Среда

10 марта 1971 года

В шесть часов утра на третьем хирургическом этаже Дженет Росс в светло-зеленом халате пила кофе с плюшкой. В ординаторской было много народу. Хотя операция официально начиналась в шесть, большинство задерживалось на пятнадцать-двадцать минут. Хирурги читали газеты, обсуждали биржевые новости, свои достижения в гольфе. Время от времени один из них вставал, шел на галерею и сверху заглядывал в свою операционную, проверяя, как идет подготовка к операции.

Дженет была единственной женщиной в ординаторской, и ее присутствие оказывало скрытое воздействие на чисто мужскую атмосферу, царившую там. Самой ей было неприятно ощущать, что из-за нее остальные говорят тише, держатся вежливее, избегают слишком смелых шуток и не позволяют себе выругаться. Ругательства ее не пугали, но вот чувствовать себя посторонней, даже лишней, она не желала. Ей казалось, что она всю жизнь была лишней. Ее отец, хирург, даже не трудился скрывать, как он был разочарован и рассержен, что у него родилась дочь, а не сын. Для сына в его жизни было готовое место: по субботам он брал бы мальчика в больницу, водил бы его по операционным. Что может быть лучше для сына? Но дочь — это нечто совсем иное: существо, которое невозможно сочетать с существованием хирурга. И потому — лишнее…

Моррис вкатил Бенсона в послеоперационную палату — большое, длинное помещение с низким потолком, куда больных отвозили сразу после операции. У НПИО была тут своя секция — как и у кардиологического и ожогового отделений, но эта секция и все ее электронное оборудование до сих пор еще ни разу не использовались; Бенсон был первым больным, оказавшимся там.

Лицо Бенсона было бледным, но в остальном он выглядел неплохо. Его голову и шею окутывали бинты. Под надзором Морриса его сняли с каталки и уложили на кровать. В другом конце палаты Эллис диктовал по телефону, как проходила операция. Его голос записывался на магнитофон. Позже секретарша перепечатает запись и вложит в историю болезни Бенсона.

Голос Эллиса бубнил в телефон: «…были сделаны разрезы на правом височном отделе черепа и сверлом К-7 просверлены двухмиллиметровые отверстия. Вживление электродов Бриггса было осуществлено при помощи компьютера по ЛИМБИЧЕСКОЙ программе. Дорогая, пожалуйста, заглавными буквами Л-И-М-Б-И-Ч-Е-С-К-О-Й. Вживление, по данным рентгенограмм и заключению компьютера, произведено в пределах установленных ограничений. Электроды зафиксированы…»

— Что с ним делать? — спросила послеоперационная сестра.

— Проверяйте пульс, дыхание и температуру каждые пять минут в течение первого часа, каждые пятнадцать минут в течение второго часа, каждые полчаса в течение третьего и затем через час. Если через шесть часов все будет нормально, можете отвезти больного в его палату.

Вся беда была в том, что ему не нравился звук собственного голоса. Он был грубый и скрипучий, да и дикция оставляла желать лучшего.

Макферсон предпочитал представлять себе слова, как будто они напечатаны. Он включил диктофон на запись:

— Римская цифра три. Философский аспект вопроса.

Макферсон умолк и обвел взглядом свой кабинет. Большая модель мозга на письменном столе, полки с журналами вдоль стены, телевизор. На экране запись утренней операции. Эллис сверлил отверстия в голове Бенсона. Звук был выключен, и белые фигуры на экране безмолвствовали. Макферсон посмотрел на экран и начал диктовать.

— Эта операция впервые обеспечивает непосредственную связь между мозгом человека и компьютером, причем связь постоянную. Бесспорно, любой человек, который сидит за пультом компьютера и взаимодействует с ним, нажимая на кнопки, находится с ним в определенном взаимодействии.

— Ну, и какое у вас было чувство? — спросил доктор Рэмос.

— Я была зла, — сказала Дженет Росс. — Зла, как черт. Эта сестра, которая стояла и смотрела на все, делая вид, будто не понимает, что происходит. Но она отлично понимала!

— Вы рассердились?.. — доктор Рэмос не договорил.

