Все кардиохирурги – подонки, и Конвей не исключение. В половине девятого утра он вломился в патолабораторию в зеленом халате, зеленой шапочке и багровом мареве бешенства. Когда Конвей в ярости, он имеет обыкновение говорить совершенно невыразительным тоном, цедя слова сквозь стиснутые зубы; физиономия его делается пурпурной, а на висках выступают лиловые пятна.

– Придурки! – прошипел Конвей. – Чертовы придурки!

Он ударил кулаком по стене, да так, что в шкафах зазвенели склянки.

Мы сразу поняли, в чем дело. Конвей ежедневно проводит по две операции на открытом сердце, и первая начинается в половине седьмого утра. Если два часа спустя он врывается в патолабораторию, причина тому может быть только одна.

– Безмозглая неуклюжая скотина! – взревел Конвей и пинком опрокинул корзинку для бумаг. Та с грохотом покатилась по полу. – Я вобью его пустую голову в плечи! Как пить дать, вобью!

Несколько лет назад, в бытность свою человеком армейским, я служил в военной полиции в Токио и многому там научился. В те времена в Токио мало кто благоволил к военным полицейским – шли последние дни оккупации, и наши мундиры и белые шлемы олицетворяли для японцев занудное крючкотворство комендатуры, а для американцев на Гинзе, нагрузившихся саке (или виски, если они могли себе это позволить), мы были живым воплощением сводящих с ума ограничений и тягот армейской жизни. Поэтому нас задирал каждый встречный-поперечный, и мои товарищи не раз попадали в передряги. Одному высадили ножом глаз, другого и вовсе убили.

Разумеется, мы были вооружены. Помню, как нам впервые выдали пистолеты, и капитан со здоровенным носом сказал: «Ну вот, вооружились, а теперь примите мой совет. Никогда не пускайте оружие в ход. Застрелите какого-нибудь пьяного дебошира, пусть даже в целях самообороны, а потом окажется, что его дядюшка конгрессмен или генерал. Держите пушки на виду, но не доставайте их из кобуры. Все, точка».

А еще нас призывали быть понаглее. И мы, как все легавые, быстро освоили науку добиваться своего при помощи блефа.

Эта наука очень пригодилась мне сейчас, когда я стоял лицом к лицу с угрюмым сержантом, дежурным по участку на Чарльз-стрит. Сержант смотрел на меня так, словно с удовольствием проломил бы мне череп.

– Ну, в чем дело?

Табличка на двери сообщала: «Отдел по расследованию убийств», а под ней на картонке печатными буквами было выведено: «Капитан Питерсон». Капитан оказался крепким коротышкой с седыми волосами, подстриженными под «ежик», движения его были проворными и точными. Когда Питерсон обошел вокруг стола, чтобы приветствовать меня, я заметил, что он хромает на правую ногу. Он даже не пытался скрыть этот изъян, а, напротив, подчеркивал его, громко шаркая носком по полу. Солдаты и легавые обычно гордятся своими увечьями. Нетрудно было догадаться, что Питерсон пострадал при исполнении служебного долга. Я попробовал угадать, что с ним стряслось. Скорее всего, нарвался на пулю: ножевое ранение в голень – большая редкость.

Хозяин кабинета протянул мне руку и сказал:

– Я капитан Питерсон.

– Джон Берри.

Рукопожатие было радушным, но глаза капитана смотрели холодно и пытливо. Он указал мне на кресло.

Я попытался последовать примеру Питерсона и сохранить невозмутимое выражение лица. К счастью, врачи поднаторели в этом искусстве. Ни в коем случае нельзя выказывать изумление, если пациент сообщает вам, что совокупляется с женой десять раз за ночь или видит кошмары, в которых режет ножом собственных детей. Или ежедневно выпивает галлон водки. Врач должен казаться больному загадочной личностью, а для этого ему необходимо уметь ничему не удивляться.

