метеорит или рассказ очевидцев о встречах с инопланетянами, привлекало Алису. Оказывается, Крендель обобщал известные факты, а иногда и попросту пересказывал их. Когда Алиса сказала ему об этом, рассмеялся и заметил, что компиляция — это дело доходное, выгодное… Подобных словечек она никогда не слышала от Уланова и его знакомых литераторов, изредка приезжающих в Пал кино. Те все больше толковали о Михаиле Булгакове, Андрее Платонове, философах Соловьеве, Ключевском, историке Карамзине, вспоминали исторического романиста Валентина Пикуля.

У Кренделя были совсем другие симпатии, он называл фамилии совершенно неизвестных современных беллетристов, толковал, что они и есть цвет советской литературы. Восхищался Юрием Трифоновым, Анатолием Рыбаковым, Гроссманом, уехавшими на запад советскими литераторами, про которых Алиса никогда и не слышала. А вот Солженицына почему-то не жаловал, хотя про него сейчас много говорили и писали. Во всех журналах и издательствах собирались печатать. Как-то обронил, что «старик» там, на Западе, совсем свихнулся, ударился в богоискательство.

Бежишь, как крыса с тонущего корабля? — зло сказал секретарь обкома, — Вот такие, как ты, Михаил Федорович, и подорвали авторитет партии!

— Судя по нынешним публикациям в печати, авторитет партии и советского государства стали подрывать изначально, сразу после революции, — отпарировал Лапин, удивляясь своей смелости. — Я всего лишь продукт нашей монопольной партийной системы. Ее порождение, как и вы. Я не расстреливал царскую семью, не уничтожал донское казачество, не подписывал проскрипционные списки на массовые расстрелы неповинных людей. Не душил и не морил голодом крестьянство, не врал народу, разве что по приказу партии… Не я довел великий Санкт-Петербург до нынешнего бедственного состояния. Ведь по городу проехать невозможно: грязь, разбитый асфальт, обрезы. Разве что улица Войнова, по которой обкомовские ЗИСы гоняли в Ленсовет, да Московский проспект — дорога в аэропорт для встречи заграничных шишек — более-менее в приличном состоянии. Почему же я должен за все это отвечать? Почему меня обвиняют во всех наших общих грехах?

— Наш святой долг, Михаил Федорович, сохранить партии, вернуть ей утраченный авторитет!

— Все это общие слова. Как это практически сделать?

— Лапин уже не замечал, что повысил голос. Ни страха, ни почтения он больше не испытывал к этому коренастому светловолосому человеку, сидящему за большим письменным столом с шестью телефонами — Нас, партийных работников, не любят, совершенно не слушают, мы не знаем, что делать, что говорить, как отвечать на прямо поставленные вопросы? У нас ускользает власть из рук, как песок сквозь пальцы, нас не слушаются городские организации, даже комсомол наплевал на нас. Хотя у самих рыльце в пушку! Карьеристы и демагоги. Понимаете, я просто не вижу смысла в своей работе. Да и что это за работа — ничего не делать? Вы сами дали установку: ни во что не вмешивайтесь, ничего никому не навязывайте! И те люди, которые еще по инерции к нам обращаются за помощью, услышав это, резонно задают вопрос: «Зачем же вы тут сидите? Вообще, зачем вы нам нужны?!».

Дела у Геннадия шли все хуже: всего пять маток сохранили приплод, остальные крольчата погибли. Их маленькие с мышь трупики Коляндрик собирал в жестяную банку из-под сельди и закапывал на отшибе, за баней. Вызванный из города ветеринар сказал, что крольчихи не обладают инстинктом сохранения приплода, путано объяснил, что родились они, видно, на потоке и столь могучий инстинкт, как ни странно, у них не привился. Крольчихи не хотят кормить детенышей, у них не накапливается молоко. Не исключено, что и питание имеет значения: не хватает каких-то витаминов.

Контора райпо, поставившая им кроликов, не торопилась списывать убыточное поголовье, не предоставляла и новых маток. Снегов мотался на своем красном «Запорожце» в Новгород и назад, но все без толку. Обещали завезти комбикорма, но так и не завезли. Чебуран вдруг на десять дней запил. С неделю гостили у них знакомые из Витебска, привезли с собой выпивку, да еще тут заварили брагу — ну, малый и пошел вразнос. Пытался косить, кормить кроликов, но все у него из рук валилось.

Николай, приехав из Ленинграда, и не касался рукописей: помогал брату, выполнял работу Чебурана. Лена тоже не сидела сложа руки, но кухня отнимала у нее большую часть времени. Да еще пристрастилась каждое утро за грибами ходить, иногда и завтрак приходилось самим готовить. Весь дом пропах сушеными грибами, в двух эмалированных ведрах солились волнушки и рыжики. В погожие дни нанизанные на проволоку грибы вялились на солнышке, в непогоду Лена сушила их на противне в русской печке и на плите.

Николай кормил кроликов, когда из города приехал брат. Он похудел, как-то весь съежился и будто ростом ниже стал. На хмуром длинном лице печеными яблоками торчали скулы, коричневые с сединой волосы были коротко пострижены, лоб избороздили морщины.

— Ссуду опять не дали, — присев на скамью у крыльца, сказал он. Во рту — неизменная папироса. Костюм смят, на коленях брюки оттопырились. Свой единственный серый костюм Гена надевал лишь когда нужно было идти в присутственные места.