— Из-за операции. Из-за Бенсона. Они все-таки его оперировали. Я с самого начала говорила им, с самого начала, что этого нельзя делать, но Эллис, и Моррис, и Макферсон хотели оперировать. Они захлебываются самоуверенностью. Особенно Моррис. Когда в послеоперационной я увидела, с каким смаком он глядит на Бенсона — бледного как смерть, замотанного в бинты, — я взбесилась.

— Но почему?

Моррис терпеть не мог первичного приема. Такой прием вели главным образом психологи, и процедура была долгой и скучной. Статистика показывала, что из сорока человек, обращавшихся в НПИО, дальнейшему обследованию подвергался только один и лишь у одного из восьмидесяти четырех обнаруживалось органическое поражение мозга с нарушениями в поведении. Таким образом, первичные консультации, как правило, оказывались пустой тратой времени.

И особенно когда дело шло о пациентах «с улицы». Год назад Макферсон из политических соображений принял решение, что любой человек, который узнал о существовании НПИО и обратился туда за помощью, должен быть осмотрен. Разумеется, большинство пациентов по-прежнему приходили в НПИО с направлениями, но Макферсон считал, что авторитет отделения требует немедленного осмотра и тех, кто сам себя туда направлял.

Макферсон считал также, что каждый из сотрудников отделения должен время от времени проводить первичные приемы. Поэтому два дня в месяц Моррис вел прием в маленьких консультационных кабинетах с «зеркалами» из полупрозрачного стекла. Сегодня был один из его дней, и Моррис испытывал особенное раздражение. Радостное возбуждение после утренней операции еще не прошло, и ему меньше всего хотелось возвращаться к самым скучным из своих обязанностей.

Он с тоской взглянул на входящего в кабинет очередного посетителя. Это был длинноволосый молодой человек лет двадцати с небольшим, в джинсах и спортивной рубашке. Моррис приподнялся, здороваясь с ним.

— Меня зовут доктор Моррис.

Четверг

11 марта 1971 года

Дженет Росс сидела в пустом кабинете. Она взглянула на стенные часы. Девять часов. Она посмотрела на письменный стол, на котором ничего не было, если не считать блокнота и вазы с цветами. Она посмотрела на стул напротив. И наконец громко спросила:

— Ну, как дела?

В полдень на интерфейсинг пришел Макферсон. Это никого не удивило. В известном смысле исход операции решался только теперь. Электроды, компьютер и батарейка были вживлены и подсоединены друг к другу, но они бездействовали, дожидаясь включения. Так новый автомобиль ждет, чтобы кто-нибудь повернул ключ зажигания. Герхард показал Макферсону свои записи.

— При раздражении мозга импульсами по пять милливольт три точки дали положительные результаты, а две — отрицательные. Положительный результат получен с седьмым, девятым и тридцать первым электродами. Отрицательный — с пятым и тридцать вторым.

Макферсон взглянул на записи, потом посмотрел на Бенсона через полупрозрачное стекло.

— Среди положительных есть подход к центру удовольствия?

— По-видимому, седьмой.

На Дженет Росс процедура стимуляции произвела самое гнетущее впечатление. Она стояла в коридоре и смотрела вслед Бенсону, которого увозили. Сестра повернула кресло к лифту, мелькнула белая повязка на шее Бенсона, и они скрылись из виду.

Дженет пошла в противоположную сторону мимо разноцветных дверей НПИО. Ей почему-то вдруг вспомнился желтый «феррари» Артура. Воплощение элегантной беспечности. Идеальная игрушка. Ей очень захотелось оказаться сейчас в Монте-Карло: она выходит из машины Артура в своем лучшем вечернем платье и поднимается по лестнице в казино, чтобы поставить на карту всего лишь деньги, а не чью-то судьбу.

Она взглянула на часы. Черт, всего лишь четверть первого. Впереди добрая половина рабочего дня. Интересно, как живется педиатрам? Наверное, хорошо. Щекотать младенцев, делать уколы, наставлять юных матерей, как приучить ребенка проситься на горшочек. Чем не жизнь?

Перед ее глазами вновь возникло забинтованное плечо Бенсона, и она свернула в «Телекомп». Ей хотелось поговорить с Герхардом наедине, но в комнате было полно народу: Макферсон, Моррис, Эллис — короче говоря, все. Они весело переговаривались и пили кофе за здоровье друг друга.