– Ага, понятно, – равнодушно бросил я.

Питерсон кивнул:

– Как видите, свидетель вполне надежный. Взрослая уравновешенная женщина, рассудительная и очень миловидная. Она произведет прекрасное впечатление на присяжных.

– Возможно.

Многие бостонцы свято верят, что в их городе можно получить лучшее в мире медицинское обслуживание. Эта точка зрения укоренилась в умах горожан так прочно, что почти никто не берется оспаривать ее.

Зато вопрос о том, какая же из городских больниц лучше других, служит предметом нескончаемых и жарких дебатов. Главных претендентов на первое место в Бостоне три: Общая, Бригхэмская и Мемориальная больницы. Патриоты Мемориалки скажут вам, что Общая слишком большая, а Бригхэмская – слишком маленькая; Общая – чисто клиническая, и это плохо, а Бригхэмская строго научная, и это тоже плохо; в Общей пренебрегают хирургией и предпочитают лекарства, а в Бригхэмской – наоборот. И, наконец, вам торжественно заявят, что персонал Общей и Бригхэмской в подметки не годится врачам и медсестрам Мемориалки, в которой работают высокообразованные и умные люди.

Но любой, кто от нечего делать расставляет бостонские больницы по ступенькам пьедестала, наверняка поместит Городскую где-то возле самого подножия. Я подъехал к ней, миновав здание торгового центра – самого внушительного строения в районе, который политиканы величают Новым Бостоном и который представляет собой лес небоскребов, приютивших гостиницы и магазины и разделенных небольшими площадями с фонтанами и обширными пустырями без фонтанов, придающими этим местам «современный облик».

Городская больница стоит на расстоянии короткого, но волнующего пешего перехода от района «красных фонарей», далеко не нового и не современного на вид, но весьма оживленного и исполняющего свое предназначение так же исправно, как, скажем, стоматологическая поликлиника.

Район «красных фонарей» расположен на краю негритянских трущоб Роксбери и соседствует с бостонским Сити. Пробираясь по нему и лавируя между притонами, я раздумывал о том, как же бесконечно далеко отсюда до вотчины Рэнделлов.

Когда я проснулся, новый день показался мне самым что ни на есть заурядным. Я встал таким же измученным, каким лег накануне; на улице было серо, промозгло и холодно, и меня вовсе не тянуло туда. Сняв пижаму, я принял горячий душ. Когда я брился, в ванную вошла Джудит и, наспех поцеловав меня, отправилась на кухню собирать завтрак. Я улыбнулся своему отражению и вдруг поймал себя на том, что гадаю, какой график операций составлен в больнице на сегодня.

А потом вспомнил, что не поеду в больницу. И вспомнил, почему. Потому что день был вовсе не заурядный.

Я подошел к окну и уставился на бежавшие по стеклу струйки. В этот миг я впервые подумал, что, может быть, разумнее всего было бы выкинуть Арта из головы и вернуться к повседневной работе. Приехать в лабораторию, поставить машину, снять пальто, повязать фартук, натянуть перчатки, словом, исполнить привычный ритуал… Мысль об этом была так приятна, так соблазнительна. В конце концов, это моя работа, и она мне по душе. Никакой тебе нервотрепки, никаких потрясений. Работа, которой меня обучали. И нечего мне играть в сыщиков-любителей. Холодным серым утром мое шерлокхолмство показалось мне просто нелепым.

Но потом перед глазами встали виденные накануне лица. Арт, Джей Ди Рэнделл, самодовольный Брэдфорд. И я понял, что никто, кроме меня, не поможет Арту выпутаться.

А поняв, почувствовал жгучий страх, почти панический ужас.

Рентгеновский кабинет на втором этаже Мемориалки незнамо почему называли кабинетом радиологической диагностики. Впрочем, как бы его ни величали, это был самый обыкновенный рентгеновский кабинет, такой же, как в любой другой больнице: стены из матового стекла, зажимы для снимков. Помещение довольно просторное, тут могли одновременно работать пятеро рентгенологов.

Я попал к Хьюзу, моему старому знакомому. Иногда чета Хьюзов играла с нами в бридж, причем весьма искусно. Они бились до последнего и жаждали крови. Но я и сам иногда этим грешу.

Я не стал звонить Льюису Карру, поскольку он все равно не помог бы мне. А Хьюз стоял на нижней ступени священной врачебной иерархии, и ему было безразлично, чьи снимки я хочу посмотреть – Карен Рэнделл или Ага-Хана, которому тут несколько лет назад делали операцию на почке. Поэтому Хьюз сразу же отвел меня в хранилище снимков.

По пути я спросил его:

– Ну, как твоя интимная жизнь?

Я вошел в телефонную будку возле дверей больницы, вытащил записную книжку и отыскал в ней номера аптеки и рецепта. Достав пилюлю, прихваченную из комнаты Карен, я отломил кусочек и растер его на ладони. Он сразу превратился в мелкую пудру. Я знал, что это такое, но для пущей уверенности все же лизнул порошок кончиком языка.

Омерзительный вкус аспирина ни с чем не спутаешь.

Я набрал номер аптеки и сказал:

– Говорит доктор Берри из Линкольновской. Хотел бы узнать о лекарстве…

– Минутку, я возьму карандаш… Так, говорите, доктор Берри.

Смерть в результате аборта – событие относительно редкое. Этот основополагающий факт как-то затушевывается, теряется в груде статистических данных, заглушается воплями и пустыми причитаниями. Но статистика неточна, а вопли порождаются скорее чувствами, чем разумом. Конечно, разнобой в данных огромен, но большинство знатоков вопроса сходится во мнении, что в Америке каждый год делается миллион подпольных абортов, после которых умирают примерно пять тысяч женщин. Значит, «процент убоя» равен 500/100 000.

Это очень большая цифра, особенно если сравнить ее с данными о смертности в результате абортов, сделанных в больницах. Тут картина совсем другая: 18/100 000. И значит, законный аборт не опаснее, чем удаление миндалин, при котором гибнет семнадцать человек из каждых ста тысяч.

Итак, подпольный аборт в двадцать пять раз опаснее законного. Услышав об этом, большинство людей приходят в ужас. Но только не Арт. Тщательно обмозговав все эти впечатляющие статистические данные, он как-то высказал очень занятную мысль. Одна из причин, по которым аборт до сих пор запрещен законом, – его безопасность.

– Попытайся оценить масштаб, – заметил он однажды. – Миллион женщин – совершенно бессмысленная величина. Но она означает, что в стране каждые тридцать секунд делается подпольный аборт. День за днем, год за годом. Значит, операция самая заурядная и безопасная, хорошо это или плохо.

С присущим ему цинизмом рассуждал Арт о «пороге смертности» – выведенной им самим формуле, по которой энное число людей ежегодно умирает безо всяких на то причин, просто по воле случая. «Порог смертности» отражает состояние дел, при котором это явление начинает вызывать тревогу в обществе. На языке чисел «порог смертности» равен примерно тридцати тысячам – именно столько американцев гибнет каждый год в автомобильных катастрофах.

Вывеска на фотоателье Кэрзина была совсем обшарпанная. Понизу мелкими желтыми печатными буквами шла надпись: «Любые фотографии. Паспорта. Знаменитости. Друзья. Заказы выполняются за час».

Ателье стояло на углу в северном конце Вашингтон-стрит, далеко от залитых светом кинотеатров и больших универмагов. Я вошел и увидел плюгавого старичка в обществе сухонькой старушенции.

– Да? – вежливо, почти робко вымолвил старичок.

– У меня несколько необычное дело, – сообщил я ему.

– Фото на паспорт? Это запросто. Через час будет готово. А если вы торопитесь, то даже быстрее. У нас огромный опыт.