Кто-то сунул ей в руку чашку, а Макферсон отечески положил руку ей на плечо,

Эллис сидел в углу палаты № 710 и наблюдал за суетой вокруг кровати Бенсона, Два сотрудника радиационной лаборатории проверяли уровень радиации, сестра брала кровь для исследования содержания стероидов, техник по ЭЭГ настраивал свою аппаратуру, и, наконец, Герхард и Ричардс в последний раз проверяли электроды и вживленный компьютер.

Сам Бенсон словно ничего не замечал: он неподвижно лежал на спине, глубоко дышал и смотрел в потолок. Казалось, он не обращал ни малейшего внимания на людей, которые ощупывали его, поднимали и опускали его руки, поправляли простыни. Он лежал и смотрел в потолок.

У одного из техников были на редкость волосатые руки, которые по контрасту с белоснежными рукавами его халата казались очень темными, и, когда эта рука задержалась на забинтованном плече Бенсона, Эллису вдруг вспомнились обезьяны, которых он оперировал. Операции на животных — это всего лишь способ отработки методики, и как бы хирург ни убеждал себя, он ни на секунду не забывает, что перед ним обезьяна, а не человек, и можно ошибиться, можно располосовать обезьяну от уха до уха — это не страшно. Не будет ничего — ни скользких вопросов, ни родственников, ни адвокатов, ни репортеров. Даже хозяйственный отдел не станет предъявлять претензий по поводу судьбы обезьян, хотя каждая из них стоила не меньше восьмидесяти долларов. Обезьяны никого не интересуют. В том числе и его самого. Ведь свою цель он видел не в том, чтобы помогать обезьянам, а в том, чтобы помогать людям. Бенсон пошевелился.

— Я устал, — сказал он и посмотрел на Эллиса.

— Не пора ли закругляться, ребята? — сказал Эллис.

В 11 часов вечера Дженет Росс снова зашла в клинику. Просто так. После конца рабочего дня прозектор, который уже несколько недель настойчиво приглашал ее в кино, повторил свое приглашение, и на этот раз она наконец согласилась. Они смотрели детективный фильм — прозектор объяснил, что ходит только на детективы. Дженет насчитала пять убийств, а потом бросила считать. В темноте она покосилась на соседа: он улыбался. Его реакция на фильм была настолько стереотипной — прозектор, смакующий насилие и смерть, — что ей припомнились и другие стереотипы врачебного мира: садист-хирург, ребячливый педиатр, гинеколог-женоненавистник и, конечно, сумасшедший психиатр.

Когда они вышли из кино, прозектор подвез ее до клиники, где она оставила свою машину, но вместо того, чтобы поехать домой, она поднялась в НПИО. Просто так.

На этаже царила глубокая тишина, но Дженет рассчитывала, что Герхард и Ричардс еще не ушли. Она не ошиблась. Они сидели в «Телекомпе», склонившись над печатным устройством компьютера. Ее появление они даже не заметили. Дженет налила себе кофе и спросила.

— Что-нибудь заело?

Герхард почесал затылок:

Пятница

12 марта 1971 года

На седьмом этаже царила тишина. За столом сидели две дежурные сестры. Одна писала что-то в истории болезни, другая ела плитку шоколада и читала «Хронику кино». Дженет взяла с полки историю болезни Бенсона и раскрыла ее. Сестры не обращали на нее никакого внимания.

Дженет хотела убедиться, что Бенсон получил все назначенные ему препараты. Но, к своему удивлению, обнаружила, что это было не так.

На автостраде было много машин. На автостраде всегда много машин, даже в пятницу в час ночи. Сквозь ветровое стекло Дженет смотрела на красные пятна габаритных огней, которые сливались в единый узор, растянувшийся на несколько миль. Столько людей! Куда они едут в такое позднее время?

Дженет обычно нравилось мчаться по автостраде. Когда ей случалось возвращаться домой из клиники поздно ночью, мелькание зеленоватых дорожных указателей, сложная паутина развязок и эстакад, бодрящее стремительное движение вперед опьяняли ее и она чувствовала себя счастливой, веселой, свободной. Дженет выросла в Калифорнии и смутно помнила первые автострады. Их сеть росла вместе с ней, и она не считала их ни опасностью, ни злом. Они составляли неотъемлемую часть ландшафта, дарили скорость и хмельную радость.

Автомобиль играл крайне важную роль в жизни Лос-Анджелеса, города, который больше любого другого зависел от техники. Без автомобилей Лос-Анджелес погиб бы, как погиб бы без воды, которая текла к нему по трубам сотни миль, как погиб бы без некоторых методов жилищного строительства. Так жил Лос-Анджелес, и корни этого восходили к началу века.

Но в последнее время Дженет яснее начала распознавать тонкие психологические следствия этой жизни внутри автомобиля. В Лос-Анджелесе не было кафе на тротуарах, где можно посидеть и поглазеть на прохожих — ведь по тротуарам никто не ходил. Зато пока горел красный сигнал светофора, люди в течение нескольких секунд смотрели друг на друга, а затем ехали дальше. Однако в этой изолированной жизни внутри кокона из тонированного стекла и нержавеющей стали, с коврами, кондиционированным воздухом, стереомагнитофоном и холодильником было нечто противоестественное. Глубокая человеческая потребность в прямом общении с себе подобными, потребность людей посмотреть и себя показать не находила удовлетворения.

Местные психиатры все чаще сталкивались с деперсонализационным синдромом. Лос-Анджелес был городом приезжих, которые еще не успели пустить тут корни. Автомобили мешали им узнать друг друга ближе, а общественных учреждений, которые могли бы способствовать их сближению, было слишком мало. В церковь практически не ходил никто, совместные работы не удовлетворяли тяги к общению. Люди страдали от одиночества, они жаловались на свою изолированность в этом городе, где у них нет друзей, вдали от родных, от своего прежнего дома. Они утрачивали желание жить, а автомобиль оказывался весьма удобным средством для самоубийства. Полицейские даже придумали термин «единичный несчастный случай». Вы выбирали эстакаду и влетали на нее со скоростью 80–90 миль в час, вжимая педаль газа в пол… Иногда требовалось несколько часов, чтобы извлечь мертвое тело из искореженной груды металла.

В ноздри Эллиса ударил едкий запах разгоряченных и потных человеческих тел. Он с отвращением поморщился. Как только Бенсон мог бывать здесь?

Круг яркого света вырвал из темноты стройные женские ноги. Невидимые зрители выжидающе замерли. Эллис вспомнил дни своей морской службы, когда он еще заглядывал в подобные заведения. Это было в Балтиморе и так давно, что ему стало грустно — до чего же быстро летит время!

— А теперь, уважаемые дамы и господа, неподражаемая, очаровательнейшая Син-тия Син-сиа. Поприветствуем прекрасную Син-тию.

Пятно света скользнуло выше, озарив девушку с некрасивым лицом, но очень пикантной фигурой. Заиграл оркестр. Когда свет добрался до глаз Синтии, она замигала и принялась довольно неуклюже танцевать. Однако никого не смущало, что она не попадает в такт.

— Гарри Бенсон? — переспросил управляющий, стоявший рядом. — Да, он тут часто бывает.

— Что случилось? Чрезвычайное происшествие? — спросил Фарли, открывая дверь «Аутотроникса».

— Примерно, — ответил Моррис, поеживаясь. Ночь была прохладной, а он целых полчаса ждал Фарли у подъезда.

Фарли был высок, худощав и нетороплив. А может быть, он просто хотел спать. Моррису показалось, что прошла целая вечность, прежде чем Фарли наконец открыл дверь и они вошли. Фарли зажег свет в очень скромно обставленном вестибюле и направился в глубину здания.

Они вошли в большой зал. Там между сверкающими металлическими конструкциями стояли письменные столы. Моррис слегка нахмурился.

— Я знаю, о чем вы думаете, — сказал Фарли. — Вы думаете, у нас здесь беспорядок.

«Я стараюсь быть логичным, доктор Росс».

«Я понимаю, Гарри».

«Мне кажется, при обсуждении подобных предметов необходимо быть логичным и рассуждать рационально, ведь так?»

«Конечно».

Дженет Росс смотрела на вращающиеся кассеты магнитофона. Напротив Эллис, закрыв глаза, откинулся в кресле. Между его пальцами тлела сигарета. Моррис, продолжая слушать, налил себе вторую чашку кофе. Дженет записывала все, что им было известно, стараясь решить, каким должен быть их следующий шаг.